[13], а в 1939 г. второго тома[14] лекций. Третий том также был подготовлен Б. А. Романовым, но дошел только до корректуры, и его изданию помешала начавшаяся война»[15].
Московский историк Н. Л. Рубинштейн являлся издательским редактором обоих томов «Лекций» Преснякова, и его именем было подписано предисловие «От редакции» в 1-м томе, археографическую часть которого написал, очевидно, Б. А. Романов. Участие Романова в 1-м томе вообще не было упомянуто, однако в редакционном предисловии ко 2-му тому сообщалось: «Текст лекций (I и II тома) на основе рукописных тетрадей автора подготовлен к печати Б. А. Романовым, которым составлены также примечания»[16].
Третий, заключительный том «Лекций по русской истории» Преснякова[17] «Северо-Восточная Русь и Московское государство» был подготовлен к изданию Б. А. Романовым к началу 1941 г. 10 января 1941 г. он писал Н. Л. Рубинштейну: «Мне доставили машинопись III т. “Лекций” Александра Евгеньевича. Очень рад, что дело не кануло и, разумеется, рад тому, чтобы провести корректуру»[18]. Вскоре была готова верстка. 31 мая 1941 г. Романов писал Рубинштейну: «Совершенно согласен с Вами по вопросу об указателе <…> Я был вчера у Юлии Петровны [вдова Преснякова. – Б. К.] и предупредил ее, что на очень быстрое разрешение ее финансовых затруднений рассчитывать нельзя, но и не очень обезнадеживая, – в уверенности, что Вы наблюдаете за этим делом»[19].
Очевидно, что подготовка тома вступила в последнюю стадию, но война перечеркнула все планы. Из адресованных жене писем Б. А. Романова, находившегося в 1942–1944 гг. в эвакуации в Ташкенте, видно, что он в эти годы неоднократно обращался к Н. Л. Рубинштейну и в издательство с запросами о судьбе и перспективах выхода книги (сообщение Н. И. Ананьич автору настоящей заметки).
12 ноября 1945 г. вдова А. Е. Преснякова Юлия Петровна, поздравляя хорошего знакомого их семьи академика Е. В. Тарле с 70-летием, просила его содействовать изданию 3-го тома «Лекций по русской истории»[20]. В первые послевоенные годы планы его выпуска не были вполне оставлены, но последующие события: ожесточенная борьба с «буржуазной исторической наукой» и «Ленинградское дело» – сделали издание невозможным. Во всяком случае, 23 ноября 1947 г. Б. А. Романов писал Н. Л. Рубинштейну: «Хорошо, что 3-й том А. Е. отошел на 48 год!»[21] По всей вероятности, корректура вскоре была возвращена Романову.
Новая попытка издать 3-й том «Лекций» А. Е. Преснякова была предпринята после смерти Б. А. Романова его учениками. Материалы об этом имеются в фонде Романова, хранящемся в архиве Санкт-Петербургского института истории РАН.
Приводим письмо заведующего соответствующей редакцией Соцэкгиза вдове Б. А. Романова от 17 декабря 1958 г.:
Уважаемая Елена Павловна!
Редакция литературы по истории СССР получила переданную Вами через т. Носова Н. Е. корректуру книги Преснякова А. Е. «Курс русской истории. Т. 2. Ч. 2». Договор, заключенный Госполитиздатом с составителем книги проф. Б. А. Романовым, будет нами восстановлен. Текст книги будет сохранен в таком виде, как его подготовил к печати Б. А. Романов.
Через два с лишним года, не видя никакого движения в прохождении дела, Е. П. Романова обратилась с запросом в редакцию (которую перед этим с целью выяснения обстановки посетил В. М. Панеях). На запрос последовал следующий ответ, датированный 10 июня 1961 г.:
Уважаемая т. Романова!
Убедительно просим извинить за задержку ответа на Ваш запрос о судьбе Лекций А. Е. Преснякова. В связи с длительной болезнью, а затем отпуском зав. редакцией не удалось выяснить его вовремя.
Редакция не отказалась от своего намерения издать эти лекции, однако из-за перегрузки портфеля в 1960–61 гг. не представилось возможности осуществить этот замысел.
В настоящее время Главная редакция изд-ва решает вопрос об издании всего курса лекций А. Е. Преснякова. О том, к какому выводу придет Главная редакция, мы сообщим Вам дополнительно.
Прошу Вас передать мои извинения т. Панеяху, который принял в этом деле активное участие. Своевременно ответить ему не смогла в связи с длительным отпуском т. Конюхова.
В архиве сохранился черновик ответного письма Е. П. Романовой в редакцию:
Уважаемая т. Бачило!
Из Вашего письма от 10.VI не ясно, когда редакция примет решение об издании лекций А. Е. Преснякова? Вместе с тем т. Панеях из беседы с Вами вынес определенное представление, что редакция не намерена печатать эту работу в 61–62 гг. <…> Поэтому прошу Вас вернуть мне данную корректуру лекций А. Е. Преснякова т. 2. ч. 2. В случае благоприятного разрешения вопроса работа будет прислана немедленно в редакцию[24].
Финалом стало письмо издательства Е. П. Романовой от 19.VI.1961:
Глубокоуважаемая т. Романова!
Главная редакция Соцэкгиза рассмотрела вопрос о лекциях А. Е. Преснякова по русской истории и считает целесообразным их издать.
Учитывая, однако, что в прошлом году закончено издание истории России В. О. Ключевского, а в настоящее время изд-во работает над выпуском «Истории России» С. М. Соловьева (в 1962–64 гг. выйдут VII – ХV книги), мы не сможем приступить к изданию трудов А. Е. Преснякова в ближайшее время. Как только закончим издание Соловьева, будет реальная возможность осуществить наше желание относительно лекций по русской истории А. Е. Преснякова. Об этом мы сообщим Вам дополнительно. По Вашей просьбе высылаем корректуру II тома и надеемся на Ваше содействие в предстоящей работе по изданию лекций Преснякова.
Корректура 3-го тома «Лекций по русской истории» А. Е. Преснякова была передана в Архив Ленинградского отделения Института истории АН СССР (ныне это Санкт-Петербургский институт истории РАН)[26].
А. Е. ПресняковЛекции по русской истории. Северо-Восточная Русь и Московское государство
Северо-Восточная Русь
Глава IПолитическое раздробление Киевской Руси
Раньше, чем изучать те или иные местные условия жизни Северо-Восточной Руси, обусловившие в ней сперва господство «удельного» строя, а затем развитие государственного объединения, надо дать себе ответ на вопрос, что в этом смысле получила Северо-Восточная Русь в наследство от предыдущего исторического периода, – и только если окажется, что ничего не получила, мы можем спокойно замкнуться в пределах изучения ее местного исторического процесса, в уверенности, что найдем тут все данные, необходимые для разрешения поставленных вопросов.
Как ни различны исторические построения, поясняющие возникновение так называемого удельного дробления Руси в средневековую эпоху ее жизни, можно назвать общепринятым элементарное историческое наблюдение, что корень этой дробности территории имеется налицо в основных условиях возникновения древнейших форм политической организации восточного славянства. Так называемая Киевская Русь состояла из конгломерата земель-княжений, из которых каждая объединялась вокруг одного городского центра, имела свою законченную организацию власти и управления, была замкнутым районом действия местного права, из которого в чужую землю «своду» правового нет[27]. Происхождение этой обособленности земель объяснялось этнографически (Костомаров), экономически (Ключевский), но по существу остается невыясненным и мало исследованным вопросом[28].
Упомянутая особность земель служила базой и сама поддерживалась и перестраивалась в первые века русской истории особым укладом между-княжеских отношений того владетельного рода, который господствовал над Киевской Русью. Как только известия старой летописи становятся сколько-нибудь обстоятельны, перед нами в этих отношениях выступают факты раздела русских земель отцом между сыновьями (Святослав, Владимир). Практика разделов обусловлена воззрением на княжое владение как на наследственное право членов княжой семьи и развивает все дальше и глубже идею княжой «вотчины» – княжения, составляющего наследственное владение данной княжеской семьи. Это понятие, столь характерное для так называемого «удельного» периода, – исконное на Руси со времени утверждения княжеской власти. В политической действительности, при размножении княжеского рода, оно вело к борьбе за сохранение единства Ярославова наследства против обособления отдельных его частей в вотчину отдельных семей княжого рода, борьбе, постепенно ослабевавшей с ослаблением силы и значения киевского центра.
Выделение особых владений из общего комплекса древнерусских земель началось с XI в., когда Владимир Святославович «воздвиг отчину» Рогнеде с сыном своим Изяславом, по-видимому, заново определив территорию полоцких владений: он построил город Изяславль и «да има» область, видимо, более обширную, чем прежние владения Рогволода Полоцкого. Полоцкое княжество является, таким образом, во-первых, образованием, возникшим в ядре своем независимо от деятельности киевских князей, во-вторых, определившимся территориально путем выдела из влад[ений] киевского князя, которыми было поглощено. И эта земля остается затем особым владением Рогволожих внуков, перейдя, вероятно, еще при жизни Владимира к Изяславичу Брячеславу и его потомкам. По смерти Всеслава Брячеславича (1101 г.) оно делится между его потомками, сохраняя, однако, относительное единство, поддержанное особенно борьбой с киевскими Ярославичами, с князем Смоленским и Новгородом.
К 90-м гг. XI в. относится также определение Черниговской отчины Святославичей. Созданная как владение определенной линии в борьбе сыновей и внуков Ярослава, она сразу поделилась на три отчины – Давыдовичей, Ольговичей и Ярославичей – и зажила своей внутренней политической жизнью.
Одновременно с Черниговщиной определяется территориально-политическая особностъ западной «украйны» южной Руси, будущей Галицкой земли, в линии Ростиславичей, Володаря и Василька. XII в. видит обособление других земель в отраслях Мономахова потомства. В первую половину века этот процесс сильно парализовался стремлением киевского центра сохранять возможно большее единство власти и распоряжения силами Русской земли. По отношению к Киеву и Новгороду это стремление одержало верх, поддержанное местным политическим развитием Новгорода и особым, междукняжеским, положением киевского стола. Но усиление организации княжеского владения и властвования на северо-востоке подняло, по-видимому, еще при жизни Мономаха, сплочение ростово-суздальских владений, порученных со второго десятилетия XII в. Мономашичу Юрию под руководством мономахова тысяцкого (варяга Георгия). Юрий княжил на северо-востоке до смерти своей (в 1157 г.) около 40 лет. Перейдя под конец на юг, «Юрий предасть область Суздальскую» тысяцкому Георгию Шимоновичу, проча ее своим младшим сыновьям Михалку и Всеволоду, которых по крестоцелованию приняли себе в князья ростовцы и суздальцы еще при жизни Юрия. Старшего, Андрея, он предполагал утвердить на юге, чтобы закрепить за своей линией преобладание во всей системе русских княжений. Известно, что Андрей самовольно разрушил отцовские планы, уйдя от него на север, который и сделал опорой всей своей политики. В этом смысле можно считать Андрея основателем суздальской особности, хотя его политика только закрепила результаты местной деятельности его отца.
В ту же эпоху – в конце 40-х гг. ХII в. – Волынская земля стала семейной вотчиной старших Мономашичей – Изяслава Мстиславича и его потомков, а земля Смоленская – после сорокалетнего княжения Мстиславича Ростислава – обособляется как вотчина его потомства[29].
Таковы главные внешние факты в истории политического дробления Киевской Руси. Отмечу, что обобщение их под понятием «дробления», «распада» имеет лишь весьма относительное и неточное значение. Оно как бы предполагает наличность древнего предыдущего момента – единства территориально-политического. Такая предпосылка имеет, конечно, некоторую поддержку в таких моментах, как те, когда, по объединении восточнославянских земель под киевской властью Старым Святославом, Владимир, Ярослав, Всеволод живали, «едини владея в Русской земле». Но эти моменты оказывались в ходе событий настолько неустойчивыми, что процессы политического объединения и областного дробления Киевской Руси приходится рассматривать не как последовательные, а как параллельные, развивавшиеся во взаимной борьбе, с постепенным нарастанием напряженности и успеха децентрализующих всю киевскую систему сил.
Присмотримся ближе к внутренним формам и условиям работы этих сил. Под этим разумею: с одной стороны, формы междукняжеских отношений, дававшие организацию дробности политического властвования в русских землях, а с другой – обусловленность их развития складом, направлением и влиянием местных интересов отдельных земель, все более замыкавших княжую деятельность в пределах отдельных областей. Из вступительных замечаний моих должно быть понятно, почему это рассмотрение я не замыкаю в пределах одной Суздальской земли, как подсказывалось бы ближайшей темой моего курса. Нам ведь надо выяснить себе, по мере сил и возможности, что в местном развитии северо-восточной исторической жизни действительно свое, местное, а что – следствие участия Северо-Восточной Руси в прежнем общерусском историческом процессе.
Исходным пунктом процесса децентрализации политического быта Руси, с формальной стороны, признаем практику разделов и вотчинные тенденции княжого владения. Это вотчинное княжое право пережило в древней Руси довольно сложную эволюцию. Первый момент – полный раздел владений отца на ряд отдельных владений сыновей-вотчичей. Раздел, как это отлично определил Ключевский, вел к разрыву всяких политических связей между ними, к полному распаду отчего владения. При наличности сил и интересов, не допускавших осуществления такого результата раздела, возникала борьба, кровавая и братоубийственная, вплоть до восстановления былого единства владения всей Русью. При сыновьях Ярослава впервые вырабатывается более сложное построение междукняжеских отношений, [с]формулированное печерским книжником в так называемом «Ярославовом ряде». Это построение имеет дальнейшее развитие в идее «старейшинства» киевского князя как руководителя общей деятельности всей «братьи» князей русских и княжеского единачества на пользу Русской земли.
Эти идеи и их реальные воплощения в деятельности княжих съездов и в политике таких князей киевских, как Мономах, Мстислав Великий или Всеволод Ольгович, – не владельческого, а политического порядка – служили выражением тенденций, направленных к ограничению значения «вотчинных прав» отдельных князей на отдельные земли-княжения. Необходимо, однако, отметить, что история киевского старейшинства, как и само понятие о нем, свидетельствует о стремлении его носителей, князей киевских, утвердить свое преобладание в среде других князей до действительного положения власти, поставленной «в отца место». Власть киевского князя-отца имела вполне реальное значение единства владения и распоряжения. Сыновья, сидевшие по городам под его рукою – по отношению к нему – подручные посадники; распределение между ними столов – в его воле, с полной возможностью перераспределения: он их «выводит» из одних городов, «сажает» в другие, которые «дает» им. В усобицах киевского периода постоянно встречаем (при старших Ярославичах, Всеволоде, Мономахе, Мстиславе) проявления тенденции носителей киевского «старейшинства» довести его до тождества с отцовской властью по отношению к младшим князьям – племянникам, близким и дальним. Но со времен Всеволода Ярославича все решительнее выступает неизбежность для этого «старейшины» признавать неприкосновенность «вотчин» отдельных князей, ограничиваясь, по мере возможности, лишь общей политической гегемонией над ними в форме руководства их силами в общих предприятиях по борьбе с внешними врагами, да в авторитетном посредничестве при внутренних столкновениях. Междукняжеские обычаи установили в XII в. даже санкцию требованиям старейшины в общем деле: нарушивший их князь теряет волость, причем все остальные должны подняться на него, нарушителя, общими силами. Эта наметившаяся система отношений, плохо осуществлявшаяся на деле, важна для нас тем, что намечала отделение вотчинного владения княжого в отдельной земле (при полной внутренней самостоятельности) от вопроса о связи данного княжения с политическим целым – Русской землей в наиболее широком значении термина. От идеи старейшинства в том виде, как ее, таким образом, выработала Киевская Русь, идет, как увидим, ценная традиция русской политической мысли, замиравшая, не умирая вполне, после падения Киева, и развитая дальше и глубже Московским государством, но уже на иных реальных основаниях[30].
Это отступление в сторону идеи старейшинства казалось мне неизбежным, чтобы перейти к характеристике судеб вотчинного княжеского права в ХII – ХIII вв. В общей их картине прежде всего привлекает внимание крайне своеобразное положение Киевской земли в тесном смысле слова. Ей, как известно, не привелось стать вотчинно-семейным владением какой-либо линии княжого рода. Попытка Мономаха утвердить право на киевское старейшинство, вместе с обладанием киевским столом, за нисходящей от него линией не удалась, разбитая раздорами среди самих Мономашичей и слабостью материальной основы – киевской силы, на которую она только и опиралась. С тех пор Киев, как говорится, переходит из рук в руки, все более теряя свое централизующее русские отношения влияние и значение. Но любопытно отметить, что в связи с этим общим положением Киевщины она сохранила свое территориально-политическое единство, не дробясь на отдельные более мелкие княжения-вотчины, что, однако, не мешало частому, хотя и мало устойчивому возникновению таких явлений, как княжение особых князей на отдельных «волостях киевских», как Вышгород, Белгород, Торческ, Канев, Овруч и др. – до 15–16 городков киевских. Сидели ли тут князья, у которых только и было владенья, или братья, или сыновья князей, по семейной связи с которыми они были «вотчичами» других областей и орудиями политики Смоленска или Владимира Суздальского и т. п., эти княжения не выделялись в особую «вотчину», не приобретали особности, а рассматривались как «часть» в Русской земле, т. е. в узком смысле слова – в земле Киевской. Отмечаю это незначительное само по себе явление как особую разновидность древнерусского княжого владения: «наделение» (таков технический термин) старшим князем младшего из своих владений «частью» – по соображениям родственных отношений, союзности или иных моментов междукняжеской политики.
Что до отдельных земель, обособившихся во владении особых линий княжого рода, то сложившиеся в них отношения в общем мало нам известны, отчасти по скудости данных, отчасти потому, что и имеющиеся-то данные мало изучены. Очерк этих отношений в моем «Княжом праве» – только беглый набросок, не более[31]. Эти отношения довольно разнообразны и складывались под сложными влияниями местных обстоятельств в каждой области, более или менее на свой лад. Отмечу некоторые из этих особенностей, более ясно выступающие в рассказах летописных. Но прежде всего будем иметь в виду, что в развитии форм княжого владения отдельных земель-областей мы наблюдаем те же общие черты, какие выступают в истории Киевской Руси как целого: борьба двух тенденций – сохранения единства сил всей земли под «старейшинством» большего стола или по крайней мере в форме одиначества всех ее князей, и дробления ее сил и интересов по вотчинам, частям земли, все более обособляющимся. Преобладание той или другой из этих тенденций обусловливалось, насколько видим, преимущественно внешними условиями: силой или слабостью внешней боевой опасности для данной земли или данной группы князей-родичей от иноземного врага или от князей-противников.
Так, в отрывочных известиях о Полоцкой земле до 20-х гг. XII в. ее князья выступают в союзе против киевских Мономашичей, пока в 1129 г. не постигла их общая ссылка в Грецию. После смерти Мстислава Великого (1132 г.) в Полоцкой земле намечается раздел на три линии и три вотчины (Глебовичей, Васильковичей и Борисовичей) – Минск, Витебск, Друцк – при центральном значении Полоцка, из-за которого идет борьба, сплачивающая каждую княжескую линию. Но ранние осложнения внешних отношений не дали полоцкой истории довести внутренний строй земли-княжения до законченной определенности.
Своими усложненными путями идет история юга – Волыни и Галича, хотя и тут видим раздел Галицкой земли на вотчины внуков Ростислава, пока Володимерко их не объединяет, а на Волыни образование особых княжений Владимирского и Луцкого, с дальнейшим дроблением на более мелкие княжения-вотчины. Но для нас важнее те явления, какие можно наблюдать в землях Черниговской, Смоленской и Суздальской.
И в Черниговщине, подобно Полоцкой земле, внутренний распад на вотчины долго задерживался интересами общечерниговской политики, особенно в отношениях к мономахову потомству, владения которого охватили широким кольцом черниговские волости. Впрочем, уже первая четверть XII в. закончилась отделением Муромо-Рязанских волостей в особое княжение Ярослава Святославича, в вотчину его потомства, окончательно оформленным в 1127 г. Собственно Черниговская земля (вместе с Северщиной и «вятичами») осталась в обладании двух линий – Давыдовичей и Ольговичей, и вся первая половина XII в. наполнена то их борьбой за Чернигов, то за господство над всеми волостями черниговскими, то их участием в общерусских делах, в борьбе за Киев, против господства Мономашичей. В 60-х гг. XII в. сошли со сцены постепенно захудавшие Давыдовичи – старшая линия черниговских вотчичей, и судьбы земли остались в руках двух линий Ольговичей, потомков Всеволода и Святослава. Долгие годы борьбы с черниговской родней, а еще больше с Мономаховым племенем, сплотили Ольговичей. Их интересы далеки еще от того, чтобы замкнуться в границах семейной вотчины.
Напряженные отношения к степному врагу, все упорнее наступавшему на южную Русь, поддерживали в черниговских князьях традицию киевского единства, стремление возродить в свою пользу киевское старейшинство, овладеть Киевом. Черниговщина в тяжелую годину второй половины XII – начала XIII в. переживает самостоятельно эпилог первого периода русской истории в большом и безнадежном напряжении сил. Это сказалось и в деятельности черниговских князей на киевском столе – Всеволода и Святослава Ольговичей, в таких памятниках черниговских настроений, как «Слово о князьях» и «Слово о полку Игореве», в преобладающем значении черниговской письменности для развития общерусского летописания за этот период. С этими общими чертами черниговской истории второй половины XII в. представляются связанными любопытные особенности ее внутреннего строя. Вовне Ольговичи выступают как «Ольговичи вси», во главе с черниговским старейшим князем, который «княжаше в большем княжении, понеже бо старей братьи своей». Таким старейшиной, по-видимому, бывал «старей леты» во всей группе черниговских князей, принадлежавший то к одной, то к другой линии Давыдовичей. Одиначество Ольговичей носит характер союза двух линий, разрешавших рядом соглашений спорные вопросы о судьбе черниговского и других княжих «столов» Черниговской земли, о которой князья в летописи говорят как о единой «волости своей».
Значение черниговского старейшины сохранялось и за теми, кто достигал киевского стола, передавая Чернигов другому князю. Так держались Ольговичи против Мономахова племени, спаянные этим соперничеством. И во внутренних распорядках в данную эпоху не можем разглядеть образования внутри Черниговской земли обособленных княжений-вотчин. Столы княжие перераспределяются по соглашениям между князьями и «старейшим в братьи», причем речь идет не о «вотчинах», а о «наделеньи вправду» младших князей, без пристрастия к ближней родне, сыновьям или братьям. Связь частей с целым брала верх над тенденциями вотчинного раздела, пока сильны были общие интересы Черниговщины, вотчины Ольговичей, как целого. По-видимому, только буря татарского погрома разрушила эти устои черниговского одиначества, и лишь накануне ее – под 1226 г. – слышим о первой усобице в Ольговичах – Олега Игоревича, князя курского, с Михаилом Всеволодовичем. Татарский погром на черниговской почве сделал то дело, что повсюду подорвал в конец упадавшее и без того значение крупных городских центров, разбил остатки более значительных политических систем. В жизни Черниговщины этот крутой перелом привел к быстрому измельчанию местных отношений и сдвигу населения и деятельности с юга на север. Не заменив захудалого Чернигова, возвышается Брянск, где во второй половине XIII в. княжит сын св. Михаила Черниговского Михаил и живет черниговский епископ. Но Брянск скоро втягивается в сферу влияния Смоленска и в XIV в. переходит под литовскую власть. С упадком общего центра разрастается дробление на княжения-вотчины, как Брянское, Стародубское, Трубческое (Трубецкое), Новгород-Северское, Рыльское, Путивльское, Глуховское, Новосильское, Воротынское, Карачевское, Кромское, Козельское, Мосальское, Перемышльское, Елецкое, Хотетовское, Торусское, Мезецкое, Говдыревское, Болховское, Одоевское, Борятинское и т. д. Это дробление нарастало постепенно. Земля распадалась на вотчины «больших» князей, а внутри их слагались владения меньших, им «послушных», но и эти второстепенные группировки были неустойчивы и непрочны, тем более что с XIII в. в Чернигово-Северской земле стали возникать «уделы» литовских князей и вообще князей пришлых (в XV в. – московских выходцев), разбивавших традиции старого владения и ставших над мелким местным княжьем как носители иных связей, иной политики (вотчинность, отъезды с отчиной, служба на две стороны, измельчание, потеря политической самостоятельности, иногда и титулов, княжата-землевладельцы). Черниговщина в татарскую эпоху и под литовским владычеством поистине страна классическая для вотчинного дробления земли и торжества вотчинного характера княжеского владения.
Смоленская земля обособилась в ХII в. в семейное владение Ростиславичей (Ростислава Мстиславича). Ростислав Мстиславич положил начало своеобразным отношениям тем, что, княжа в Киеве, Смоленск держал через старшего сына, а младшими держал города Киевской земли (Овруч, Вышгород, Белгород). Киевская политика – с приемом держания «части» в ней – продолжалась и после Ростислава. Отдельные князья смоленского гнезда получали «волости» в Смоленской земле, но не выделяли их этим в особые вотчины-княжения, а только жили с них, как с обеспеч[ения] доходом. И до конца XII в. не видим дробления Смоленской земли на отдельные политические единицы, самостоятельные вотчины. Только в XIII в., когда Смоленская земля все больше чувствует ломку старых отношений и засорение торговых путей с падением Киева, движением Литвы, напором татарской силы, определяются особые вотчины князей Вяземских и Торопецких, два сравнительно крупных княжения, и мелкие «отчины», как кн[яжество] Березуйска, как Глинки, Козлово, Хлепень и т. п. «Волость» Бельская с городом Белым выделилась только как пожалование Ягайлы родоначальнику князей Бельских. Вяземский князь и торопецкий в ХIII в. под рукой Смоленских князей и вместе с ними подчиняется Литве.
Глава IIРостово-Суздальская земля до татарского нашествия
Ростовская земля занимает совсем особое место в представлениях русской историографии. Она выступает в общей схеме русской истории как новообразование XII–XIII вв. Продолжая построение, данное еще С. М. Соловьевым, Ключевский говорит о ней, что это «край, который лежал вне старой коренной Руси, и в XII в. был более инородческим, чем русским краем». Объясняя «образование великорусского племени», он выводит его «не из продолжавшегося развития этих старых областных особенностей», а из новых условий, возникших, «когда население центральной среднеднепровской полосы, служившее основой первоначальной русской народности, разошлось в противоположные стороны», говорит о «разрыве народности» как моменте перелома в XII–XIII вв. Поток переселенцев из Днепровского бассейна в эту пору встретился в междуречье Оки – Волги с финскими племенами. «В области Оки и верхней Волги в XIXII вв. жили три финских племени: мурома, меря и весь». Смешение с ними русских переселенцев создает великорусскую народность как новообразование XII и следующих столетий. Условия колонизации северо-восточного финского захолустья сказываются в ничтожном значении торговли, малом числе городов, решительном перевесе сельских поселений над городскими, гораздо большей разбросанности населения, подвижном характере землепашества, развитии лесных и рыболовных промыслов. В этих условиях возникает и новый уклад социально-политических отношений; в них вырастает «новый владетельный тип» – князя-вотчинника; новый общественный тип – боярина, военно-служилого землевладельца (первоначальный тип боярина-землевладельца сложился на юге, но «вероятно» заслонялся другими интересами дружины). «Изучая историю Суздальской земли с половины XII в. до смерти Всеволода III, мы на каждом шагу встречали все новые и неожиданные факты»; изучая разнообразные последствия русской колонизации верхнего Поволжья, «мы изучаем самые ранние и глубокие основы государственного порядка, который предстанет перед нами в следующем периоде», московском, для которого «удельный порядок стал переходной политической формой, посредством которой Русская земля от единства национального перешла к единству политическому»[32].
Картина ясная и яркая. Разрыв с жизнью днепровской Руси полный. Иная обстановка, иной строй, иная народность. В Суздальщине и в Москве – «корень развития северной истории», как говорил москвич Забелин, «от Москвы начался прогрессивный ход самой русской истории», а «корень южной истории» – в Киеве. И ему вторит украинец Грушевский: «перед нами, несомненно, две народности, две истории».
Конечно, многое в этой антитезе севера и юга верно. Но ведь существенно не это, а цельность всей стройной противоположности, характеристика двух противоположных систем быта и отношений, так сильно влияющая на постановку и разрешение важнейших исторических проблем, на все, можно сказать, историческое воззрение русского историка.
Некоторые черты северного быта, как его строит Ключевский, между тем явно принадлежат и югу: разбросанность населения, подвижный характер землепашества, промысловый характер народного хозяйства… Начальные условия жизни народной массы одни и те же. А общие географические условия? «Непроходимые леса и болота покрывали обширные пространства земли, и новым поселенцам предстоял тяжелый труд расчистки и разработки почвы для того, чтобы сделать ее удобною для устройства своих селений и для землепашества». Это не Ключевский говорит о севере, а Грот о расселении славян в Венгрии и Трансильвании[33]. Ту же картину дают историки для поляков, для наших древлян, дреговичей, кривичей, вятичей… В чем же дело? Быть может, в том, что днепровская Русь пережила ранее – на века! – ту стадию развития своего быта, которую северо-восточная переживает в XI–XII вв.? Но выводы из сравнения северо-востока с юго-западом и западом были бы иные, если бы историки сравнивали не XII–XIII вв. в одном случае с XI в. в другом, а брали бы свои данные синхронистически. В этом хронологический грех всей антитезы. Особенностями северо-востока считается то, что отличает его от юго-западной старины (князь-вотчинник, боярин – служилый землевладелец, преобладание сельской жизни над городской и т. п.). Но при таком сопоставлении даже не ставится вопрос, что перед нами: два типа или две стадии развития? Открытым остается вопрос: не представляет ли собой то состояние, в котором находим Северо-Восточную Русь XIII–XIV вв., сумму явлений, которые сменили прежний быт того же типа, какой мы видим ранее в Поднепровье, под влиянием новых условий не местного, а общего характера, понятно, с вариантами, обусловленными местными условиями народной жизни в отдельных землях.
Попробуем уяснить себе этот вопрос на почве северно-русской. К сожалению, об этом северо-востоке до XII в. мы знаем отчаянно мало. Но то, что знаем, требует тем большего внимания.
Встреча русских поселенцев с восточно-финскими племенами в верхнем Поволжье и в междуречье Ока – Волга – дело давнее, для нас – доисторическое. Начало колонизационного движения восточного славянства в Волжский бассейн старше первых исторических сведений о нем. И оно идет непрерывным потоком в первые – еще темные для историка – века русской исторической жизни. Первоначальная волна, по всей вероятности, шла с запада, по течению рек – от кривичей, а первые известия об организованном наступлении указывают на Новгород, как его исходный и опорный пункт. Ростов летописные сказания знают с первых страниц своих; он упомянут в пересказе договора Олега с греками в числе городов, где сидят князья, под «Олгом суще». При Владимире и Ярославе он один из опорных пунктов их политической системы, а из Новгорода князья в первой половине XI в. ходят с новгородцами на финские племена. Остановка юго-восточного направления славянской колонизации при занятии степи печенегами, потом половцами, затем отступление славян с юго-востока перед кочевниками должны были усилить значение северного колонизационного района. Шахматов предполагает движение вятичей к северу с середины XI в. и этим движением объясняет «ряд событий, поражающих как будто неожиданностью исследователя XII в. нашей истории». Приток населения в приокскую область выясняется в трудах лингвистов и археологов как явление старшее, чем момент «перелома», построяемый историками. В «Историко-археологических разысканиях» А. А. Спицын становится в ряды «решительных противников» теории заселения Ростовской области из Приднепровья и без труда устраняет аргументы, которыми историки пробовали ее обосновать[34]. Это, конечно, не случайность. В вопросах, для которых нет прямых документальных или летописных данных, историку приходится оперировать материалом, требующим иных методов, [в] чем ему приходится из ученого исследователя подчас превращаться в дилетанта чужой специальности. Пример – теория Ключевского о происхождении великорусских диалектических особенностей под финским влиянием или самоквасовские археологические построения. С другой стороны, историки слишком естественно и часто поддаются соблазну считать начало известий об изучаемых исторических явлениях в своих источниках за момент возникновения самих явлений, а отсутствие известий – за отсутствие исторической жизни.
Не углубляясь в эти протоисторические вопросы ростово-суздальского прошлого, попробуем собрать данные о состоянии этой земли ко временам Юрия Долгорукого, к моменту возникновения особой политической жизни на северо-востоке. Отмечу прежде всего одно общее соображение для оправдания дальнейших исканий. Мыслим ли тот образ северно-русского князя, который завещан нам С. М. Соловьевым и так художественно разработан Ключевским? Этот князь – сам создает общество, землю, над которыми княжит; создает его на сыром корню, в краю более инородческом, чем русском, поднимает не только культурно-историческую, но и колонизационную новину! Не достаточно ли задуматься над этим образом, чтобы заподозрить, что само утверждение в данной местности прочной и преемственной княжеской власти должно бы служить для историка симптомом крупных успехов предыдущей колонизации и организации местного быта, что общество – не только в Киевской Руси, но везде и всюду старше своего князя.
Мне кажется, что даже скудные и отрывочные сведения о Ростовской земле до Юрия и при Юрии с достаточной силой и определенностью подтверждают такое сомнение.
Если бы Ключевский захотел применить свою теорию значения внешней торговли для развития в племенной жизни восточного славянства быстрого усложнения быта и социально-политического строя к Северо-Восточной Руси, – недостатка в данных терпеть бы не пришлось. Обилие монет и вещей, шедших с Востока, в VIII–XI вв., известия арабов о значительной русской торговле в Болгарах, в Хазарском царстве, на Каспии и за Каспием до Багдада, богатые находки западных монет X–XI вв., известия о сборе хазарами дани с вятичей «шлягами», т. е. западными шиллингами (столь странное для конкретного осмысления), раннее знакомство скандинавов с далеким северо-востоком Европы – все это дает представление о значительности волжского торгового пути – и более раннее и более конкретное, чем то, что имеем для пресловутого пути «из варяг в греки» по Днепру. Ранний интерес князей к далекому Ростову не говорит о чуждом зажиточности и доходов захолустье. Политические отношения этого Поволжья при сыновьях и внуках Ярослава не совсем ясны. По сказаниям киевской летописи, при Владимире Святославиче в Ростове сидел Борис, в Муроме – Глеб. Не вижу убедительных оснований для вполне отрицательного отношения к этой записи старого свода у А. А. Шахматова[35]. Держать крайние боевые пункты сыновьями – устойчивая черта политики старших киевских князей. При сыновьях Ярослава наряду с правобережными (по отношению к Днепру) владениями Изяслава и левобережными черниговского Святослава (Муром – Тмутаракань) видим Ростов, Суздаль, Поволжье в руках Всеволода вместе с южным Переяславлем. Это сочетание – географически искусственное – создает традицию всеволодовой вотчины, притязания северных князей на Переяславль, поддержанные политикой держанья «части» в Русской (Киевской) земле, чтобы не терять влияния на центр всей системы традиционных между-княжеских отношений. Традиция эта сильно осложнена киевскими отношениями и связями Мономаха. Но, поглощенный борьбой с половцами, главным делом его жизни, и южной политикой, он не упускает из виду Ростова. По временам он ездит туда для своего княжого дела, упорно с сыновьями защищает эту «волость отца своего» – Ростов и Суздаль – от захвата Олегом Святославичем черниговским (1094 г.). Мономаху принадлежит и построение города Владимира на Клязьме (1116 г.). По вокняжении своем в Киеве, а может быть, и раньше, Мономах послал в Суздальскую землю своего тысяцкого, варяга Георгия Симоновича, дав ему «на руки» сына Юрия. Этот момент усиленной организации княжого владения и властвования на северо-востоке был уже мной отмечен. Юрий 40 лет непрерывно владеет севером. При нем уже яснее выступают особенности положения этой земли и ее внутреннего строя, получившие в дальнейшем большое, определительное значение.
В этой области, когда мы ее лучше знаем, выступают два крупных городских центра – Ростов и Суздаль. Процесс, сходный с тем, когда Владимир стал возвышаться за счет старших городов, по-видимому, раз уже произошел в Ростовской земле, хотя и не вполне. Мы не знаем времени возникновения Суздаля, но политически он моложе Ростова, а между тем со времен Юрия он стоит рядом с Ростовом, и земля чаще зовется Суздальской, чем Ростовской. Стольный «отень» город Андрея Юрьевича – Ростов (Лаврентьевская летопись, 1157 г.), но, как отметил Сергеевич, живет Юрий «чаще в Суздале, чем в Ростове», с юга уходит в «свой Суздаль», а в Киеве окружен не ростовцами, а суздальцами, и им раздает дома и села Изяславовой дружины. Однако Суздаль, о «возникающем преобладании» которого говорит Сергеевич, не оттеснил Ростова на второй план, не вполне одолел его. Любопытна терминология летописей, говорящих о северных событиях, когда им приходится указывать политический центр Северо-Восточной Руси в эту эпоху: владимирский летописец в знаменитом рассуждении о взаимном отношении старших городов и пригородов говорит: «а зде город старый Ростов и Суздаль…», вызывая замечание В. И. Сергеевича: «Выходит, что Ростов и Суздаль составляют как бы один старший город»[36]. Или: «Ростовци и Суждальци посадиша Андрея в Ростове на отни столе и Суждали». Но Сергеевич, кажется мне, не использовал всего, что дают привлекшие его внимание тексты для пояснения этой своеобразной двуглавости Ростово-Суздальской волости. И это потому, что над ним тяготела предпосылка: значение города есть значение вечевой общины, «результат энергии его жителей». Впрочем, сам же он дал и ключ к пониманию дела: «В старом Ростове было немало сильных людей, бояр, которые, естественно, стремились заправлять всеми делами волости; от них-то, надо думать, ушел Юрий в Суздаль; но, по всей вероятности, бояре успели развестись и в Суздале, и вот сын Юрия, Андрей, уходит во Владимир, к “мезинним” людям, “владимирцам”». Итак, из-за отношений времен Юрия, как и позднее, выступает значение сильного боярства. Это не гипотеза – на то есть прямые указания летописных рассказов, повествующих о дальнейших судьбах политики Юрия и Андрея.
Вопрос о выделении Ростово-Суздальской земли в особую вотчину был поставлен Юрием по соглашению с «ростовцами и суздальцами». В 1149 г., заняв Киев, Юрий посадил в Суздале Василька, позднее предназначал его Михалку и Всеволоду, оставив их на севере под опекой их матери и тысяцкого Георгия варяга. Это – группа сыновей Юрия от второй жены, гречанки. На них целовали Юрию крест «ростовци и суждальци». А старших сыновей – от половчанки, дочери хана Аепы – Ростислава, Андрея, Глеба, Бориса (Мстислава Экземплярский относит ко второй семье[37]) Юрий предназначил для юга и сажал в Переяславле, Турове, Пересопнице, Вышгороде, Каневе.
Известно, как Андрей разрушил отцовские планы, уйдя из Вышгорода на север, «в свою волость Володимерю». Некоторые летописные тексты намекают на связь Андрея с какой-то боярской партией: его «подъяша Кучковичи», те самые, с которыми ему потом пришлось так кроваво столкнуться. И по смерти Юрия «Ростовци и Суждальци… вси – пояша Андрея… и посадиша и на отни столе Ростове и Суждали». 20 лет владел Андрей Суздальщиной, но этого он достиг только разгромом противников: на третий год по смерти отца он «братью свою погна Мьстислава и Василка и два Ростиславича, сыновца своя» и «мужи отца своего переднии» вместе с епископом Леоном. На юге братья завязывают новые связи; Михалко приступил к смоленским Ростиславичам и «лишися Аньдреи брата своего»[38].
В этих известиях вижу взаимодействие княжеских притязаний и раздоров с политикой боярских партий. В книге «Княжое право» я подробно разобрал терминологию летописи, повествующей о событиях по убиении Андрея, – и пришел к выводу, что мудрено в текстах о действиях «ростовцев и суздальцев» видеть указание на выступления веча двух старших городов Ростово-Суздальской земли. Эти термины, иногда с добавлением переяславцев, тесно слиты с терминами «боляре», «вся дружина» и т. д., до того, что суздальцы-горожане заявляют о суздальцах, действовавших в борьбе из-за князей: нас там не было, то были наши «боляре», – а владимирцев летописец за [их] борьбу против ростовцев хвалит, что не убоялись они бояр. Та же терминология применяется иногда для Киева и выдержана в Галицко-Волынской летописи: галичане – галицкие бояре.
Большое влияние боярства и всей дружины на дела Суздальской земли второй половины XII в. не могу признать явлением новым, неожиданным свидетельством возникновения тут этого сильного земского класса. Сергеевич прав, объясняя силу Ростова, рядом с княжим Суздалем при Юрии, значением тамошнего боярства. Думаю, что совокупное старейшинство Ростова и Суздаля не объяснимо иначе, как солидарностью действий боярства и всей дружины, несмотря на то, что их организация имела тут два центра. И весь вопрос о подчиненности «Ростову и Суздалю» Владимира хорошо освещают слова «мизинного» человека-владимирца: «Ростов и Суздаль, и вси боляре, хотяще свою правду поставити… “как нам любо” рекоша, “такоже створим”»[39]. Если мы эту и другие сходные формулы поймем как действия веча с боярами во главе, то такое понимание немного что изменит – вече всюду входило в политическую силу, когда боярство становилось во главе его и в нем искало опоры для самостоятельной политики по отношению к князьям.
Совокупность этих наблюдений над ростово-суздальской жизнью XII в. приводит меня к заключению, что в течение всего столетия в Ростово-Суздальской земле имеется налицо крепкая боярская сила. Она стоит во главе «всей дружины» (гридей и пасынков) и во главе судеб земли. Что же такое эти бояре? То же, что везде, – «старейшая дружина», как их зовет летописец, сильная административным влиянием, общественным положением и земельным богатством. А наличность такого класса заставляет думать, что первые князья Ростово-Суздальской земли, Юрий и Андрей, строили здание своего вотчинного владения не на зыбкой, колонизующейся почве, а на основе сложившегося общественного быта, сложного по внутреннему строю, в среде того же уклада, какой наблюдается в ту же пору в Киеве или на Волыни, в Галиче или Чернигове. Всюду на Руси ХII в. есть время нарастания и усиления боярских прав, боярского землевладения и боярского влияния.
Обратимся теперь к другому вопросу: о степени развития городской жизни в Суздальщине XII в. и о характере и значении княжого строительства. Первые князья-устроители Ростово-Суздальской земли – Юрий, Андрей, Всеволод – много строили. В 1108 г. «свершен бысть град Владимер… Володимером Маномахом и созда в нем церковь камену св. Спаса» (1116 г. по Карамзину). В 1134 г. – Юрий «заложи град на усть Нерли… и нарече ему имя Константин». В 1152 г. Юрий «во свое имя град Юрьев заложи, нарицаемый Полский». В 1157 г. «сущу князю Георгию Суждальскому… на реце на Яхроме и сь княгинею, и… родися ему сынь Дмитрий (Всеволод)… и постави на том месте в имя его град, и нарече его Дмитров»[40].
Ростов и Суздаль, Ярославль и Владимир, Переяславль, а также Углече-Поле, Молога, вероятно, и Белозерский городок старше Юрия. Три города – вот все «неутомимое градостроительство» Юрия, по Соловьеву. Андрею градостроительства летопись вовсе не приписывает. Но во вторую половину XII и начале ХIII в. начинают упоминаться впервые многие города Суздальской земли без указания [ни] на время их основания, ни того, чтобы они были созданием «военно-княжеской» колонизации.
Как бы мы ни относились осторожно к этим данным (ведь первое упоминание города означает, что возник он раньше, но насколько – определить невозможно; обычная предпосылка, «незадолго», может вызывать сомнение ввиду случайности указания на тот или иной пункт в ходе летописного рассказа), все-таки трудно отказаться от представления, что в эту пору возникает ряд новых городов или достигает большего значения ряд населенных пунктов, может быть, и старых, но более мелких. Если зачислять это явление в инвентарь княжого строительства, то разве в виде построения «города» – укрепления, развития «городового дела» в Суздальщине.
И тем не менее северные князья, действительно, много строили. Они соорудили много замечательных храмов. Еще Мономах построил церковь св. Спаса во Владимире. Юрию принадлежат св. Спас в Переяславле Залесском, собор Юрьева Польского, Спас-Ефимьевский монастырь в Суздале, церковь Бориса и Глеба на Нерли, [собор] св. Богородицы в Ростове (расписан в 1187 г.). Андрею – владимирский Успенский собор, церковь Иоакима и Анны во Владимире, Золотые ворота Владимирские. Строительство продолжалось и после них: в 1192–1196 гг. Всеволод построил церковь Рождества Богородицы во Владимире, обновил в 1194 г. соборы Владимира и Суздаля. В Ростове после пожара в 1211 г. Константин Всеволодович соорудил на месте упомянутого собора церковь Успения Богородицы, в 1215/16 г. церковь Успения и Спаса Преображения в Ярославле и т. д. В 1194 г. создан Всеволодом Дмитровский собор во Владимире. Все это строительство – огромной ценности. В истории русского (и не только русского) искусства оно составляет важную и весьма содержательную страницу. Сооружения эти – каменные, причем белый камень привозился, по крайней мере иногда, водой из Булгар[ии Волжской]. Среди них есть памятники высокого художества. Архитектурный склад храмов, особенно их скульптурная декорация на наружных стенах, богат не только оригинальностью форм и композиции, но и подчинением этой последней общей религиозной идее, рассчитанной на поучение зрителя. Это та страница творчества, первая, которая позволяет Н. П. Кондакову говорить, что «русское искусство есть оригинальный художественный тип, крупное историческое явление, сложившееся работою великорусского племени при содействии целого ряда иноплеменных и восточных народностей»[41]. В данном случае перед нами крупный художественный стиль, созданный путем самостоятельной переработки целого ряда восточных мотивов в фантастической и символической декорации, примененной к украшению храмов, коих архитектурные формы представляют своеобразную переработку византийского типа. В этой Суздальской архитектуре есть родство, и притом близкое, с так называемой романской архитектурой Запада. Близкое родство, но не тождество. Родство, объясняемое единством восточных источников для орн[аментирующих] мотивов, отчасти (хотя меньше) – архитектурных форм. Таких форм романской скульптуры, как во Владимире и Юрьеве-Польском, не существует нигде на Западе. Суздальская Русь создала их самостоятельно, перерабатывая восточные мотивы, шедшие к ней из [Волжской] Болгарии и вообще Поволжья. Отсюда привозился не только материал – белый камень, отсюда шли восточные изделия, знакомившие с мотивами зооморфического и иного украшения, которые в христианской среде получали таинственное мистическое осмысление и давали толчок своеобразному развитию стилистического чувства. Отсюда должны были прийти каменотесы и резщики, учителя суздальских ремесленных мастерских, каменщиков-владимирцев.
Значительное развитие каменного церковного строительства, а тем более выработка оригинального и художественно-содержательного стиля – возможно только в стране зажиточной, с развитым ремеслом и своей местной культурой. Кондаков подчеркивает, что храмы романского стиля с их скульптурной декорацией наружных стен всюду возникали в связи с развитием городского быта. Храмы этого типа вырастали с подъемом значения города и его внутренней жизни. Они стояли на площадях, украшенные назидательной скульптурной символикой, в расчете на внимание и понимание толпы, толкущейся на площади в день торга или праздничного отдыха. Одних этих храмов достаточно, чтобы отказаться от представления о Северо-Восточной Руси как темном захолустье, где и культура, и богатство, и городская жизнь [будто бы] были ничтожны и стояли много ниже, чем на киевском юге, который, питаясь византийщиной, значительно менее создал художественно-оригинального.
Собственная физиономия суздальского искусства XII в. выражает в одном из проявлений местной жизни особенность этой русской области. Эта особенность во всех ее отношениях представляет и особую цену для моего курса. Но сосредоточивая на ней внимание, необходимо помнить и другую сторону ростово-суздальской жизни этой эпохи: ее связи с югом и с западом. Северные князья дорожили этими связями. Политика Юрия в делах южных сводилась к стремлению сохранить там влияние и силу. За его борьбой из-за Киева историки обычно недооценивают его усилий сохранить за собой Всеволодову и Мономашью левобережную отчину: Переяславль Южный, Городец-Русский, Посемье, Курск – линию связи Суздальщины с югом. Андрей отказался от Киева, но не от властного влияния на судьбы юга, как и брат его Всеволод. Помимо политических соображений – держать под своей рукой традиционный центр всей политической системы русских междукняжеских отношений, чтобы не дать там окрепнуть соперникам – старшим Мономашичам, опасным для Суздальщины (особенно по влиянию на Новгород, отчасти и на Смоленск и Черниговщину) – эта тяга на юг объясняется вполне реальными торговыми и культурными интересами. С юга шли ценные и любимые товары – паволоки, драгоценности, вино, перец. Эта торговля идет через Смоленск и Новгород, как и торговля западная. В Суздале знали и немецких купцов (из Риги), через Суздальщину шла торговля Востока и Запада, шел, например, булгарский воск, с одной, и немецкие сукна, с другой стороны. Великий волжский путь – налаженный с VIII в., видимо, не замирал в следующие столетия.
В историко-географическом отношении Ростово-Суздальская земля расположена в узле транзитных [взаимо]отношений, которые и объясняют, в числе иных условий, возникновение тут завязи крупной исторической жизни.
Обратимся теперь к чертам ее особности и к ее обособлению из системы киевской.
Топографическая отдельность Ростово-Суздальской земли начертана на карте Восточно-Европейской равнины обширной полосой леса. Это район приблизительно междуречья Ока – Волга (бассейн Клязьмы, Москвы, Средней Волги от Тверцы до Оки). Ветлужский лес на востоке, леса по водоразделу между бассейном Волги и Северной Двины – на севере (где за ними начинались новгородские волости), Оковский лес, леса и болота между Мологой и Шексной с запада, лесные пространства, связанные с Брынскими и Муромскими лесами на юге, очерчивали ее территорию. При первом князе, прочно осевшем в Ростовской земле, Юрии Владимировиче, определился круг интересов суздальской политики, основанной, скажу словами Б. А. Романова, «на экономическом значении этой территории, лежащей на пути из Поволжья в Новгород»[42]. Юрий правит тут, замкнутый в местных интересах, при отце и старшем брате Мстиславе, и позднее – при киевском княжении Всеволода Ольговича, владевшего Киевом 8 лет, до 1146 г. Первое известие о Юрии на севере – его поход на [волжских] болгар 1120 г. Наступление на Новгород – характерная черта его действий. Не раз сажает он там сыновей, дважды захватывает Новый Торг, запирая артерию восточной торговли Новгорода. Но стремления Юрия идут дальше: он начинает наступление на Заволоцкие владения новгородцев, отнимает их дани и пути торговые. В книге своей я сделал попытку очертить реальные мотивы политики Юрия в противовес «родовой» идеологии, какой объясняли ее обычно[43]. Наряду со стремлением удержать линию связи с югом и влияние на киевский центр, и в борьбе со старшими Мономашичами, большую роль играли новгородские интересы, за которые стал Изяслав Мстиславич, дорожа своим влиянием в Новгороде. Их борьба началась наступлением Изяслава, мотивом которого было, что «стрый мой Гюргий из Ростова обидить мой Новгород, и дани от них отоимал, и на путех им пакости дееть»[44]. Только испытав эту опасность, Юрий втягивается в пресловутую борьбу за Киев, чтобы разбить в центре опору враждебных ему, Юрию, сил. В переговорах с Изяславом (при посредстве поляков и венгров) дело разошлось из-за требования Изяслава и его союзников, чтобы Юрий возвратил к Новгороду «дани их вси»; Юрий же «не да дании», а Изяслав «не отступи». И только вооруженное посредничество Владимирка галицкого довело до мира: «Изяслав съступи Дюргеви Киева, а Дюрги възъврати все дани Новгороцкыи»[45].
Можно сказать, что Киев был важен Юрию не столько сам по себе или ради отвлеченного «старейшинства», а как пункт влияния на все русские отношения, откуда легко парализовать помощь Новгороду и усилить свое влияние на Смоленск и князей черниговских. Суздальская ориентировка политики Юрия подготовила деятельность Андрея Боголюбского. Андрей, по словам Ключевского, «отделил старейшинство от места», потому что понял, насколько «Киев уже не опора главенству среди князей»[46], и, подобно брату Всеволоду, мешал возрождению киевской силы издали, сосредоточив свою деятельность на севере. Главная энергия его направлена на Новгород: Андрей силой водворяет там послушных князей – сыновей, племянника или подручного Ростислава Смоленского, смиряет новгородцев «экономической отсидкой», прекращая туда подвоз хлеба из Суздальщины, и совершает два похода на [волжских] болгар – в 1164 и 1172 гг. Сам знаменитый поход 11 князей на Киев 1169 г. вызван столкновением Андрея с Мстиславом Изяславичем из-за господства в Новгороде. Та же политика на два фронта характерна и для Всеволода Большое Гнездо. Новгородским ее интересам и вообще стремлению увеличить силы для боевого положения следует приписать стремление суздальских князей к подчинению себе других русских князей, чтобы, с одной стороны, парализовать противодействие суздальской политике, а с другой – пользоваться их силами в своих интересах.
Последнее особенно ясно выступает в отношении Андрея и Всеволода к Муромо-Рязанскому княжеству и Смоленску. Суздальские князья посылают их войска со своими в походы, заставляют их по возможности служить своей политике. Кроме своей реальной силы, они опираются в этом на традиционную идею старейшинства, осуществляя ее распоряжениями о волостях (однако уже в пределах вотчинного владения, т. е. главным образом относительно не вошедшей в такое владение Киевщины) и требуя, при случае, «езды у стремени своего» младших князей с военной силой. Однако эта тенденция не могла получить широкого развития. Там, на юге, киевское старейшинство оправдывалось и питалось общерусским интересом борьбы с половцами, а старейшинство суздальское для поднепровских княжений было лишь силой, разлагавшей их связи, топтавшей их реальные интересы. В Новгороде эти интересы были противоположны суздальским, а восточная политика Андрея или Всеволода была им вовсе чужда. Однако Ростиславичи смоленские служат Андрею и Всеволоду против Новгорода и князей черниговских. В земле Муромской [внутренние] смуты дают еще повод Юрию вмешаться, а после 1162 г. происходит распад на две отчины – Муром Святославичей и Рязань Ростиславичей. Последние десятилетия XII в. наполнены борьбой среди многоголового муромо-рязанского княжья, которую Всеволод суздальский пробует уладить в 1180 г., «поряд сотворив всей братьи» и раздав им волости по старшинству; но не уладил, и в 1207 г. повелел «изымать» всех рязанских князей, а рязанцы выдали ему «остаток князей и с княгинями». Всеволод в Рязани посадил сына Ярослава. Только сын его Юрий Всеволодович возвратил рязанским князьям их отчину. А Муром Всеволод отдал пронскому Андрею. Так проявления суздальского старейшинства не выводили политики северо-восточных князей за грань местной, суздальской, политики. И южный поэт горько корит Всеволода: «Не мыслию ти прелетети издалеча, отня злата стола поблюсти? <…> Аже бы ты был, то была бы чага по ногате, а кощей по резане»[47].
Но Всеволоду было не до юга.
Только теперь я могу обратиться к внутреннему строю Суздальщины, к судьбам ее княжого владения и земского строя.
Андрей Юрьевич остался на севере по необходимости. Он занял княжение вопреки «ряду» отца, вопреки братьям и стоявшей за них партии «передних мужей» ростовцев и суздальцев. Удержаться он мог, только лично укрепляя тут свою власть. Андрей овладел всей вотчиной, всеми óтними волостями, не делясь ни с братьями, ни с племянниками. Он, как и смоленские князья, предоставлял младшим сидеть где-нибудь на юге (в Переяславле, Торческе или Городце) или искать стола новгородского под своим старейшинством. По его убиении (1175 г.) Суздальщина осталась вотчиной потомков Юрия Долгорукого. Мы ничего не знаем о каких-либо планах Андрея по части преемства в суздальском княжении, и этим объясняется представление о бесплодности его пресловутого «самовластия», выразившегося в том, что никаких князей-родичей он не допускал владеть частями «отней» волости и сурово расправлялся с непокорными элементами боярства или дружины. Сопоставляя эти черты его деяний с неудавшейся попыткой 1162 г. учредить для своего княжения независимую от Киева митрополию, историки склонны видеть в нем предшественника московской политики территориально-государственной. Но Ключевский готов свести дело к «инстинктам самодурства», следствию «исключительного темперамента», воспитанного беспринципной средой «нового» города, промышленного и не стеснявшегося стариной Владимира. Историографически любопытно сопоставить этот отзыв об Андрее с характеристикой этого князя у Забелина как представителя великорусского типа «посадского домодержца, самодержца и самовластца»[48]. Но все это больше литература, чем история, хотя несомненно, что деятельность Андрея ничего не дала для направления дальнейшей исторической жизни Северо-Восточной Руси. Его, Андрея, пережил только один сын, Юрий, который в годину смерти отца (1175 г.) находился в Новгороде на княжении, но тотчас выведен оттуда, и Мстислав Ростиславич посадил там сына своего Святослава. Одиноко поставил себя Андрей среди суздальского княжья, одиноким оставил и сына, который скоро исчезает с русской сцены, чтобы пережить романтическую судьбу на чуждом юге, в Грузии, где Юрий стал мужем знаменитой царицы Тамары.
В дальнейших событиях в Суздальщине ярко выступили многознаменательные особенности ее земского строя. Ведь ее нельзя уже назвать «городской областью», с определенным стольным городом во главе. Как Суздаль не уничтожил значения Ростова, так и Владимир не свел «старших» городов до роли пригородов при стольном княжом граде. Основу этой «эксцентричности» Суздальской области (в буквальном этимологическом значении слова – не имеющей определенного центра) можно связать с некоторыми чертами быта киевского: вспомним княжой город Вышгород под Киевом, где князья были больше «дома», чем в Киеве, вспомним село Берестовое, где Ярославичи, Святослав и Всеволод «седоста на столе», а Мономах собирал дружину – тысяцких и мужей своих на совет, установивший новые «уставы». Но там эти черты княжого быта не умаляли стольного значения Киева. Иное видим в Суздальщине. Юрий жил в Суздале, а Ростов держал тысяцким варягом Георгием, Андрей жил во Владимире, а в Суздале посадничал сын его Мстислав. Но центром боярско-дружинных сил оставались «старые» города, а во Владимире и Боголюбове князь жил с личным своим двором. Эту важную и крайне любопытную черту суздальского строя мы, однако, не в состоянии рассмотреть подробнее. Но по убиении Андрея она определяет ход событий. Один его завет остался: единство волости Ростовской. Но забота о нем не в княжеских руках, а в боярских.
В типичном старом киевском строе признание князей – дело веча стольного города. В земле Ростово-Суздальской некому взять эту роль на себя – ни Ростову, ни Суздалю, ни Владимиру. Не отдельного города это дело, а всей волости, точнее, ее руководящих сил, того боярства, которое держало в руках управление во время междукняжия, как и при князе, «боярства и всей дружины». Его-то, по центрам управления – Ростову и Суздалю, – и разумеет северная летопись под «ростовцами» и «суздальцами» вместе, может быть, с шедшими за ними элементами городского общества «старых» городов. Припомним прежде всего формы выступления местных сил в смутные годы, последовавшие за убиением князя Андрея, и при «единовластии» Всеволода Юрьевича (Большое Гнездо). «Уведевше смерть княжу», не на веча по городам собрались они, а спешно съехались к Володимерю «ростовцы и суздальцы и переяславци и вся дружина» – старшая и младшая (от мала и до велика). Переговоры этого съезда с князьями – «речь дружиння». Эта дружина порешила призвать Ростиславичей, племянников Андреевых, Мстислава и Ярополка, под влиянием Глеба Рязанского и бывших на съезде его послов (Дедильца и Бориса). Но на зов приехали с Ростиславичами и два Юрьевича – Михалко, которому князья «дали старейшинство» между собой, и Всеволод. Дружина вся стояла в Переяславле, в том числе и владимирская, которая в [количестве] 1,5 тысяч выступила «по повелению ростовцев». И вся она приняла Ростиславичей. А Юрьевичи захватили Владимир, т. к. их дружина принимать не желала. И хотя «владимирцев в городе не было», но Михалко затворился в городе и владимирцы (не те, которых не было, а горожане) стали было биться за него, но не выдержали и покорились. И ростовцы (так они тут названы) посадили у себя «на столе отни и дедни» Мстислава (видно, отец его Ростислав когда-то сидел под рукой отца в Ростове), а Ярополка приняли на стол владимирцы, «весь поряд положьше». Их цель была достигнута (вероятно, с помощью владимирской дружины) – они получили особого князя, а не посадника из Ростова. Правление Ростиславичей – правление бояр: «сама князя молода бяста, слушая бояр, а боляре учаху я на многое имание». Князья вели управление через своих слуг, «русским (т. е. южным) детьцким» раздавали посадничества, а те «многу тяготу творили людям продажами и вирами», да еще сокровища св. Богородицы владимирской расхитили. Владимирцы послали с жалобой на обиды к ростовцам и суздальцам, нашли в городских общинах этих некоторое сочувствие на словах, но от дела те были «далече», потому что «боляре того князю держахутся крепко». Тогда владимирцы поднялись, призвав Юрьевичей (Михалка и Всеволода). Тем удалось победить соперников, Мстислав бежал в Новгород, Ярополк в Рязань. Приняли их и суздальцы, отрекаясь от своих бояр, за ними и Ростов, по утверждении с ними «всего наряда» крестным целованием. Эти князья сели – один во Владимире, другой в Переяславле, а Ростов и Суздаль, очевидно, держали посадниками. Смирился с ними и Глеб, которому за помощь Ростиславичи надавали богатств, ограбив для него и Богородицу владимирскую. Теперь ему все вернуть пришлось. В 1177 г. Михалко умер. Владимирцы целовали крест Всеволоду «и на детях его». Но еще при жизни Михалка «ростовци и бояре» сделали попытку иметь князя по своей воле. Приехал к ним Ростиславич Мстислав, и тотчас кругом него собрались «ростовци и боляре, и гридьба и пасынки и вся дружина». У Всеволода остались только немногие бояре, да своя дружина и помощь Переяславля, где он посадил племянника, Мстиславича Ярослава. Попытку князей помириться расстроили бояре – Добрыня Долгий, Матвей Шибутович, Иванко Степанкович и др. Битва на Юрьевском поле порешила спор и утвердила власть Всеволода. Вожди боярства погибли, остальные взяты в плен; их села и кони, и скот разграблены победителями. Погром у Юрьева поля надолго сломил ростово-суздальское боярство. Объединив все силы волости, Всеволод победил и Глеба рязанского, забрав в плен и его, и обоих Ростиславичей, его шурьев, и их дружину – думцев и вельмож. Владимирцы принудили его к жестокой расправе – ослепили многих врагов[49].
Смысл всей этой борьбы сложен. Тут явно выступают и вопрос о единстве волости-земли, которое поддерживает боярство, и столкновение с влиянием бояр власти княжеской, и соперничество городских центров, и борьба рядовых людей городского общества с боярскими верхами. Всеволоду удалось использовать традицию единства волости-земли, опираясь на общественные элементы, враждебные ростово-суздальской боярской олигархии, чем он мог – предположение, впрочем, вполне гипотетическое – объединить с собой разные группы: часть боярства (враждебную рязанскому засилью), младшую дружину, горожан, притом едва ли одного Владимира. Не городской, а земский характер единства Ростово-Суздальской земли выступает наглядно в событиях конца Всеволодова княжения, хотя известия эти вызывают историков на крайне осторожное отношение к их данным. Продолжительное – 35 лет (1177–1212 гг.) – властвование Всеволода значительно подняло силу Суздальщины. Люди того времени говорили о «сильной земле Суздальской», черниговский поэт славил Всеволода, который может Волгу веслами раскропить, Дон шеломами вычерпать. Рязань и Муром, Великий Новгород и Смоленск, черниговский и киевский юг чувствовали на себе эту силу Всеволода. Внутри своей отчины Всеволод правил «не обинуяся лица сильных своих бояр». Сыновей и племянников он держал подручниками, исполнителями своей воли. Впервые в обращении к «старейшине в князех русских» встречается слово «господине». Не при нем ли сложилось значение Владимира – не как резиденции княжеской, а как стольного великокняжеского города? Есть повод поставить такой вопрос и разобрать данные для ответа на него.
При жизни Всеволода вопрос этот сам по себе не мог ни возникнуть, ни выясниться. Но летопись его постановку связывает с изложением вопроса об определении преемства после себя Всеволодом. Эта часть летописного рассказа – с 1206 г. – носит, однако, печать осмысления событий и отношений с точки зрения позднейших событий, той борьбы между Всеволодичами, какая разыгралась по смерти их отца. В ней любопытны черты теории политической, работы мысли, возбужденной борьбой разных притязаний и попытками партийного их обоснования. Характерна северная теория, впервые пытающаяся связать понятие старейшинства в земле Русской с Великим Новгородом («а Новгород Великий старейшинство имать княженью во всей Русской земли») – идея книжника, строившего старейшинство-главенство, по-видимому, на историко-хронологической давности, хронологическом примате, вероятно, в связи с книжным преданием о первоначальнике русского княжения – Рюрике новгородском. Под 1206 г. летописец совсем неожиданно вставляет это указание в риторический рассказ о посылке Всеволодом старшего сына Константина на княженье в Новгород: при этом Всеволод будто бы заявил, что по рождении Константина Бог положил на нем старейшинство во всей братьи его, а теперь он, Всеволод, давая сыну Новгород, свидетельствует этим, что Бог положил на Константине не только старейшинство в братьи, но и во всей Русской земле. И торжественно-де проводили Константина «вся братья его» – Георгий, Владимир, Иоанн – и все бояре отца его, и все купцы, и все послы братьи его (?)[50] и притом «поклонишася ему братья его, и вси людье, и все мужи отца его, и вси посли братья его»[51]. Видеть ли под этой риторикой похвального слова реальные черты людного собрания, имевшего целью закрепить публичной торжественностью политический акт номинации князя старейшиной в братьи и земле, и закрепления этой номинации согласием братьев и общества? Понимаю сам, насколько утвердительный ответ был бы тут смел, тем более что в том виде, как имеем его, весь рассказ проникнут слишком определенной тенденцией возвеличения Константина (восхваляется тут и равноапостольное имя его!), навеянной соперничеством братьев, какое разыгралось позднее. Но можно ли не поставить вопроса ввиду подчеркнутой многозначительности деталей рассказа. А многозначительность эта особенно приковывает внимание, ввиду хода дальнейших событий. Положение Константина при отце рисуется, действительно, исключительным. Через год Всеволод заменил его в Новгороде Святославом, а его «остави у собе» и «да ему Ростов и инех 5 городов да ему к Ростову»[52] (по Экземплярскому: Кснятин, Углич, Мологу, Ярославль и Белоозеро). Других взрослых сыновей Всеволод, как и до того самого Константина, держал больше на княжениях вне Суздальщины – на Новгородском, Рязанском, Переяславля Южного. А затем позднейшие своды сохранили нам следующее известие под 1211 г.: «Того же лета, – читаем в Воскресенском своде, – посла князь великий Всеволод по сына своего Костянтина в Ростов, дая ему по своем животе Володимерь, а Ростов Юрью дая; он же не еха ко отцю в Володимерь, хотя взяти Володимерь к Ростову; он же посла по него, вторицею зва к себе, и тако пакы не иде ко отцю своему, но хотяше Володимеря к Ростову»[53]. Известие это, встречающееся и в других сводах (Ростовском), подверглось толкованию еще в XVI в. Никоновская летопись развернула его в речь Константина на тему: «аще… старейшину мя хощеши устроити, то даждь ми старый и началный град Ростов и к нему Володимерь; аще ли не хощеть твоя честность тако сотворити, то даждь ми Володимерь и к нему Ростов»[54]. Благодаря этому толкованию книжника XVI в., чье влияние на нашу историографию вообще еще недостаточно оценено, внимание исследователей сосредоточилось на антитезе Владимира и Ростова. Соловьев мотив Константина видит в «спорности старшинства обоих городов» и опасении ростовских притязаний. Сергеевич – в попытке восстановить преобладание Ростова над Владимиром[55]. Верно одно, что Константин хотел получить оба города, т. е. стоял за единство Ростово-Владимирской волости. Всеволод тогда «созва всех бояр своих с городов и с волостей, и епископа Иоана, и игумены, и попы, и купцы, и дворяны и вси люди, и да сыну своему Юрью Володимерь по себе и води всех ко кресту, и целоваша вси людие на Юрии; приказа же ему и братью свою»[56].
Происходит съезд, похожий на тот, что был во Владимире по убиении князя Андрея Боголюбского, и [похожий] на сцену 1206 г., если будем искать в ней действительно исторические черты. Два вопроса: что такое этот съезд, и что же получил Юрий? Забелин признал, что в 1211 г. был созван земский собор, первый по времени. Ключевский, следуя пересказу Никоновского свода, видит тут решение князя по совету с думцами, которое потом оповещено большему собранию, чтобы «заставить» всех тут же присягнуть Юрию[57]. И понимание дела книжником Никоновского свода можно, кажется, признать верным. Составив решение в пользу Юрия, по совету с боярами и епископом, Всеволод, чтобы упрочить его осуществление, нуждался в «укреплении с людьми». Но в Ростово-Суздальской земле это не могло уже вылиться в форму ряда и укрепления крестным целованием князя с вечем стольного города. Князь созывает бояр и дружину с городов и волостей, духовенство, купцов-горожан; и с ними, «со всеми бояры и со всеми людьми» дает Юрию Владимир, укрепляя их к нему крестным целованием. Явление такое же, как, например, в Киеве при Всеволоде Ольговиче, когда он стол передавал Игорю брату. Но характерно соглашение не с вечем города, а со всей землей. Всей ли? Участвовали ли ростовцы? Прямого указания нет, но нет и повода их исключать, как и стоять на том, что из «приказания» Юрию всей братьи исключен Константин. Юрию, видимо, дано старейшинство во всей братьи. Впрочем, тут остается неясность, мало разъясняемая и дальнейшим ходом дела. А момент важный. Ведь к нему и Сергеевич, и Ключевский приурочивают начало дробления Суздальщины. Сергеевич опирается на показание так называемого «летописца Переяславля Суздальского», что Всеволод «в животе своем розда волости детем своим, большемоу Костянтиноу Ростов, а потом Гюргю Володимирь, а Ярославоу Переяславль, Володимироу Гюргев, а меньшею, Святослава и Иоанна, вда Гюргю на роуце, река: ты им буди в отца место, и имеи я, яко же аз имех я, и не мозете ратитися сами между собою, но аще на вас въстанеть кто иных князии, то вы вси съвокупившеся на них боудите»[58]. Текст этот не сходится с показаниями других сводов, не говорящих о таком разделе; один он утверждает, что только двое младших, оставшихся без наделения, поручены Юрию, но рядом дает наставление одиначества всем братьям. Ни Ключевский, ни Экземплярский не приемлют этого раздела. И принять его нельзя: до татарского нашествия не разбивалось единство Ростово-Суздальской земли, не распадалось на княжие вотчины. Ее положение в первые годы колеблется соперничеством Константина и Юрия, которое улажено договорами 1212, 1213 и 1217 гг. Соглашения этих князей всецело определяют положение младших князей. После 1212 г. Владимир Всеволодович в Москве, но в 1213 г. его, по соглашению с Константином, выводит оттуда Юрий и посылает на юг, в Русский Переяславль, в свою отчину. Юрий владеет Владимиром и Суздалем, Константин – Ростовом, Ярославлем. Ярослав с 1216 г. в Новгороде. В 1217 г. Константин занял Владимир, Юрию пришлось удовлетворяться Суздалем. Владимиру, который не удержался на юге против половцев, князья дали Стародуб и «ину властцу». Константин перед кончиной дает Ростов Васильку, Всеволоду – Ярославль. При вести о его смерти все братья съехались во Владимир. Юрий занял Владимир. Князь Юрий крепко держит старейшинство в земле, посылая племянников и сыновей в походы, на княжение в Русский Переяславль и т. п. В 1229 г. «Ярослав усумнеся брата своего Юргя, слушая некыих льсти, и отлучи от Юргя Костянтиновичи 3, Василка, Всеволода, Володимера, и мысляшеть противитися Юргю брату своему». Но на съезде в Суздале они «исправивше все нелюбье межю собою, и поклонишася Юрью вси, имуще его отцем собе и господином»[59].
Одиначество князей Ростово-Суздальской земли под старейшинством Юрия выступает очень ясно. Нет возможности установить до татарского разгрома выделение частей Ростово-Суздальской земли в вотчинное, опричное владение каких-либо князей. Правда, в эту пору сложились, видимо, представления о Константиновичах как отчичах Ростовских, Ярославе как князе Переяславском и др. Но реализации вотчинная тенденция еще не получила. Сильны были еще общие интересы Суздальщины. Укрепляется ее влияние в Новгороде. Разгорается борьба с финскими племенами: походы Ярослава из Новгорода, совместные действия Юрия с братьей против Мордвы, проявившей на время большую оборонительную и даже наступательную энергию. Происходит ряд походов на волжских болгар, с которыми связано построение Юрием Нижнего Новгорода. Поддерживается с энергией господство суздальских князей в южном Переяславле и над землей Рязанской. Сильно влияние их, закрепленное свойством княжеских семей, в Черниговщине. Кругозор суздальской политики еще слишком широк, необходимость одиначества, по напряженности всего положения, слишком значительна, чтобы возможен был вотчинный распад земли.
Этот обзор истории Ростово-Суздальской земли до нашествия Батыева показывает, насколько мало историк киевского юго-запада встречает новых явлений, переходя на северо-восток. Тут, конечно, яснее, чем где-либо, выступает опора земского единства в боярстве и сплоченных им общественных силах. И это хорошо выдвинуто Сергеевичем. Но ни борьба князей с боярством, ни сохранение единства при многокняжии, ни зачатки вотчинного раздела, позднее, чем на юге, выросшие в господствующее явление земской жизни, – ничто не дает достаточного основания развивать резкую антитезу юга и севера для XII и начала XIII в.
Глава IIIСеверо-Восточная Русь и великое княжество Владимирское в XIII в. (после Батыева погрома)
Относительное единство и в Ростово-Суздальской земле, как, например, и в Черниговщине, смертельный удар получило от нашествия татар с его многообразными последствиями. Образование Золотоордынского царства убило болгарские отношения Суздальщины, если не парализовало, то изменило размеры и характер поволжской торговли. Сколько-нибудь последовательная экономическая политика князей стала вовсе невозможной. Боевое наступление и колонизационное расширение на восток остановилось на два столетия.
В то же время ослабели средствами, силами, авторитетом великие князья Суздальской земли. Наступление суздальской силы к северо-востоку и северу должно было ослабеть на время в значении политического фактора. Если движение колонизации в этих направлениях и не остановилось, а, вероятно, стало усиливаться в связи с засорением восточных и юго-восточных путей, то княжая организующая сила не скоро смогла им овладеть. На западе крепнет независимость Новгорода, хотя суздальские князья не теряют его из вида и поддерживают при каждой возможности силу своего влияния на него. С Поднепровьем связи вовсе порваны. Переяславль Русский сошел вообще с исторической сцены, Черниговщина, в широком смысле слова, быстро мельчает и стоит до поры до времени вне суздальских интересов. Общее сужение кругозора, понижение пульса исторической жизни и деятельности – необходимые условия внутреннего распада и измельчания внутренней жизни русского северо-востока в связи с засорением восточных и юго-восточных путей.
Мы почти вовсе лишены возможности учесть реальные последствия Батыева погрома. Его удары направлены были преимущественно на города. Сельское население, поскольку не успевало сгинуть в лесах, шло в полон, теряло скот и имущество, гибло от избиений, теряло кров в пожарах: «несть места, ни вси, ни сел тацех редко, идеже не воеваша на Суждальской земли»[60]. Городов, взятых татарами, летописец насчитал 14, кроме слобод и погостов. Погибли в грабеже и пламени Рязань, Коломна, Москва, Владимир, Ростов, Ярославль, Городец Волжский, Переяславль, Юрьев, Волок, Тверь, Галич, Торжок. Разорение было огромно.
Этот единовременный удар загладился бы скоро, сам по себе. Но в 40-х гг. XIII в. установилась власть ордынская. Она была значительно тяжелее и ближе к Руси, чем ее часто – в общих характеристиках эпохи – представляют. У хана были свои органы, ведавшие Русь. По стольным городам водворились баскаки с военными отрядами, чтобы держать князей и народ в подчинении и обеспечить сбор дани. В Орде княжения русские ведались даругами, которые от времени до времени наезжали на Русь, как и иные послы ханские. Пришли писцы татарские, положили [т. е. переписали. – Ред.] все население в «число», и по нему установилась дань татарская, которую ханы отдавали на откуп, то купцам «бесерменским», то самим баскакам. Тяжелый и разорительный произвол чужой и чуждой власти навис над Северо-Восточной Русью. Попытки сопротивления в 50-х и 60-х гг. XIII в. вызывали суровые репрессии. Князьям пришлось признать верховную власть хана. Пережившие погром вернулись после бури на пожарища своих городов.
Ярослав Всеволодович занял Владимир, сохранив и Переяславль. Ростов и Суздаль дал он брату Святославу, Стародуб – Ивану. Я уже упоминал о том, что определились, видимо, вотчинные связи отдельных князей Всеволодовичей с теми или иными городами по смерти Всеволода Юрьевича, хотя и не в такой форме, чтобы вотчинный раздел сколько-нибудь сильно разбивал единство всей Ростово-Суздальской волости. Переяславль Ярослав получил впервые от отца в 1206 г., когда вынужден был покинуть юг. Ярослав – летописи это подчеркивают – был уроженцем Переяславля, хотя и случайным: отец его в тот год был тут в полюдье «и с княгинею». Ярослав княжил и в Новгороде, и в Рязани, но летопись если называет его по княжению, то переяславским. «Летописец Переяславля Суздальского» за рассказом о Всеволодовом ряде поместил сцену прихода Ярослава в Переяславль по смерти отца с заявлением, что отец переяславцев «оудал» ему, а его им «вдал… на руце», и те все ему крест целовали[61]. Относится ли это, действительно, к 1213 г. или к 1206 г., или это позднейшая комбинация, – [но] традиция, что Переяславль Ярославу «свой» город, видимо, сложилась довольно рано. Сохраняет он его и заняв Владимир, как великий князь в братьи своей, а при нем тут княжит [сын] Александр; остался Переяславль за ним и при его великом княжении, перешел к его сыну Дмитрию, от него к Ивану Дмитриевичу. В годину смерти этого последнего (1302 г.) не было отчичей на Переяславль. Оба брата умерли раньше его, и он «чад не имея и дасть отчину свою Переяславль князю Даниилу Александровичу Московскому, того болши всех любяше». Было ли это «завещание» или передача княжения перед смертью по ряду с переяславцами, мы не знаем. Даниил, как и [его сын] Иван Калита, [уже] по смерти [отцовского] брата (1304) и при Юрии в Москве, «садятся на княжение в Переяславле», который затем держат через наместников: это не простое «присоединение к Москве». Троицкая летопись говорит: «благослови в свое место», а не благослови князя Даниила Переяславлем[62]. Во время этой передачи великим князем был Андрей Александрович. Он сделал попытку захватить Переяславль и послал туда своих наместников, но «князь же Данило посла наместники своя в Переяславль, а княжь Андреевы наместници сбежаша». Ивану Калите пришлось защищать Переяславль от союзника Андреева, тверского князя. Дело закончилось осенью 1303 г. на съезде в Переяславле, где были великий князь Андрей с послами царевыми, Михайло тверской, Юрий и Иван Даниловичи, и все князи с митрополитом Максимом. «И ту чли грамоты, царевы ярлыки, и князь Юрьи Даниловичь приат любовь и взял себе Переяславль»[63]. Дело было много сложнее, чем вотчинная передача княжения по завещанию. На участие населения указывает известие, что по смерти Даниила «переславци яшася за сына его за князя Юрья и не пустиша его на погребение отне»[64]. Перед нами столкновение притязаний великого князя, который претендует распорядиться «в отца место» выморочным княжением с номинацией князя предшественником по ряду с населением. Это большее, что мы можем сказать по данным летописных записей. И вся обстановка дела едва ли удивила бы любого южного князя XII в. Но уже Никоновский свод легким изменением редакции создал теорию, столь чреватую последствиями: Иван Дмитриевич «благослови же в себе место вотчиною своею Переславлем…»[65]. Оставалось только выбросить слова «в себе место».
Ростов – отчина Константиновичей. Василько получил его от отца, перед смертью последнего, и сидел тут при Юрии, послушным участником его походов. После трагической гибели Василька в татарское лихолетье 1238 г. остались двое малолетков – Борис (6,5 лет) и Глеб (1–2 лет); передача Ростова их дяде Святославу Всеволодичу, видимо, не означала нарушения их отчинных прав. Оба княжича с матерью живут в Ростове, а Святослав, ведая и Ростов, и Суздаль, держится своего Юрьева Польского. Впрочем, есть и такой вариант: Ярослав Святославу «да Суздаль, а в Ростове седоста Василковичи Борис да Глеб на княжение»[66]. Но дело в том, что и Суздаль не стал отчиной для Святославичей, так что тут, может быть, и нет противоречия. В 1244 г. Васильковичи (13 и 8–9 лет) ходили с дядей Владимиром «про свою отчину и пожалова их Батый»[67]. Княжением Глеба было Белоозеро; водворяется он тут с 1251 г., постоянно, однако, участвуя в делах и жизни Ростова. Смерть брата застала его в 1277 г. в Орде (где и скончался Борис): князья мечом служили хану в походе на ясов. И Глеб вернулся на Русь князем ростовским, соединив Ростов с Белоозером. Только по его смерти в 1278 г. «седоша» два князя в Ростове [братья] «Дмитрей и Костянтин»[68], а Белоозеро занял Михаил Глебович. Но Дмитрий Борисович пытался удержать единство волости Ростовской – и «отъимал» у него волости (1279 г.)[69]. Норовил Дмитрий и от брата отделаться: в 1281 г. тот бежал от него к великому князю во Владимир, а Дмитрий «нача наряжати ратные полкы в Ростове, блюдяся братьи»[70]. Великий князь Дмитрий Александрович приехал в Ростов по зову владыки Игнатия Ростовского и помирил братью. По-видимому, князья решили не делиться: когда в 1285 г. им достался выморочный Углич (неведомо как), Константин сел в Ростове, Дмитрий на Угличе («разделиста отчину свою» – не комментарий ли Воскресенского свода?). Никоновский свод не мог, конечно, помириться с этим и переставил князей, водворив старшего на место, в старшем городе, и тем облегчил задачу С. М. Соловьева. А под 1289 г. записано: Дмитрий Борисович сел в Ростове, а Константин пошел в Орду по делу избиения татар в Ростове. Судьбы Углича и Ростовского княжения за это время сильно запутаны в летописных известиях, и восстановить их историю с достаточной точностью вовсе невозможно. Дмитрий умер бездетным, и княжение Ростовское перешло к Константину Борисовичу, а в Углич Константин послал сына Александра; этот умер раньше отца, и Ростовское княжение перешло к Василию Константиновичу в 1307 г.[71] Ни года его смерти, ни истории Ростова за второе и третье десятилетия ХIV в. мы не знаем. Но знаем, что между сыновьями Василия Константиновича Ростовское княжество поделилось с разделом Ростова на две половины (Федор и Константин). Обе линии довольно многоголовы. От Андрея Федоровича и двух Константиновичей пошло ростовское княжье, быстро мельчая и дробясь по мелким вотчинам. Растущая Москва держит их в подчинении; ее князья скупают села в Ростовском княжении. По [сведениям] родословцев Иван Андреевич продал великому князю Василию Дмитриевичу свою половину Ростова; этой половиной [князь] Василий Васильевич распоряжается, как своей, отдавая ее (по духовной) жене, по смерти которой она перешла к Юрию Васильевичу. А в 1472 г. с уделом Юрия половина Ростова перешла к Ивану III; через два года – в 1474 г. – Иван III заставил ростовских князей продать себе их отчину – половину Ростова – совсем, и куплю эту дал великой княжне Марье, матери своей.
Мы не знаем внутренних отношений ростовских князей эпохи вотчинного распада, но совладение их городом Ростовом до конца их владельческого бытия заставляет предполагать своеобразно новый уклад их княжого владения, сочетавший вотчинный раздел с чертами семейно-вотчинного совладения; какого типа – нет источников.
Кроме Углича, недолговечной отчины Константиновича Владимира и его сыновей (Андрея и Владимира), перешедшей затем к ростовским князьям, отчиной Константиновичей, внуков Всеволода Большое Гнездо, был и Ярославль. Всеволод Константинович получил его от отца перед его смертью и княжил до гибели в татарской беде 1238 г. Ярославль перешел к его сыну Василию, утвержденному Батыем в 1239 г. и умершему в 1249 г. Дальнейшая судьба Ярославля своеобразна: у Василия осталась только дочь Мария. Князья-родичи выдали ее замуж за выходца из смоленских князей, Федора Ростиславича, и дали ему Ярославль. По-видимому, этот факт связан с политикой старших князей Андрея и Александра Ярославичей и создан соглашением Василия Всеволодича с ними, а также князьями ростовскими и белозерскими. Решили сохранить за юной княжной Ярославль, а потом выдали ее замуж. И Ярославское княжение после Федора быстро дробится на ряд мелких вотчин-княжений (Моложское, Прозоровское, Новленское, Заозерское, Курбское, Сицкое, Кубенское и др.). При этом дроблении Ярославль сохранял некоторое значение общего центра, т. к., видимо, не выделился сам в особую вотчину, а доставался старшему в князьях ярославских (потому иногда от брата к брату); но были ли тут элементы совладения и каков был строй внутренних отношений Ярославского княжения, не знаем: летописные известия отрывочны, а документов нет. В 1463 г. ярославские князья потеряли владельческое значение. Всем гнездом подчинились они Москве. Это событие совпало с обретением мощей святых князей Федора Ростиславича с детьми, Константином и Давидом, ярославских чудотворцев, что дало повод к ироническим записям летописцев: «а князем Ярославскым прощение же доспелося со всеми вотчинами, отдавали их великому князю Ивану Васильевичю, а печялованием из старины Олексеевым Полуехтовича, диака великаго князя», или: «сии бо чюдотворци явишася не на добро всем князем Ярославским: простилися со всеми своими отчинами на век, подавали их великому князю Ивану Васильевичю, а князь велики против их отчины подавал им волости и села»[72].
Белоозеро наметилось, как мы видели, в качестве особого княжения при ростовских Васильковичах – Константиновичах, но не сразу стало обособившейся княжой отчиной, т. к. Глеб Василькович держался за Ростовское целое, княжил в Ростове, а Михаил Глебович не удержался на Белоозере против [сына] дяди, Дмитрия Борисовича, восстановившего снова единство Ростовской волости. Только в 1286 г. Михаил получил обратно свою Белозерскую вотчину и владел ею до смерти – до 1293 г. Но и он еще погребен в Ростове, как один из ростовских князей. Борисовичи зато получили Углич. При Михайловичах Белозерское княжество уже втянуто в новые московские отношения. Дмитрий Донской в духовной называет Белоозеро «куплею деда своего» (Ивана Калиты) и благословляет сына Андрея «Белым озером со всеми волостми»[73]. В чем состояла эта «купля», мы не знаем. В духовной Калиты она еще не упомянута: сделка состоялась позднее или заключала условие, что Белоозеро пожизненно сохраняет князь Роман Михайлович. А когда умер Роман – неизвестно. Если принять поправку князя Долгорукова и Экземплярского к летописному рассказу 1375 г. о походе Дмитрия Донского на Тверь и видеть в участнике похода Романа Михайловича – князя белозерского, а не брянского, то Роман Михайлович умер при Донском[74]. Но там упомянут и без того Федор Романович белозерский. Он вместе с сыном погиб на Куликовом поле. И больше белозерских князей летописи не знают. Родословцы еще называют Юрия Васильевича, которого Экземплярский и ставит последним князем белозерским[75]. Но это построение не нужное, ибо «белозерский» для родословца не значит непременно владеющий столом белозерским. Вотчины Юрьевичей – Белоселье, Андога, Вадбола. Белоозеро становится вотчиной московских Андреевичей. Но волости Белозерские рассыпались на вотчины мелкого белозерского княжья, вырождаясь в объект землевладения вотчинников-княжат. Эти вотчины Константиновичей – Всеволодовичей определились как особое владельческое целое накануне татарского нашествия и после некоторых попыток сохранить их единство вокруг Ростова и Ярославля (ушедшего в руки Федоровичей Ростиславовых) быстро пошли по пути дальнейшего вотчинного дробления.
Та же судьба постигла, например, Стародубское княжество младшего из потомков Всеволода Большое Гнездо – Ивана. Он получил его от брата Ярослава Всеволодовича, великого князя. История же Юрьево-Польского княжения, которое Святослав Всеволодович получил еще от Юрия, была лишь непродолжительным эпизодом: по смерти Святослава в 1253 г. Юрьев остается вотчиной его потомков, но линия их оборвалась на его правнуке Иване Ярославиче, князе Юрьевском, а затем Юрьев – в руках великого князя. И Стародубское княжество вполне под московской властью со времен Дмитрия Донского, когда в 1365 г. согнан со Стародуба московской силой князь Иван Федорович. Но его сын Андрей и внук Федор еще княжат на Стародубе подручными Москве князьями. От них пошли мелкие владельцы вотчин-частей Стародубской волости, князья Пожарские, Ряполовские, Палецкие, Пестрые, Ковровы, Ромодановские, Гагарины и т. п.
Перечисленные княжества, отделившиеся как особые вотчины отдельных линий княжого дома от комплекса Ростово-Суздальских волостей, пережили судьбу, всего более близкую к истории распада на княжеские вотчины земли Черниговской. Если в некоторых из них, как в княжестве Ростовском, вероятно, и Ярославском, замечаем какие-то усилия сохранить, при раздельности вотчинного владения частями, некоторое единство всей волости с особым положением в ней стольного града – то, с – одной стороны, эти попытки не привели ни к каким крупным результатам, т. к. не возникло местных великих княжений, а с другой, они оставили так мало следов в наших источниках, что нет возможности изучить это явление сколько-нибудь детально.
Теперь вернемся к великому княжению Владимирскому и тем волостям, которые остались под властью Ярослава Всеволодовича, ставшего великим князем после ухода татар. Передав свою отчину Переяславль сыну Александру, Ярослав сам сел во Владимире. За выделом Константиновичей и младших Всеволодовичей остальные волости Владимирские стали вотчиной потомков Ярослава Всеволодовича. Спорить с ними могли только их дяди Святослав и Иван. Но Иван умер раньше старшего брата[76] (1247 г.), не много пережив Ярослава (ум. в 1246 г.). А Святослав, действительно, не сразу примирился с превращением Владимира в вотчину Ярославичей, своих племянников. Однако при брате он все-таки князь юрьевский, и только под его рукой ведает Ростов за время малолетства ростовских Константиновичей, да Суздаль все время, не сумев, однако, закрепить его за собой по смерти Ярослава.
Время Ярослава Всеволодовича и Александра Ярославича – сложный период заката суздальской силы и славы, распада Суздальщины на самостоятельные части. Ярослав, вернувшись в разоренный Владимир, не только восстанавливает город, очищая его от трупов и отстраивая церкви, но стремится вернуть и установившееся до него значение своего стола. В следующем (1239) году он обороняет Смоленск от Литвы и водворяет там Мстиславича Всеволода. Теснимый Орденом Новгород находит в нем опору. Там княжит Александр, победитель шведов и рыцарей. Но в 1239 г. татары напомнили о себе новым набегом и большим полоном. В 1243 г. пришлось ехать в Сарай, а сына Константина отпустить к великому хану, а в 1245 г. самому отправиться на берега Амура к хану Угедею. По дороге Ярослав скончался; летопись сохранила темные слухи о большом «истомлении» его в Орде из-за доносов на него хану какого-то Федора Яруновича и о «нужной» его смерти. Ярослав оставил распоряжение на случай смерти, по-видимому, «приказав» сыновей своих брату Святославу. «Святослав, – говорят летописи, – сын Всеволожь, седе в Володимери на столе отца своего, а сыновци свои посади по городом, якоже бе им отець урядил Ярослав»[77].
Восстановить это наделение Ярославичей не представляется возможным, т. к. отношения не замедлили запутаться. Ярославичи не примирились с переходом старейшинства и [города] Владимира к Святославу. Старшие, Александр и Андрей, поехали в Орду, оттуда посланы в 1247 г. к «Кановичам» – наследникам великого ханства – и вернулись только через год с лишним. А пока четвертый Ярославич, Михаил, прозвищем Хоробрит, которого некоторые [летописные] тексты в известии о его смерти называют Московским (Новг[ородская] IV и Тверская), согнал дядю с Владимира, но погиб в том же году в битве с Литвой на Протве[78]. А в Орде тем временем состоялось решение хана: Александр получает «Киев и всю русскую землю», а Андрей княжение Владимирское. Князьям, видимо, пришлось снова сгонять дядю Святослава с Владимира. Приехали они, видимо, вместе, и на погребении двух князей, скончавшихся во Владимире (Владимира Константиновича углицкого и Василия Всеволодовича ярославского) первую роль, по летописным текстам, играет Александр. Тут был, видимо, съезд князей, на котором решены передача Углича князьям ростовским и сохранение Ярославля за Марьей Васильевной, которую потом выдали замуж за смоленского князя Федора Ростиславича. Александр затем уехал в Новгород, Андрей сел во Владимире. Дяде их Святославу пришлось удовольствоваться Юрьевом-Польским.
По всей видимости, перед нами любопытный момент политики Александра, может быть, связанный и с политикой ханской – иметь великого князя подручника для всей Руси. Но прошло года два – Андрея постигает ханская опала. Известия так отрывочны, что трудно их связать в одно понятное целое. В 1250 г. Андрей женился на дочери Даниила Романовича галицкого. Это годы, когда Даниил «держаше рать с Куремсою». С юга перед тем приехал митрополит Кирилл и от Андрея поехал к Александру в Новгород. Описывая момент, когда Андрею пришлось бежать от татар, летописи передают, что он «здума… с своими бояры бегати, нежели цесарем служити»[79]. Позволяют ли эти намеки предположить, что шли в начале 50-х гг. XIII в. сношения с югом, подготовка попытки подняться против татар? Если да, то Александр к ней не пристал. В 1252 г. он был в Орде, когда хан послал Неврюя на Андрея (ср.: в 1253 г. Куремса начинает наступление на Даниила, завершенное Бурундаем). Это нашествие Никоновский свод, а затем историки XVIII и XIX вв. поставили на счет Александру. Домысел возможный в том смысле, что Александр поехал в Орду, видимо, для предотвращения чуемой грозы и отделился от брата перед ханом, – но только домысел. Андрей бежал в Колывань и за море, к шведам; на Руси пошли даже слухи, что там он и погиб. Великое княжение и старейшинство во всей братьи получил Александр и занял Владимир.
Как вассал ордынский, Александр стал проводником установления татарского владычества в Северо-Восточной Руси. Волнения только начинались бегством Андрея. В 1254 г. бежал другой брат, Ярослав тверской, в Новгородскую землю: новгородцы держали его в Ладоге и Пскове. В самый Новгород Александр посадил сына Василия; в 1255 г. новгородцы его согнали и посадили Ярослава, но Александр восстановил сына и продолжал защиту северо-западной окраины от шведов и финнов. Однако и Василий Александрович пристал к противникам отцовской татарской политики. В 1257 г., когда Александр прибыл в Новгород с татарскими послами проводить перепись и установление дани, «Василий побеже» от отца в Псков. Но Александр «выгна сына своего» из Пскова и «посла в Низ», а «дружину его казни: овому носа урезаша, а иному очи выимаша, кто Василья на зло повел», а в Новгород посадил сына Дмитрия[80]. Все эти отношения Александра к Андрею, Ярославу, Василию не борьба междукняжеская, владельческая, а черта его татарской политики. Такое заключение представляется мне более соответствующим текстам летописных известий и, главное, подтверждается дальнейшими отношениями к братьям. Андрей вернулся на Русь в 1256 г., получил от брата Нижний Новгород и Городец, а потом, когда удалось дарами примирить с ним хана, и Суздаль, где он умер и погребен (1264 г.). Ярослав вернулся в Тверь и далее действует всюду вместе с Александром, ходит от него в походы. Брат Василий сидит в своей Костроме, Константин – в Галиче Мерянском. Вероятно, такое распределение сыновей по волостям – дело ряда Ярослава Всеволодича, исполненного в 1247 г. Святославом.
Сам Александр (ум. в 1263 г.) оставил четырех сыновей: Василия, Дмитрия, Андрея и Даниила. О судьбе опального Василия мы ничего не знаем: только Воскресенский свод отметил его кончину под 1271 г. Дмитрий при отце княжил в Новгороде, но изгнан оттуда при первой вести о кончине последнего и возвращается в отчинный свой Переяславль. Андрей и Даниил были малолетними, и вопрос об их княжом наделении возник позднее. О Переяславле речь уже была: его вотчинная принадлежность определилась еще при Ярославе и Александре, сохранявших его как свой княжой город и на великом княжении: явление, характерное и для киевских князей последнего периода киевского старейшинства.
В этом месте моего изложения естественно бы поставить вопрос о княжествах Суздальском и Тверском как выделившихся в вотчинное владение особых линий при и после Александра. Но предпочитаю сперва покончить с великим княжеством Владимирским, чтобы не дробить вопроса о местных великокняжествах Северо-Восточной Руси.
Александровичи были слишком юны, чтобы стать за признание Владимира своей отчиной против таких дядей, как Ярослав тверской и Василий костромской. Старший из них, Василий, вероятно, устранен отцовской опалой: иначе не знаю, как объяснить его исчезновение с поля действий княжеских; вероятно, он и княжения не имел никакого. А при известии об удалении Дмитрия со стола новгородского летописи отмечают: «зане князь еще мал бяше»[81]. Ярослав отправился в Орду и вывез себе ярлык на великое княжение. Существенно отметить одну черту этого великого княжения Владимирского. Александр Невский, укрепив власть свою в Новгороде, по отношению к которому он выступил, как и в Суздальщине, органом ханской власти, установил связь стола новгородского с великокняжеским и держал в своих руках новгородскую политику через сыновей. Старший втянут в местную жизнь новгородскую и понес кару с думцами своими. Это усиление княжеской власти в Новгороде, опиравшееся, по-видимому, на интересы значительной партии «больших» бояр новгородских, вызывало ропот свободолюбивой общины. Ярославу удалось сесть на столе новгородском только в 1266 г. (а сына Святослава посадить в Пскове) после долгих переговоров с новгородцами. Они требовали обещания отступиться от того насилия, что деял в Новгороде князь Александр, а держать Новгород по старине, как было при их отце и деде. По существу Ярослав принял условия в несколько измененной редакции. Своими силами и татарской помощью защищал он Новгород, но стремление править по-своему вызвало новый разрыв в 1270 г. Этот разрыв кончился миром снова «на всей воле Новгородской», и то при посредничестве митрополита Кирилла. Ярослав снова, в присутствии татарских послов, сел на столе новгородском. Через год, в 1271 г., он умер и похоронен в Твери. Тверь перешла к его потомкам-вотчичам, а великое княжение Владимирское занял Василий костромской, брат его. Но в Новгороде ему не сразу удалось утвердиться. Соперником выступил Дмитрий Александрович – «и сташа обои послы на Ярославли дворе», новгородцы же «яшася по Дмитрия»[82]. Василий при Ярославе выступал защитником новгородцев, хлопотал за них в Орде, отклонил от брата татарскую помощь и тем помог новгородцам заключить с Ярославом договор на всей их воле. Став великим князем, он меняет тон, идет по следам других князей владимирских в наступление на новгородские вольности, а новгородцы ищут опоры в племяннике его, Дмитрии переяславском. Захват Торжка и волостей новгородских (Волок, Бежецк, Вологда), голод и дороговизна заставили новгородцев смириться.
В 1276 г. Дмитрий беспрепятственно занял и Владимирское, и Новгородское княжения, деятельно продолжал работу предшественников по защите и укреплению западной окраины, построил город Корелу. Но к 1281 г. опять назрел разрыв с крепнущей властью князя. Поднялось против него и движение младших князей, сплотившихся вокруг его брата Андрея, который сумел добыть на Дмитрия и ярлык ханский, ему, Андрею, отдававший великое княжение. Началась разорительная и суетливая борьба, в которую Андрей ввел ордынцев, а Дмитрий ногайцев, младшие князья держали сторону Андрея, а Новгород был бы главной опорой для победителя, если бы мог сойти на роль орудия княжеской политики. Самостоятельность Новгорода и грабеж татар, не щадивших своих же союзников, заставили князей помириться. Дмитрий, вернув себе великое княжение, продолжает, однако, попытки держать князей под рукою своею, претендует на действительность разлагавшегося великокняжеского старейшинства. Михаил тверской «не восхоте поклониться великому князю Дмитрию», – но был принужден к миру. Но в 90-х гг. XIII в. князья с Андреем снова поднялись на Дмитрия, который потерял великое княжение, скитался беглецом и умер в 1294 г., пробираясь из Пскова в свой сожженный противниками Переяславль.
Это – агония Суздальщины, агония великого княжения Владимирского как реальной политической силы. Она вызвана упадком интересов, питавших потребность объединения, усилением татарской власти, с одной – и новгородской вольности, с другой стороны. Оба эти явления вырывали из-под ног у владимирских князей почву для усиления своей власти и ее оправдания широкой политикой, которая была бы делом всей Северной Руси. По смерти Дмитрия Андрей занял великокняжеский стол владимирский. На следующий год против него – Тверь, Москва и Переяславль. Пскову и Новгороду он помогать не в силах. Они сами ведут свою оборону. Вопрос о Переяславле решен по смерти Ивана Дмитриевича на княжеском съезде при участии Андрея, но против него. Великое княжение Андрея (ум. в 1304 г.) – тень, и очень бледная, того, что было и ушло в прошлое. Начиналась борьба Москвы и Твери за владимирское наследство. Единственный сын Дмитрия – скромный вотчич переяславский. А территория, оставшаяся при стольном великокняжеском Владимире, не став ничьей сепаратной вотчиной, урезанная и незначительная, как res nullius, – предмет вотчинных захватов и примыслов, судьба которого, впрочем, [находится] в тесной связи со спорами о выдохшемся, но еще идейно ценном титуле великого князя владимирского.
Глава IVОбластные великие княжения удельного периода
Борьба центростремительных и центробежных сил и интересов одинакова по всей Руси и дает сходные результаты, хотя и с решительными отличиями по условиям. Борьба старейшинства (единства распоряжения силами и средствами страны) и вотчинной «опричины» (стремление к независимости и полноте местной власти в формах землевладельческо-вотчинного владения) и их синтез – в территориальной власти патримониальной монархии – наполняет политическую историю и киевской, и удельной Руси, но, по мере «распада», арена ее развития быстро сужается. С падением Киева идет возвышение силы и влияния окраинных областей, живущих местными интересами. На юге Галицко-Волынское княжество, потеряв связи с северо-востоком, изнемогает в борьбе за объединение юго-запада. На северо-западе белорусские области постепенно сплачиваются с землями литовскими в Великое княжество Литовское. Черниговщина рассыпается в XIII в. на вотчинные атомы, частью стянутые к Брянску, затем к Смоленску, чтобы войти, наконец, в политическую систему Литовскую. В этих областях исторический процесс быстро мельчает, и более широкие отношения возрождаются лишь в постепенном внутреннем росте народной культурной особности, слагающейся в культурно-исторические типы украинской и белорусской народностей.
Иначе сложились судьбы севера. Тут также идет процесс распада, дробления, но развивается он позднее, чем на юге. До татарского нашествия политический быт северной Руси держит форму строя двух систем: системы Новгородской и Ростово-Суздальской. Господин Великий Новгород с обширными волостями и великое княжение Владимирское во главе Суздальщины тесно связаны между собой. Раскинувшись на транзитных путях из Северной Европы в Азию, от Балтики в Поволжье и к Уралу, они тесно сплетены историческими судьбами и в пору дотатарскую, и позднее, в XIII в., когда и высший политический титул севера отливается летописными текстами в формулу великого княжения Владимирского и Великого Новгорода, а занятие стола новгородского так тесно связано с положением великого княжения Владимирского, что приобретение одного без другого расшатывает, а утверждение на обоих укрепляет всю его позицию.
Несмотря на сильные внутренние раздоры, Ростово-Суздальская система сохраняет единство до гибели Юрия Всеволодовича на [р.] Сити. Падение Киева, замкнутость Галицко-Волынского княжества в делах южных обеспечивают князьям владимирским свободу от соперников в Новгороде, сильное влияние на Смоленск, покорность князей муромских и рязанских. Во внутреннем строе Суздальщина хранит старые формы – братство князей под старейшинством одного из них, их одиначество в делах внешних, в борьбе с финнами и болгарами или в поддержке преобладания над Новгородом. Сильное развитие боярства в духе отношений, какие в ту же пору наблюдаем, например, в Галиче, сломлено Всеволодом Юрьевичем, чтобы снова сказаться позднее, в ходе событий XIV–XV вв. В сущности, только хмара татарской силы, нависшая над русским северо-востоком, окончательно сломила эту старую жизнь Суздальщины, усилив и ускорив процесс ее внутреннего распада. Засорились пути поволжского торга, остановилось на столетие колонизационное движение и боевое наступление великорусской народности на восток.
В этом процессе вотчинного распада характерно вырождение княжого владения до уровня привилегированного землевладения, если только те или другие княжества (как Переяславль, Углич, Юрьев-Польский) не перейдут рано в руки более сильные, великокняжеские. Так, и Стародубье, и Белозерье быстро рассыпались на вотчинные атомы, приближая свое княжое владение к типу землевладения так называемых княжат позднейшего времени. Обычно-правовая основа этого вотчинного дробления столь же стара, как сама история князей Рюрикова рода: это крайнее развитие тех начал семейно-вотчинного княжого владения, с которыми встречаемся на первых же страницах русской истории, освобожденных от ограничения политической потребностью объединения сил, создавшей на время реальное значение «одиначества» и «старейшинства». Чистый, если можно так выразиться, тип вотчинного княжения, не входящего в большие политические комплексы или, по меньшей мере, слабо и внешне с ними связанного, можно искать, прежде всего, среди этих княжений в те недолгие промежутки, когда распались уже [более крупные] княжения, коих они часть составляли, но не совершилось еще их подчинение растущей Москве. Для большинства [из н]их такого промежутка вовсе нет, для многих – нет источников со сведениями об их судьбе и состоянии. А вотчинные княжения под московской властью – уже осложненное новыми условиями явление, черта скорее социального, чем политического быта Северо-Восточной Руси. Это положение вопроса крайне затрудняет точную оценку того утвердившегося в нашей историографии мнения, что для «вотчинных княжений» характерно так называемое «смешение государственного права с частным, гражданским» и что на них распространяются основные формы частно-правового распоряжения имуществом: продажа, передача по завещанию, отдача в приданое. Роль некоторых актов такого типа в технике московских «примыслов» может, скорее, представиться новообразованием, искусственно созданным московской силой, а древнейшие примеры, как передача Переяславля Москве или Ярославля Федору Ростиславичу (вместе с рукой ярославской княжны), имеют форму «дачи» города князю великим князем на съезде князей, притом в Переяславле не без участия жителей; т. е. формы [эти] старые, известные и из киевского периода.
Все это лишает меня возможности настаивать на «частно-правовом» характере княжого владения XIII–XIV вв. как сколько-нибудь сложившегося явления истории русского права, если только не видеть «частноправности» во всяком династическо-владельческом праве и тем более в самом принципе раздела отчины между князьями-наследниками. В этом смысле, конечно, все династическое право княжого дома в древней Руси построено на аналогии с семейно-наследственным правом населения. Но центр вопроса не тут: к землевладельческому (частно-правовому) все больше приближалось княжое право не столько в междукняжеских отношениях, сколько во внутреннем укладе отношений князя-вотчича к территории и населению его вотчинного княжения, о чем речь еще будет впереди.
Любопытнейший для историка продукт вотчинного распада Северо-Восточной Руси – великие княжения Суздальско-Нижегородское, Тверское и Московское, рядом с которыми стоит великое княжение Рязанское. Тут перед нами новообразования, историко-политические образования особого типа. В то время как другие отчины быстро мельчали, рассыпаясь чем дальше, тем больше на мелкие владельческие единицы, быстро терявшие значение сил политических, великие княжения Северо-Восточной Руси пошли по пути попыток сохранения цельности относительно крупных владельческих комплексов, с сохранением за ними известного единства и политической силы. Этот тип местного, или областного, великого княжения требует внимания не только потому, что стал колыбелью Московского государства, но и потому, что его организация и есть подлинная представительница удельного порядка в собственном смысле термина.
Общая историческая черта Твери, Нижнего и Рязани в том, что они – каждый город по-своему – явились естественными преемниками тех или иных задач владимиро-суздальской политики прежнего времени. Отношения западные – к Швеции, Ливонскому ордену и Литве, восточные – к восточно-финским племенам и Поволжью, южные – к беспокойной степи не только не заглохли от ослабления Суздальщины как целого, а должны были скорее обостриться. Враждебные силы стали смелее, вызывали нужду в самообороне, не давая по крайней мере окраинным областям Северо-Восточной Руси покоя в ее распаде, вынуждая к напряжению сил, их организации на борьбу. Сильнее была опасность на западе, ярче сказались тут и последствия ее требований. Тверь Ярослава Ярославича и его потомков растет и зреет в сравнительно крупных задачах своей внешней политики – защите Новгорода и Пскова, все учащавшихся столкновениях с Литвой, сложных политических и торговых отношениях к Новгороду, Пскову, Смоленску. Собственные интересы Тверской земли делали Тверь естественным центром этой западной политики русского северо-востока. В конце XIII – начале XIV в., при Михаиле Ярославиче, сказывается сознание необходимости расширения территориальной и политической базы, на которую опирались силы, потребные для этой политики. Тверской князь делает ряд покушений на волости Новгородские, на Москву, на Нижний. Неудача этих попыток предрешила, что не Твери быть преемницей старых князей Владимирских и Александра Невского. Она расплачивается тяжкой борьбой за независимость и самое существование. Пришлось отступиться от большой политики, создавшей великое княжение Тверское, замкнуться в более узких, чисто местных интересах. Суздальское княжество, переродившись в великое княжество Нижегородское, просуществовало слишком недолго, всего каких-нибудь лет 40, и притом это краткое бытие его было слишком бурным, чтобы успел сложиться в нем определенный строй внутренних отношений. Исторический интерес этого княжения лежит в другой стороне его судьбы и положения. Территория Суздальско-Нижегородской вотчины потомков Андрея Ярославича сложилась не без колебаний. Волость Андрея сложилась из Суздаля, Нижнего Новгорода и Городца-Волжского, когда Андрей примирился с братом Александром в конце 50-х гг. XIII в. Сыновья Андрея считали эти города своей отчиной, хотя Городец отошел – не ясно когда, при великом князе Андрее, или по его смерти – к сыну Невского, Андрею Александровичу, которой в Городце и умер в 1304 г. Есть указания, что он овладел и Нижним Новгородом, но поздние, и трудно их проверить. По смерти его, Андреевичи Михаил и Василий владеют Суздалем и Городцом, вероятно, и Нижним, хотя последнее их владение не было, судя по крайне сбивчивым летописным известиям, спокойным обладанием. В борьбе между Москвой и Тверью Андреевичам приходилось терпеть похмелье на чужом пиру. Определеннее и значительнее становится история этой Суздальско-Нижегородской волости при Константине Васильевиче.
К середине XIV в. этот край начинает возрождаться. Прошли наиболее тяжкие времена татарщины, и жизнеспособность Северо-Восточной Руси переживает нарастающий подъем. Недавно проф. Любавский высказал гипотезу о том, что тяжкие удары татарских нападений после Батыева погрома вызвали «заметное захирение» средней и восточной частей Низовской земли и сдвиг ее населения к западу, обусловивший быстрый рост Твери и Москвы[83]. Гипотеза эта – не хуже (хотя и обоснована немногим, кроме общего рассуждения по поводу перехода преобладающей силы от Ростова, Суздаля, Переяславля к Твери и Москве), чем ходячая теория о массовом приливе на северо-восток населения с юго-запада. Она, несомненно, проще и естественнее объясняет явления, чем эта последняя, построенная на крайне искусственных и произвольных соображениях. М. К. Любавский мог бы и еще полнее обрисовать тяжкое положение восточной и северо-восточной полосы данной области, если бы указания на татарские опустошения и разорения связал с усилением, накануне Батыева прихода, опасности от объединившихся мордовских племен, с которыми князьям XIII и XIV вв. пришлось вести почти непрерывную борьбу. Эта борьба не меньше, чем столкновения с поволжскими татарами, придала Нижнему Новгороду исключительное стратегическое значение, а его пограничное положение на рубеже русского и инородческого миров рано развило его значение торгового центра.
В середине XIV в. это значение Нижнего Новгорода выступает уже явственно, несмотря на отрывочность дошедших до нас известий. Сюда, в Нижний, переходит князь суздальский Константин Васильевич, и с его времени в летописях идет речь о великом княжении Нижегородском. Ему суждено было начать возрождение великорусского движения на восток, остановленного условиями предыдущей эпохи. Летописное предание, сохраненное «Нижегородским летописцем», приписывает ему роль колонизатора Нижегородской области: «и повелел Русским людям селиться по Оке и Волге и по Кудме рекам, на Мордовских селищах, где кто хощет»[84]. Его волость – с Нижним, Суздалем, Городцом, Бережцом на усть-Клязьме, Юрьевцем-Поволжским и Шуей – стала опорным пунктом для дальнейшего движения и обороной для внутренних областей Великороссии. При смерти [князя] Симеона Московского (1353 г.) Константин Васильевич чувствовал себя настолько окрепшим, что даже «сперся о великом княжении» с Иваном Ивановичем, нашел даже поддержку новгородцев, но хан отдал великое княжение Москве. Через два года соперники помирились: «князь велики Иван Ивановичь взя любовь со князем Констянтином Васильевичем суздальским»[85]. Значение Константина Васильевича подчеркивается и тем, что Ольгерд, великий князь Литовский, выдал дочь за его сына Бориса. Княжение [впоследствии] перешло к его [другому] сыну – Андрею, который признал Ивана московского старшим братом и выполнил, по-видимому, ряд отца, допустив вокняжение братьев – Дмитрия в Суздале, Бориса в Городце. Но это не повело еще к вотчинному распаду: Андрей до конца жизни остается князем суздальским и Новгорода Нижнего, и городецким. В 1359 г. татары сделали попытку противопоставить его московскому князю, но, по не очень, впрочем, надежному рассказу, он «про то не ялся»; борьбу с Дмитрием московским начал, вооружившись ханским ярлыком, брат его Дмитрий Константинович суздальский. Борьба эта, несмотря на сочувствие Великого Новгорода, принявшего Дмитриевых посадников, кончилась миром, союзом с Москвой и покорностью ей. В 1364 г. Дмитрий Константинович сам отказался в пользу Москвы от ярлыка ханского. За то, по смерти Андрея, московская сила поддержала его при попытке брата Бориса перехватить у него Нижний.
Дмитрий Константинович стал великим князем Нижегородским, передав Суздаль сыну (Василию Кирдяпе), а Борис остался при своем Городце. Этот Дмитрий усилил Нижний построением каменного Кремля. При нем ярко выступает значение Нижегородского княжества как восточного форпоста Руси. Нижегородские князья отбивают набег Булат-Темиря (1367 г.), терпят, отбиваясь по силе, набеги татар Мамаевых, нападение царевича Арапши, принесшее сильное разорение Нижегородской области. В 1378 г. Нижний сожжен татарами, и трудность положения заставляет князей отсутствовать на Куликовом поле (послав туда только полки свои), смиряться перед Тохтамышем. Зато суздальско-нижегородские князья, отчасти опираясь на Москву, успешно наступают на камских болгар и на мордву. В 1375 г. Дмитрий Константинович поднял поход на болгарских князей вместе с московскими полками, – и князи болгарские «добили челом» великому князю и тестю его князю Дмитрию Константиновичу «двема тысячма рублев, а ратем их тремя тысячма рублев», и приняли к себе таможника и даругу великокняжеского. Упоминание о таможнике связывает это известие с указаниями на развитие торга нижегородского, за который Нижний Новгород расплачивался набегами ушкуйников, грабивших купцов, нападая на Нижний и по Волге до самой подчас Астрахани. За набеги мордве князья мстили походами, которыми «всю землю их пусту створиша», и прочищали все дальше колонизационные и промысловые пути.
Все эти черты несколько освещают, что подняло на время силу и значение великого княжества Нижегородского. Напряженность всего положения поясняет и то, почему после первых раздоров братья Константиновичи далее действуют вместе. Бориса видим в походах вместе с сыновьями Дмитрия; он в 1372 г. строит крепкий городок Курмыш на берегу Суры и т. п. По смерти брата в 1383 г. Борис получил ярлык на великое княжение Нижегородское и сел, урядившись с племянниками («в мире и в любви») «на отчине и дедине своей в Суздале и в Нижнем Новегороде и на Городце»[86]. Но «братаничи» его недолго мирились с его старейшинством. Когда (1387 г.) Василий Кирдяпа вернулся из Орды, где его долго держали заложником, он получил ярлык на Нижний и вместе с братом Семеном Суздальским согнал с помощью московского Дмитрия дядю на Городец. По смерти Донского Борис вернул себе Нижний, но ненадолго. Великий князь Василий Дмитриевич решил покончить с нижегородскими смутами. Судьба Нижнего предрешалась его важным значением и ролью передового поста великорусской силы и великорусских интересов, для которых Москва уже определилась как руководящий центр. В 1392 г. Василий Дмитриевич получил себе от хана Нижний и Городец, заточив Бориса с женой, детьми и думцами. На другой год великий князь пошел на Дмитриевичей суздальских, и те побежали от него в Орду к царю Тохтамышу. Кирдяпа через девять лет умер в Городце, видимо, смирившимся подручником. А Семен пробовал раза два наводить на Нижний казанских татар; скрывался в «Мордве» и кончил жизнь в Вятке, смирившись перед Москвой. Потомки Кирдяпы сидели смирно на Суздале и его волостях подручными князьями, и от них пошло многоголовое княжье суздальского происхождения, игравшее видную роль в рядах московского боярства. Вспышки старой памяти о былой владельческой самостоятельности в их среде встретятся нам позднее.
Что же такое великое княжение Нижегородское? По-видимому, простой исторический рецидив от вотчинного распада – к временному одиначеству князей этой земли под старейшинством великого князя Нижегородского. Оно держалось, потрясаемое от времени до времени раздорами, выраставшими на почве борьбы за старейшинство, к которому Дмитриевичи, например, пытаются применить вотчинный принцип; держалось до тех пор, пока его питали напряжение самообороны и попытки колонизационного творчества, и пало, оставив после себя развалины мелкого вотчинного княжого владения, когда его центр и его задачи перешли в другие, более сильные руки. Нового компромисса между тенденциями политического единства великого княжения и вотчинного владения его частями (для младших князей) тут так и не выработалось, не успело выработаться.
Временно и ненадолго поднялось значение великого княжества Нижегородского на востоке старой Ростово-Суздальской области в XIV в. Причина тому в притоке сюда русской силы на возобновление колонизационного движения, наступательной борьбы с финскими племенами, с мордвой, новое постепенное оживление торговли с Прикамьем, средним и нижним Поволжьем. В этом историческом значении своем великое княжество Нижегородское является носителем традиции восточной политики Юрия Долгорукого, Андрея Боголюбского, Всеволода III и прокладывает заново пути [для] ее возрождения в деятельности московских государей XV и XVI вв. Но оно было слишком окраинным, слишком подверженным ударам татарского мира, чтобы из форпоста восточно-русской силы стать ее организационным центром. Покушения нижегородских великих князей на великое княжение Владимирское были слишком ничтожны и безнадежны. Быть может, в них надо видеть верное сознание необходимости для большого дела иметь опору в центральных областях Северо-Восточной Руси. Как бы то ни было, эта необходимость не замедлила отдать и задачи, какие преследовало нижегородское великое княжение, и его самого в те руки, которые постепенно сосредоточили силы великорусского центра, – в руки Москвы.
Аналогичное значение для западной политики и западных отношений Северо-Восточной Руси имело в ту же пору великое княжество Тверское. Его рост и расцвет, как и раннее падение, также обусловлены трудностями и выгодами окраинного положения на данной исторической территории.
Времени основания Твери не знаем. Первое упоминание о ней находим в рассказе о событиях 1209 г. Ее первоначальное значение – укрепленного пункта при слиянии Тверцы и Волги – наводило некоторых исследователей (Беляев, Борзаковский)[87] на мысль, что Тверь основана новгородцами в связи с положением на Тверце Торжка. Они указывали, что еще в [уставной] грамоте князя Всеволода Мстиславича церкви св. Иоанна на Опоках, в 30-х гг. XII в., упомянут среди купцов Новгородской области «тверской гость»[88]. Если бы признать это упоминание принадлежностью первоначальной редакции Всеволодова устава, то древность Твери значительно увеличилась бы. Но оно может быть и прибавкой того времени, когда торг между Новгородской и Тверской землями был по договорам «без рубежа». С XIII в. Тверь – пограничное укрепление Суздальской земли, опорный пункт действий суздальских князей против Торжка и новгородцев.
Особого князя Тверь получила в 1247 г., когда великий князь владимирский Святослав Всеволодович посадил племянников своих Ярославичей по городам, «якоже бе им отец урядил Ярослав»[89]. Тверь стала вотчиной Ярослава Ярославича и его потомков. После смуты в братьях Ярославичах, вызванной их разногласиями по вопросу об отношении к татарам, Ярослав с 1258 г. утвержден ханом и княжит на Твери под рукою великого князя Александра Ярославича, ходит в походы по его «посылке», а по его смерти получил ярлык на великое княжение Владимирское, занял с 1266 г. и стол новгородский, ведя до кончины своей в 1271 г. великокняжескую политику в духе Александра. Примирение с ханской властью дало ему возможность пользоваться татарской военной силой в защите Новгорода и Пскова от западных соседей, великокняжеское достоинство– объединять князей Северо-Восточной Руси и для этих походов, и для смирения Великого Новгорода. Все учащавшиеся столкновения с Литвой, торговые и политические связи с Новгородом, Псковом и Смоленском выдвигали Тверь как естественный центр этой западной политики великорусского северо-востока. Она совпадала с собственными интересами Тверской земли. Ярослав – глава северного улуса ханского и на стол новгородский садится по договору с Новгородом, но опираясь на низовские силы и в присутствии ханских послов.
Однако властное положение это не закрепилось за его потомством. Из двух его сыновей старший, Святослав, был местным тверским князем, с трудом лавируя между Василием Ярославичем и потомками Александра Невского в их борьбе за Владимирское великое княжение и Новгород. Умер Святослав в 80-х гг. XIII в. без потомства. Тверским князем стал второй Ярославич, Михаил. Задачи западной политики с неизбежностью толкают его на более широкую историческую сцену. Их разрешение требует объединения все более значительных сил, а бессилие владимирского центра выступает все очевиднее. Характерен, например, набег Литвы 1286 г. На отражение его поднялись не только тверичи с зубчанами и ржевичами, но и новоторжцы, и волочане, и москвичи с дмитровцами. Точно так же и дела новгородские, и защита западных окраин от шведов или немцев – дело всей Низовской земли. Вопрос о том, кто объединит руководство всеми этими отношениями и нужные для того силы, создал при Михаиле соперничество Твери с Москвой. На первых порах – пока великим князем владимирским был Андрей Александрович – младшие князья-вотчичи иногда объединяются против него, иногда служат ему друг против друга. Михаил тяготился великокняжеской гегемонией, еще в 1288 г. не хотел «поклонитися великому князю Дмитрию»[90]. Но по смерти Андрея (1304 г.) Михаил, поддержанный не только своими, но и боярами умершего великого князя со знаменитым Акинфом во главе, сам стал на великое княжение. Его деятельность как великого князя интересна в том отношении, что он первый стремится стать против развившегося распада Суздальщины, притом пытаясь построить ее единство на ломке вотчинной самостоятельности ее частей-княжений. Эти попытки Михаила, хоть и неудавшиеся, свидетельствуют о нарастающем сознании, [того] что для большой политической силы необходимо широкое территориальное основание.
Насколько почин такой политики принадлежал самому Михаилу, а насколько его сотрудникам-боярам, решить, конечно, трудно. Но вероятнее второе, т. к. агрессивные шаги против Москвы и волостей Новгородских начаты боярами без Михаила, пока он был в Орде, добывая ярлык; сквозь отрывочные и сбитые редакциями московских сводов известия выступает деятельная роль боярина Акинфа, погибшего при попытке отнять у московских князей Переяславль. Два нападения Михаила на Москву, 1305 и 1308 гг., были также отбиты, и в 1311 г. Михаил пытается захватить Нижний, в явном расчете на овладение обоими концами всей великорусской системы. На этот раз его замыслы были разбиты мечом духовным. Митрополит Петр недаром получил славу святого патрона города Москвы. Митрополит остановил поход своим неблагословением; Михаилу пришлось распустить рать и в трехнедельных переговорах с владыкой бить челом о разрешении от духовной кары. Эта своеобразная Каносса тверского князя разрушила его широкие планы. Теперь его положение заколебалось по всей линии. Во время поездки в Орду (к новому хану Узбеку) отложился Новгород, изгнавший наместников Михаила, чтобы призвать к себе Юрия Даниловича московского. И хотя Михаил получил ярлык на великое княжение Владимирское, стало быть, возможность подкрепить свои тверские войска силами «Низовския земли», и татарскую помощь, [а затем] смирил Новгород, захватил Юрьева брата Афанасия и наместника князя Федора Ржевского, – новгородцы продолжали борьбу поддержкой Юрия в Орде. По-видимому, этой поддержкой многое объясняется в успехах Москвы у хана, а наши обычные рассуждения о богатстве московских князей должны быть несколько исправлены указанием на крупную денежную помощь от богатого торгового города. Юрий, породнившись с ханом женитьбой на сестре его Кончаке и опираясь на поддержку влиятельного Кавгадыя, приобрел и ярлык на великое княжение, и татарское войско. Известно, как сгубила Михаила победа над врагом, плен и смерть Кончаки. Тверской князь казнен в Орде в ноябре 1318 г.
Михаил оставил четверых сыновей: Дмитрия, Александра, Константина и Василия. К сожалению, до нас не дошла его духовная, о которой в его житии есть прямое известие: прощаясь с сыновьями во Владимире перед последней поездкой в Орду, Михаил «отпусти их во свое отчьство, дав им ряд, написав грамоту, разделив им отчину свою»[91]. Вотчинами внуков Михаила были: Александровичей – Холм и Микулин; Константиновичей – Дорогобуж; Васильевичей – Кашин. Видимо, таков и был Михайлов «ряд». Но при сыновьях его этот раздел еще мало отразился на единстве великого княжества Тверского. Им только намечалось разложение тверской силы, но тяжкое внешнее давление растущей Москвы еще поддерживало на некоторое время его единство.
С великим княжением Владимирским руководство общерусскими отношениями перешло к Юрию московскому, ему принадлежит первая роль в отношении к Орде, в Новгороде, в его обороне от шведского соседа. Тверские князья чувствуют потребность в какой-либо новой опоре, и в 1320 г. состоялся брак Дмитрия Грозные Очи с Марьей Гедиминовной, наметивший дальнейшее тяготение Твери к Литве. Впрочем, при Гедимине дела еще исторически молодого Великого княжества Литовского не настолько сложились сами в себе, чтобы это свойство сразу повлияло на дела между Москвой и Тверью. Зато в том же году Константин Михайлович женился на московской княжне Софье Юрьевне. По-видимому, брак этот послужил поводом для Юрия добиваться признания за собой реального старейшинства от князей Тверской земли, особенно от кашинского князя. Через год тесть идет на зятин Кашин и заставляет тверских князей выдать себе 2 тысячи рублей «выхода» татарского, судя по размеру суммы, со всей земли тверской. Эта попытка Юрия взять в свои руки «знание Орды» [т. е. контакты с ханом. – Ред.] за тверское княжество встревожила Дмитрия, и он воспользовался тем, что Юрий с полученным серебром отправился в Новгород, избегая встречи с ханским послом и, вероятно, чтобы увеличить свой сбор «выходом» новгородским, а затем явиться в Орду с большой данью хану, помимо его послов. По крайней мере из Новгорода Юрий поехал в Орду, везя «серебро», но по дороге был ограблен Александром тверским, а Дмитрий тем временем уже явился в Орду с жалобой хану, что его (хана) «выход» отнят у Твери Юрием. Гнев хана лишь отчасти был рассеян Иваном Калитой, который также был в Орде. Юрию пришлось ехать к хану для ответа, а Дмитрий получил ярлык на великое княжение и снова поспешил в Орду поддерживать свои обвинения, но, не дождавшись суда ханского, убил Юрия и сам погиб (1325 г.) жертвой такого самоуправства, казненный по ханскому приказу.
Однако ярлык на великое княжение достался его брату Александру, а не князьям московским. Дмитрий Михайлович умер бездетным, и его место занял брат Александр как великий князь владимирский и тверской, и новгородский. Заплатив за ярлык тяжелой данью, Александр через два года потерпел полное крушение, когда в 1327 г. тверичи избили татар, прибывших с Шевкалом, убили и его самого, двоюродного брата ханского. Это событие целиком использовал Калита, поспешив в Орду (конюхи татарские бежали в Москву от погрома). Характерны московские редакции рассказов о Шевкаловой гибели. Тут, с одной стороны, дело изображается так, будто Александр руководил избиением татар, а с другой – будто Иван Данилович поехал в Орду не сам, а только по зову хана[92]. Вернулся он с большим татарским войском для наказания Твери. Дело это было поручено ему вместе с князем Александром Васильевичем суздальским. Между ними, по свидетельству источника, вошедшего в состав списков Новгородской I летописи («А се князи русьстии»), хан разделил великое княжение, притом так, что Ивану Калите назначил Новгород и Кострому, «половина княжениа», а Александру суздальскому дал город Владимир и Поволжье[93]. Летописные своды к этому 1327/28 г. относят посажение Ивана Калиты на великом княжении, но помянутый источник к 1332 г., году смерти Александра суздальского, относит пожалование Ивана великим княжением «надо всею Русьскою землею, якоже и праотец его великий Всеволод Дмитрий Юрьевичь»[94], т. е. восстановление единства великого княжения Владимирского и связанного с ним старейшинства. Передача Владимира суздальскому князю не может быть понята на основании этих известий как пожалование его великим княжением. Скорее, это любопытный по своей исключительности пример отделения «старейшинства от места» или места от старейшинства, раздробленного, а фактически оставшегося в руках Калиты. Александр Михайлович ушел в Псков, его братья с матерью бежали в Ладогу. Тверское княжество подверглось страшному разорению, не меньшему, чем Батыев погром.
По уходе татар вернулся на Тверь Константин Михайлович и «начаша помалу збирати люди и утешати от великиа печали и скорби»[95]. Брат Александр потом называл его «наставником и собирателем отчины, о нем же утвръдишася людие по рати сей». Видимо, с трудом удалось Константину уладить отношения, примирив с собой хана, к которому он ездил в 1328 г. вместе с Калитой (вероятно, получившим в эту поездку великокняжеское старейшинство), и успокоить анархию в Твери; но по его возвращении «бояре и слугы в Твери и люди, избывше от безбожных татар, утвердишася о нем», и стал он «княжити тогды тихо и мирно»[96].
Эти годы – критические в истории великого княжества Тверского, и историк его Борзаковский справедливо отмечает, что с этой поры «Тверь должна была поневоле ограничиваться интересами более узкими, только своими собственными»[97]. Большая политика окончательно перешла в московские руки, хотя традиции прежнего значения долго еще волновали тверскую правящую и книжную среду, находя свое отражение и в действиях князей, и в местной тверской письменности XIV и XV вв. «Наста насилование много, сиречь княжение великое Московское досталося князю великому Ивану Даниловичю», по выражению Жития св. Сергия Радонежского[98]. Константин Михайлович покорно служит хану и Калите в преследовании брата Александра, но в 1337 г. Александр сумел получить и прощение ханское, и стол тверской, беспрепятственно уступленный ему братом. Но есть известие, что с его возвращением связан отъезд многих бояр с Твери на Москву. Боярские силы, потянувшиеся было к Твери в дни Михаила Ярославича, теперь ищут более сильного центра в Москве. Александр, однако, сделал попытку вернуться на прежние пути, не «доканчивал» с Калитой, тягался с ним в Орде и погиб жертвой ханского гнева и московской интриги, убитый в Орде в октябре 1339 г. вместе с сыном Федором [99].
С его кончиной вошли в силу новые условия тверской исторической жизни: нарастают признаки внутреннего распада и вотчинного измельчания. Основные мотивы всей дальнейшей внутренней истории великого княжества Тверского – вражда кашинской и холмской линий, все большее обособление Кашина с подчинением его московскому влиянию, и измельчание остального княжья до уровня княжат служебных. Начало раздоров возникло, по-видимому, на почве вопроса о внутренней самостоятельности удельных княжений и, стало быть, о степени непосредственной власти великого князя над всей территорией великого княжества. По крайней мере, первое столкновение произошло при Константине Михайловиче между ним и его племянником Всеволодом Александровичем холмским (и его матерью, вдовствующей княгиней Настасьей) из-за непосильного сбора «серебра», очевидно, «выходного», на дань татарскую. «И нача – великий князь – имати бояре их и слуги в серебре за волости, чрез людцкую силу», – так говорит об этом летописное известие, разумея, по-видимому, какой-то вид правежа с бояр-наместников и слуг-волостелей по недоборам серебра «с волостей».[100] Это произошло в последний год жизни Константина – 1345 г.; нелюбье между князьями привело к бегству Всеволода холмского в Москву к Семену Ивановичу, а затем дядя и племянник поехали судиться к хану, но Константин тут, в Орде, нежданно скончался.
Его сыновей Семена и Еремея видим потом незначительными князьями дорогобужскими, а великое княжение Тверское по вестям о смерти брата занял Василий Михайлович кашинский. Собравшись за ярлыком в Орду к Джанибеку, он начал с того, что «ис Кашина присла данщиков своих во удел князя Всеволода Александровичя в Холм, и взяша дань на людех в Холму»[101]. Но Всеволод, бывший в Орде, сумел получить себе ярлык на великое княжение и, едучи домой с ханским послом, встретил дядю и ограбил его. «И сътворися межи ими нелюбие, а людем Тверским тягость, и мнози люди Тверскиа того ради нестроения разыдошася»[102]. Но на этот раз «брань велия» кончилась без кровопролития. Владыке тверскому Федору удалось ввести князей «в мир и в любовь». Всеволод сступился великого княжения дяде Василию, и укрепились они меж собой крестным целованием «во единомыслии, и в совете, и в единьстве жити»[103]. Но это одиначество незамедлило снова разбиться о тот же вопрос самостоятельности удела и власти великокняжеской. Укрепив за собой великое княжение ярлыком хана Ахмата, Василий Михайлович «нача братанича своего князя Всеволода Александровичя обидети чрез докончание и бояр его и слуг его тягостию данною оскорбляти»[104]. Их «докончания» мы не знаем, но, если верить приведенному тексту, Всеволод выговорил себе либо независимость в сборе дани, либо какие-то льготы по нему. И снова поднялось «неимоверство и нелюбие» между князьями. Внутренняя смута сплелась с внешними отношениями. Всеволод холмский выдал сестру Ульяну Александровну (с разрешения Семена московского, женатого на другой его сестре, Марье) за великого князя литовского Ольгерда, а Василий Михайлович женил сына на московской княжне Василисе Семеновне. Кашинский князь тянет к Москве, и наместники Семена не пустили в 1356 г. Всеволода в Орду, а затем московские войска помогли Василию вернуть Ржев от Литвы. Тщетно пробрался Всеволод холмский к хану через Литву, как тщетно перед тем взывал о заступничестве к митрополиту Алексею («о своих обидах, что ся ему учинено через докончание»). Влияние Москвы, ее великого князя и митрополита было против него, и хан «без суда» выдал его Василию. И этот, как князь великий, взял силу над Холмским уделом: «и бысть князю Всеволоду Александровичю от дяди его, князя Василиа Михаиловича томление велие, такоже и бояром его и слугам и продажа и грабление велие на них; такоже и чръным людем даннаа продажа велиа»[105].
Но прочно укрепить великокняжескую власть Василию не привелось. Кончина в 1359 г. Ивана Ивановича московского и смуты по его смерти, захват великого княжения Владимирского Дмитрием суздальским подняли вес Всеволода холмского. Этот князь еще за год до того ушел в Литву к Ольгерду, Литва сильнее стала наступать к востоку. Андрей Ольгердович занял Ржеву, а с суздальскими князьями и холмская семья, и великий князь литовский были в близком свойстве. Брат Всеволода Михаил был женат на сестре Дмитрия Константиновича Евдокии, а брат Дмитрия Борис был зятем Ольгерда. Василию Михайловичу пришлось стать уступчивее, вернуть холмским Александровичам отнятую у них вотчинную их треть Твери и восстановить нарушенные вотчинные владения их. О борьбе с Всеволодом более нет известий. Но против Василия вырастает иной, еще более опасный противник, младший брат Всеволода, Михаил Александрович, князь микулинский. Уже в 1362 г. Василий ходил, по неведомому поводу, на него, и «паки смиришася». Но после 1364 г., когда умер Всеволод, Михаил стал большой силой в Тверском княжестве. Его биография-панегирик, сохранившаяся в Тверской летописи, с увлечением рисует его популярность; на него-де все смотрели как на князя, которому суждено «свободити люди своа от великыя нужа иноплеменник»; к нему сходились лучшие вольные слуги: «вси сынове тверстии прилагахуся к нему и храбри служаху ему». Княгиня Васильева с тревогой глядела на все это, понимая, что если Михаил захочет княжить в Твери, то ее детям предстоит изгнание. Сквозь житийную риторику проглядывает, по-видимому, тенденция кашинской линии к закреплению великокняжеского стола тверского за собой в порядке нисходящего преемства, а с другой стороны, ее непопулярность в Твери, тянувшей скорее к князьям Александровичам, холмско-микулинским, как защитникам независимости от московско-татарского давления[106].
Последнее не замедлило сказаться и на деле в быстром усилении Михаила Александровича. Началось с того, что умерший в том же 1364 г. бездетный дорогобужский князь Семен Константинович «отчины своеа удел и княгиню свою приказа князю Михаилу Александровичу», помимо старшего родного брата Еремея. Это вызвало размирье Михаила с великим князем Василием и князем Еремеем. Дело пошло на суд митрополита, разбирал его по митрополичью благословению тверской владыка Василий и «оправил» Михаила. Вслед за тем Михаил согнал дядю с Твери в Кашин, но тем временем кончилась усобица московская, Дмитрий Константинович суздальский смирился перед Дмитрием Донским, и тверские союзники Москвы получили новую и сильную опору. «Князь велики Дмитрей Ивановичь заложи град Москву камен <…> и всех князей русских привожаше под свою волю, а которыа не повиновахуся воле его, а на тех нача посегати, такоже и на князя Михаила Александровича Тверьскаго, и князь Михайло Александровичь того ради поиде в Литву»[107]. Василий Кашинский и князь Еремей воспользовались этим, чтобы вызвать пересмотр дела об уделе князя Семена Константиновича, позвали владыку Василия на митрополичий суд в Москву, [потому] «что их судил о уделе княже Семенове не по правде» («на Москве про тот суд владыце Василию сътворися протор велик, а во Твери житейским людем нужно бысть про удел княже Семенов»). А сами князья со всей силой кашинской и с московской ратью пошли на Тверь, но города не взяли, а извоевали волости и села, и людям многим сотворили «досады безчестием и муками, и разграблением имениа, и продажею без помилованиа»[108]. Но к осени подоспел Михаил Александрович с литовской помощью, когда москвичи ушли, и напал на Кашин. Пришлось мириться. И Михаил взя «мир и любовь» с дядей Василием, его сыном Михаилом, с князем Еремеем и с великим князем московским Дмитрием Ивановичем. Князь Еремей вскоре сложил целование и ушел в Москву. Михаила, по зову митрополита, потребовали в Москву, тут было схватили и отпустили только из опасения татарского вмешательства, ибо прибывшие в Москву ханские послы «о том усомнешася».
Наступление Москвы на самостоятельность великого княжества Тверского все усиливается, действуя разлагающе на его внутреннее единство. Московский князь отнял у Михаила «Градок» – из удела князя Семена и посадил там князя Еремея Константиновича со своим наместником. В дальнейшем Михаил держится только помощью Ольгерда. Три раза ходил Ольгерд с тверичами на Москву, а Дмитрий расплачивался набегами на тверские волости. Ездил тверской князь и в Орду, к Мамаю, приобретал ярлык на великое княжение Владимирское. Дмитрий защищался дарами, перекупая на свою сторону ханских послов, нападал, поднимал на Тверь новгородцев, поддерживал против Твери кашинского князя (с 1368 г. это сын Василия Михаил, с 1373 г. его внук Василий).
Напряженная борьба эта в 70-х гг. XIV в. приняла особый характер, невыгодный для Твери ввиду поднятого Москвой национального знамени. Михаил, славимый своим биографом как грядущий освободитель своих людей от иноплеменников, оказался наводителем на Русь Литвы, союзником татар. Соединение по зову Дмитрия великорусских сил против Твери освещалось в Москве новой тенденцией. И большой поход 1375 г. кончился знаменательным договором, вовсе отделившим от Твери Кашинское княжество: «А в Кашин ти ся не въступати, и что потягло х Кашину, ведает то вотчичь, князь Василей; ни выходом не надобе тобе ко Тфери Кашину тянути». Кашинский князь вступал под московское покровительство: «а его ти не обидети… мне его от тобе боронити»[109]. Но вскоре (1382 г.) по смерти Василия Михайловича кашинского (второго князя этого имени), не оставившего потомства, Кашин вернулся во власть Михаила тверского, и тот сажал там сыновей (Александра, потом Бориса – оба умерли раньше отца), а умирая в 1399 г., оставил его, по духовной, сыну Василию, а внуку Ивану Борисовичу выделил из Кашинского удела Кснятин.
В договоре 1375 г. Михаил тверской признал себя младшим братом Дмитрия московского, равным Владимиру Андреевичу, московскому удельному князю, признал великое княжение Владимирское отчиной Дмитрия, отрекся от соперничества по Новгороду, сделал ряд уступок в спорных волостях (и Москве, и Новгороду), обязался порвать союз с Литвой и действовать совместно с Москвой в делах татарских. Только «выходом» не тянул он к Москве; только этим отличалось его положение от положения московских удельных князей, да [еще] третейским судом в спорах между Москвой и Тверью, который должен был идти к Олегу рязанскому. После Куликовской битвы (участие в которой тверского войска остается под сомнением) Михаил в эпоху Тохтамышева погрома попробовал использовать новые отношения, чтобы искать себе великого княжения Владимирского и Новгородского, но эти происки только показали, что прошло время, когда хан легко раздавал ярлыки. Тохтамыш отказал Михаилу, избегая разрыва с Москвой. Новое положение великого князя тверского не могло не ослабить и его власти над удельными вотчинниками-князьями Тверской земли. Михаил перед смертью пошел московским путем в распределении владений между сыновьями. Старшему сыну Ивану он к Твери дал еще семь городов, второму, Василию – Кашин, отделив Кснятин для внука Ивана Борисовича, третьему – Микулин. Холм остался в руках племянников Всеволодовичей Михаила, Ивана и Юрия[110]. Но Иван [Всеволодович] свою долю отказал перед бездетной смертью своей в 1402 г. не брату, а сыну [тверского] великого князя Ивана Михайловича, Александру.
Иван [Михайлович] был настолько сильнее других князей Тверской земли, что мог провести такой «отказ». Его великокняжеская политика характеризуется тем, что он, получив Тверь с сыновьями, осуществляет это формальное разрушение прежнего одиначества тверских князей тем, что приказывает своим боярам: крестное «целование сложите» и докончание разрушите к своей братье[111], тогда как его отец всех бояр привел к целованию всей братье-князьям, «что хотети им… добра». Протест вдовы-матери, братьев и племянника и их требование, чтобы он велел боярам крестное целование «держати» по отца их грамотам, – остались бесплодными, тем более что племянник Иван Борисович с матерью поспешили отречься от таких притязаний и получили за то добавку к Кснятинской вотчине своей: волость Лускую, отрезанную от Кашина, и слободку в самом Кашине[112]. В 1403 г. дело дошло до усобицы с кашинским братом. Василий Михайлович бежал в Москву, и посредничество Василия Дмитриевича московского примирило братьев, но, очевидно, на всей воле Ивана Тверского, потому что тверская летопись сохранила такую запись: «пожаловал князь великий Иоан Михаиловичь брата своего князя Василиа его уделом»[113]. Прошло еще два года – и Василий Михайлович схвачен в Твери, отпущен по крестному целованию, но поспешил бежать в Москву, а в Кашине водворились великокняжеские наместники. Вернуться в Кашин Василию удалось только смирившись перед братом. Сходны отношения Ивана Михайловича и к другим удельным князьям. Одновременно с Василием Кашинским побежал в Москву и Юрий холмский, скитавшийся потом между Москвой и Ордой в поисках союза и защиты; в 1408 г. побежал и вернулся потом служить Ивану [племянник] Иван Борисович, в 1412 г. – опять бежит Василий Кашинский, при жизни Ивана уже не возвращавшийся.
Эти черты явного усиления великокняжеской власти в Твери поясняются особенностями международного положения, в котором протекало великое княжение Ивана Михайловича. Оно совпало с эпохой Василия Дмитриевича и Витовта литовского. Иван Михайлович был женат на сестре, а Василий Дмитриевич на дочери великого князя литовского. Ослабление Москвы в эпоху усиления ордынской силы при Тохтамыше и Едигее, преобладание Витовта в северных делах, последним отблеском которого был союз великих князей литовского, московского и тверского в 1401 г., дали отдых Твери. Сильное крушение политики Витовта после битвы при Ворскле с Едигеем подготовило разрыв между ним и Москвой. В 1406 г. Тверь идет за Москвой против Витовта. Но в этом [же] году заключение Василием Дмитриевичем мира с Витовтом без ведома тверских князей, хотя и их именем, да еще с прописанием имени великого князя тверского ниже всех братьев Василия, показало тверским князьям, что Москва помнит договор 1375 г. и держит ту же линию. Иван Михайлович с 1407 г. отказался помогать Москве, в 1412 г. заключил союз с Витовтом, служил ему своим войском в войне с тевтонами. Москва пока молчала, связанная трудным положением между Витовтом и Едигеем.
Отношения изменились после кончины Ивана Михайловича в 1425 г. Ближайших его преемников Александра Ивановича и Юрия Александровича унесла в один год моровая язва. Великим князем стал Борис Александрович, давший Ивану Юрьевичу Зубцев. Его княжение – ликвидация тверской независимости. Борьба внутренняя завершена арестом Василия Михайловича кашинского, вернувшегося было по смерти Ивана Михайловича в свою отчину (больше о нем и нет вести). Князь Борис пытается закрепить свою власть и свою независимость, опираясь на тесный союз с Витовтом, союз слабого с сильным. По договору 1427 г.[114] Борис обязался быть всегда и во всем при стороне Витовта, а Витовт оборонять Бориса думою и помощью. За то Витовт признает самостоятельность Тверского княжения, не вступается в него; всем князьям Тверской земли [определено] быть в послушании у великого князя Бориса, который их волен жаловать и казнить, а Витовт в то не вступается, с вотчинами их не принимает, а кто лично к Витовту отъедет – вотчины лишен, и в ней волен великий князь Борис. По смерти Витовта Борис помогает Свидригайлу (женатому на тверской княжне Анне Ивановне, двоюродной сестре Бориса) против Сигизмунда Кейстутьевича, посылая брата Ярослава с войском. После избрания на великое княжение Литовское Казимира Борис заключил с ним в 1449 г. союз, и Василий московский признал его «в стороне Казимировой». Но в 50-х гг. XV в. тверскому князю пришлось войти в союз с Москвой, скрепив его браком своей дочери Марьи с Иваном Васильевичем московским. Кончина Бориса Александровича в 1461 г. и малолетство его преемника Михаила стали прологом к падению Твери.
Договоры великого князя Бориса с Витовтом и Казимиром, как и с Москвой, интересны по упоминанию служебных князей (термин, кажется, впервые возникающий на тверской почве), лишенных права отъезда с вотчиной[115]. Измельчавших холмских и дорогобужских князей видим московскими (отъездчики) и тверскими воеводами. Микулинские – кончают на боярстве в Москве. Мелкие уделы – Телятевский, Чернятинский, Старицкий – вотчины княжат, потерявших владетельное княжее значение (телятевский – из Микулина, чернятинский– из Дорогобужа, старицкий известен только нумизматам).
Так, в политическом быту великого княжества Тверского видим весьма слабое развитие вотчинного раздела как силы, разлагающей более крупное политическое целое. Центробежные силы тут не победили, но и центральная тверская власть не провела в жизнь своих стремлений к превращению всего великого княжения в вотчину государя тверского, пока задача эта не перешла в более крепкие московские руки.
Нечто аналогичное дала нам также история великого княжества Нижегородского. Сложившись из территорий Суздаля, Городца-Волжского и Нижнего как волость Андрея Ярославича, – оно постепенно сплачивается в серьезную политическую силу с переходом центра в Нижний Новгород как опорный пункт борьбы с мордвой и татарскими силами Поволжья, центр возродившейся с середины XIV в. восточной торговли и возобновленного колонизационного движения. Эти задачи и неизбежное напряжение сил сдерживают, несмотря на внутренние раздоры, тягу к вотчинному распаду, заменяя ее суетливой борьбой за нижегородское старейшинство с попытками обратить его в «вотчину» одной линии. Недолгий расцвет значения великого княжества Нижегородского оборван подчинением Москве: оно обусловлено необходимостью искать опоры для восточной политики в центральных силах Северо-Восточной Руси, т. е. во второй половине XIV в. у той же Москвы. Только под московской властью рассыпалось оно, оставив свои центры в руках великих князей московских, на мелкие вотчины многоголового княжья суздальского, занявшего видное место в рядах княжат-бояр московских.
На южной окраине Северо-Восточной Руси та же роль выпала на долю земли Рязанской.
В очерке истории Ростово-Суздальской земли XII–XIII вв. мне уже приходилось упоминать, как князья Муромо-Рязанской земли оказались при Андрее Боголюбском и при Всеволоде III втянуты в политику князей владимирских, низведенные Всеволодом до положения князей-подручников.
Так, уже в XII в. земли Муромская и Рязанская примыкают к северо-восточной системе отношений. Эта юго-восточная полоса русских поселений Северо-Восточной Руси раскинулась в бассейне среднего течения Оки. Выделившись из волостей Черниговских еще в 20-х гг. XII в. в вотчину младшей линии черниговских Святославичей, потомков Святославича Ярослава, она в 60-х гг. XII в. распадается на два княжения – Муромское на северо-востоке и Рязанское на юге. До времен татарщины это княжества, подчиненные власти князей владимирских. Муромские князья, видимо, мирились по необходимости со своим положением, а беспокойное княжье рязанское довело себя в 1208–1209 гг. до полной утраты владений: по городам рязанским водворились посадники и тиуны Всеволодовы. Но волость Суздальская держалась [здесь] только силой, подавляя волнение населения Рязани. И сыновья Всеволода, Юрий, затем Константин, примирились с возвращением рязанским князьям их отчины. В 1217 г. Глеб Владимирович рязанский значительно упростил и семейные раздоры многоголового рязанского княжья, вырезав на съезде княжеском шестерых братьев, одного – родного, пятерых – двоюродных; а в 1219 г. Всеволодовичи выбиты из Рязанской земли Ингварем Игоревичем, который и занял Рязанское княжение.
Но только в период татарской власти Рязанская земля постепенно слагается в сильное княжество, одно из местных великих княжений Северо-Восточной Руси. Значение Рязанского княжества в XIII и особенно XIV в. определилось его географическим положением как рязанской «украйны». На юге оно владело важным водоразделом между бассейнами Оки и верхнего течения Дона; к югу от него поселения, тянувшие к Рязани, спускались, пока лес давал им прикрытие от степной опасности, по Дону и Воронежу до Тихой Сосны, Черного Яра и Битюга, притоков Дона, а восточнее – по Великую Ворону, приток Хопра. Здесь проходила в конце XIII и в XIV в. граница между рязанской и сарайской епархиями. Само собой разумеется, что так далеко к югу и юго-востоку забегали отдельные поселки, выдвигаясь к степи далеко от главной массы поселений. Ядро княжества было много севернее. Рязань была естественным его центром, но с нею в значении княжеской резиденции конкурирует в эпоху татарщины Переяславль-Рязанский, выше к северо-западу по Оке. Опорным пунктом к югу был Пронск, рано получивший значение особого княжеского стола. Укреплять свои южные позиции и развивать их Рязань могла, лишь захватывая, при случае, прилежащие Чернигово-Северские волости, как Новосиль, и особенно Елец (на Быстрой Сосне). Эти южные пределы сводили Рязанские земли со степью, где господствовали татары, не ханская только власть, но и беспокойные шайки грабителей, на свой риск наезжавшие на Русь, то мелкие, то крупные – организованные князьями и царевичами ордынскими. Боевая тревога была за обычай жителям земли Рязанской и выработала в них тот смелый, дерзкий, буйный нрав, о котором любили с укоризной твердить московские книжники. Не спокойнее была и восточная граница Рязани – по реке Цне, примыкавшая к мещерским и мордовским местам. Как форпост великорусских областей против инородческого юга и юго-востока, Рязанское княжество опиралось в северо-западном тылу на свои связи с великорусским центром. Артерией этих связей было течение Оки. Тут ряд рязанских городов: Переяславль, Коломна – ключ пути на Рязань с северо-востока, отнятый у Рязани Москвой в начале XIV в., Ростиславль, при впадении Осетра, Зарайск. Укрепить этот свой тыл и расширить его базу было постоянной заботой Рязани. Но не к северу могли быть направлены такие попытки, т. к. они рано встретились с окрепшей мощью Москвы, а к западу, на волости распадавшейся все более Черниговщины – на места Одоевские и Мценские. Рост силы Великого княжества Литовского в течение XIV в. постепенно закрыл и эти перспективы для князей Рязанских. А к северо-востоку, вниз по Оке, развитие рязанской территории преграждено муромскими владениями, все больше тянувшими к Суздальщине; устье же Оки закрыто Нижним Новгородом.
Таково в главных чертах положение Рязанской земли, обусловившее тяжелую ее историю. Подобно великим княжествам Нижегородскому и Тверскому, и великое княжество Рязанское приняло на себя тяжкие политические и колонизационные задачи русского северо-востока в самую трудную пору великорусской истории, поддержало традицию тенденций старой Суздальщины и проложило дальнейшие пути национальной политики московских государей, объединившей в одном центре разрозненные в удельные века течения народной жизни русского северо-востока.
В татарское лихолетье погиб князь рязанский Юрий Игоревич, погибло и несколько младших князей. Уцелело от погрома только двое племянников Юрия – Ингваревичи Ингварь и Олег, да и этот последний был в плену у татар. Ингварь «обнови землю Рязанскую» после разгрома. Но больше мы о нем ничего не знаем; потомства он не оставил, а когда в 1252 г. «пустиша татарове Олга, князя Рязаньского, в свою землю», Ингваря в живых, видно, уже не было[116]. Быть может, потому и отпустил хан Олега на княжение рязанское, что брат его умер. При нем оформилось владычество хана над улусом Рязанским, пришли численники ордынские, «изочли» землю Рязанскую, «уставили» власть татарскую («ставиша десятники, и сотники, и тысящники, и темники»)[117]. Через год, в 1258 г., Олег умер. Двенадцатилетнее княжение его единственного сына Романа (1258–1270 гг.) наши источники обходят молчанием, повествуя только о мучительной казни этого князя в Орде.
У Романа было три сына – Федор, Ярослав и Константин. Федор сел на Рязани, Ярославу достался Пронск, и воскресло старое отдельное княжение Пронское. Не без борьбы получил этот раздел значение раздела вотчинного. По смерти Федора (1294 г.), потомства не оставившего, рязанский стол занял брат его Ярослав Пронский, как полагают историки, хотя известий о том нет. В 1299 г. Ярослав умер, оставив двух сыновей, Ивана и Михаила, у которых была какая-то смута с дядей Константином рязанским, видимо, помогшая Даниилу московскому отнять у Рязани Коломну. Константин защищался с татарской помощью, но был разбит, попал в плен на несколько лет и в 1306 г. убит Юрием Даниловичем. Известия о Рязани за эти и дальнейшие годы так отрывочны в наших сводах, что ясной картины – хотя бы смены князей – и то не дают. В 1308 г. погиб в Орде сын Константина Василий, и из дома рязанских князей осталась только пронская линия, Ярославичи. Путаницу с их генеалогией, насколько возможно, удачно распутали Иловайский и Экземплярский[118]. Иван Ярославич занял Рязань, а когда погиб от татар в 1327 г., не то в шевкаловой рати, не то в Орде, князем рязанским стал сын его Иван Коротопол. Оба Ивана – отец и сын, с 1320 г., когда Ивану Ярославичу пришлось смириться перед Юрием московским, живут и княжат в послушании Москве. Пронское княжество осталось в линии младшего Ярославича, Михаила, но Коротопол в 1340 г. захватил пронского двоюродного брата Александра, встретив его по дороге из Орды, когда тот в Орду ехал «с выходом», ограбил, привез в Переяславль и велел убить. «Выход» и борьба за него, как и за право «знать Орду», между великими и удельными князьями еще раз окрасились кровью. Александрович Ярослав-Дмитрий поспешил в Орду с жалобой на Коротопола, получил на него татарское войско с послом ханским Киндяком, осадил великого князя рязанского в Переяславле, взял город; Коротопол бежал, но погиб, не знаем где и как, убитый в том же или в следующем году. С ним опять оборвалась одна из линий рязанского княжья. Александровичи пронские овладели всей землей. Ярослав-Дмитрий сел на великое княжение рязанское в городе Ростиславле (Переяславль разорен), а после него [сел] его брат Иван, которого Экземплярский признает старшим, т. к. Рязань утверждена за его потомством.
Все эти рязанские перипетии объясняют, почему до второй половины XIV в. сохранялось – точнее, то и дело восстановлялось – единство княжения, а Пронское удельное княжество не отвердело в положении обособленной вотчины. Лишь при великом князе Олеге Ивановиче (13511402 гг.) определилась на три поколения обособленность Пронска. Олег еще юношей занял великокняжеский стол, а Пронское княжение осталось за его двоюродным братом Владимиром Дмитриевичем, сыном Ярослава-Дмитрия. Сравнительное старшинство обеих линий неясно. Но Владимир Пронский плохо мирился с преобладанием Олега, и тот имел в нем в спокойные годы невольного подручника, а при первой беде – готового врага и соперника. Подъем в Рязанском княжении самостоятельной энергии сказался сразу по вокняжении Олега. В 1353 г. рязанцы захватили пограничную московскую область Лопасну и сумели удержать ее; а князь же их Олег Иванович тогда был еще «млад»[119]. Надо думать, что носителем более решительной политики было прежде всего рязанское боярство. В ближайшие годы разыгралась в Москве какая-то смута, отмеченная таинственным убийством московского тысяцкого Алексея Петровича Хвоста и отъездом в Рязань «больших бояр московских с женами и с детьми». Через год великий князь московский Иван Иванович «перезвал» к себе опять двух бояр-отъездчиков: Михаила и его зятя Василия Васильевича Вельяминова (будущего тысяцкого). В 1371 г. московская рать разбила рязанцев у Скорнищева близ Рязани, князь Олег «едва в мале дружине утече», а Дмитрий посадил на Рязанском княжении князя Владимира Пронского, но Олег в ту же зиму, придя на Рязань изгоном, согнал Владимира, захватил его и «приведе его в свою волю»[120]. И Дмитрий московский примирился с Олегом: занятый борьбой с Ольгердом и Михаилом тверским, он не мог дробить силы. В договоре с Ольгердом 1372 г. Олег рязанский и Владимир пронский названы князьями «в имени» великого князя московского, [они] «в любви и в докончаньи» с московскими князьями, [тогда] как Михаил тверской и Дмитрий брянский «у князя у великого у Олгерда в имени его»[121]. В Пронске в том же году умер Владимир, оставив княжение сыну Ивану. Состав пронской семьи в этот момент неясен: родословные говорят о князе Федоре, которого не знают летописи; в летописном рассказе о битве на реке Воже фигурирует князь Данило Пронский (может быть, служилый князь в Москве?), о котором только тут и читаем; но летопись упоминает иногда «пронских князей» во множественном числе. Перед Олегом, которому служили и соседние козельские и елецкие князья, они, по-видимому, держатся покорно. Времена были трудные. Татары громили землю в 1373 и 1377 гг. (Арапша), но Москва мало помогала и хоть разбила татар в 1378 г. на реке Воже, в рязанских пределах, но в 1379 г. месть их обрушилась беспрепятственно на Рязань: Мамаевы татары землю Рязанскую «пусту сотвориша». Эти события подготовили политику Олега перед 1380 г. – соглашение с Мамаем и Ягайлом при осторожных сношениях и с Москвой, отсутствие его на Куликовом поле. Какие-то (ближе нам неизвестные) нападения рязанцев на москвичей вызвали под угрозой репрессии (Олег бегал из Рязани, был момент, когда в Рязани даже появились московские наместники) договор 1381 г., которым Олег признал себя младшим братом Дмитрия, приравнявшись к удельному Владимиру Андреевичу, уступил Москве три пограничных волости, отступился от Мещеры, обещал сложить крестное целованье Ягайлу и во всем подчинить свои внешние отношения московской политике[122].
Нашествие Тохтамыша, которому Олег указал броды на Оке, обведя его мимо своей границы, дало новое разорение: сперва от татар, на обратном их пути, потом «пуще татарские рати» от войск московских, перед которыми пришлось Олегу бежать с Рязани. Но в 1385 г. Олег захватил Коломну, разбил войска князя Владимира Андреевича, и только при посредничестве св. Сергия состоялось примирение, закрепленное браком Федора Ольговича с Софьей Дмитриевной, княжной московской. Татарские набеги повторялись в 1388, 1389, 1390, 1394 гг. В 90-х гг. Олег, оправившись, пытается предпринять наступательные действия к западу – против Литвы, пытаясь укрепить за собой волости соседние, но в 1398 г. Витовт жестоко расправился с его землей; пограничная борьба продолжалась, пока в 1402 г. Ольгович Родослав не был разбит и взят в плен у Любутска Лугвением-Семеном Ольгердовичем. Приходится Олегу действовать наступательно и на юг в Подонье, чтобы обеспечить волость свою от татарских шаек.
Этот перечень фактов характеризует беспокойную жизнь рязанской «украйны». Но вся энергия и предприимчивость Олега не дали прочных результатов. Рязань истощалась в борьбе, но без опоры в центральных великорусских силах не могла обеспечить себе спокойное развитие. Подобно Твери и Нижнему, она была лишь форпостом великорусской силы, не имея сил ни стать ее центром, ни укрепить твердо свои позиции самостоятельно.
По смерти Олега в 1402 г. идет процесс ослабления Рязани, подавления ее Москвой. Федор Ольгович возобновил с Москвой союз подчинения и признал вмешательство и опеку Василия Дмитриевича над своими отношениями к пронскому князю. Чуя за собой сильную опору, Иван Владимирович пронский в 1408 г. согнал Федора, объединил землю, даже разбил московские войска, пришедшие водворять порядок, но не удержался в захвате. Великое княжение остается в руках Ольгова потомства, но, несмотря на некоторые колебания между Москвой и Литвой в годы преобладания Витовта, под московской опекой. В эту пору как-то таинственно исчезает Пронское княжество. В договоре Василия Васильевича московского с Иваном Федоровичем рязанским упоминается пронский князь с братьею[123], а в 1483 г. Василий Иванович рязанский благословляет сына Пронском. По родословным, потомки пронских князей частью ушли в Литву, частью стали московскими княжатами-боярами.
Великий князь рязанский Иван Федорович, умирая в 1456 г., завещал свое великое княжение с восьмилетним сыном Василием на соблюдение Москве. Рязанские города приняли московских наместников. Но Иван III отпустил Василия Ивановича на Рязань, женив его на сестре своей Анне, и он 19 лет княжил подручником московским. Перед смертью он поделил землю между сыновьями Иваном и Федором, дав старшему Переяславль, Ростиславль и Пронск, а Рязань старую и треть Переяславля – младшему. Договор между братьями обеспечивал взаимное наследство в случае выморочности удела[124]. Иван Васильевич умер раньше брата, передав стол пятилетнему сыну Ивану. Федор Васильевич умер в 1503 г., завещав свои волости, мимо племянника, великому князю московскому, и Иван III в своей духовной распоряжается этой долей Рязани. Политического значения это не имело, ибо в рязанском княжестве правит князь московский. Рязань уже присоединена к Москве, ибо в 1502 г. Иван III пишет в грамоте к княгине Агриппине, опекунше маленького великого князя: «Твоим людям служилым, боярам и детям боярским и сельским быти всем на моей службе», – и предписывает ей ряд мер по охране порядка и безопасности на южной границе. История Ивана Ивановича, последнего великого князя рязанского, кончившаяся его бегством в Литву и упразднением княжения на Рязани, – уже «крамола» князя-подручника.
Глава VМосковское княжество с половины XIII в. до Дмитрия Донского
Перебирая известия о княжествах Северо-Восточной Руси, я в предыдущем изложении намеренно обходил по возможности Москву, на которой пора, наконец, нам сосредоточить все внимание. Судьбы будущей столицы великорусского государства сложились своеобразно с первых ее шагов на историческом поприще. Но и тут тяжко сказывается состояние источников, которое так часто заставляет руки опустить перед задачами обследования деталей истории Рязани или Суздаля, Нижнего или Твери, Ростова или Ярославля. Известия дошли до нас в отрывках, часто смятых и, видимо, переделанных редакторами летописных сводов, из которых позднейшие нередко вдруг сообщают новые сведения, без возможности проверить, откуда они взялись. Как ни тщательно обследованы все известия о начальной истории Москвы, много тут неясного даже в общепринятых исторической литературой фактах. Приходится держаться самых общих линий там, где хотелось бы точных, конкретных сведений; успокаиваться на «впечатлении», где нужен бы научно обоснованный вывод. Прежде всего [вывод] о так называемом «начале Москвы» и особенно Московского княжества. На фоне общей картины положения Северо-Восточной Руси в XIII и XIV вв. выступает особенно ярко значительность небольшого этюда, посвященного «началу Москвы» С. Ф. Платоновым[125]. Значение географического положения Москвы на перекрестке, откуда удобно держать путь на север к Ростову, на северо-восток – к Владимиру, на юг – к Чернигову, через Коломну – к Рязани, на запад – к Смоленску (так идут оттуда Ростиславичи и Юрьевичи в Суздальщину) и на северо-запад – к Великому Новгороду (так в Москве соединяются войска Всеволода Юрьевича с новгородской силой его сына Константина), – это значение Москвы прежде всего стратегическое. Оно выяснилось еще в дотатарскую эпоху, когда Москва – погранично-военный пункт великого княжества Владимирского. Именно, думается, поэтому Москва долго не имеет значения самостоятельного центра местной княжеской власти, оставаясь «городком» и «двором» великокняжеским. Недоразумение с известием Тверской летописи о закладке города Москвы в 1156 г. Юрием Долгоруким разъяснено С. Ф. Платоновым: Юрий тогда был уже на юге. Но С. Ф. Платонов не обратил внимания на то, что Тверская летопись вообще спешит в своей хронологии, так что его критика, верно вскрывая ошибку даты, не устраняет возможности, что сама запись факта найдена сводчиком в источнике, не лишенном значения. Во всяком случае, в 70-х гг. ХII в. существование укреплений в Москве выступает достаточно ясно в упоминаниях о ней [в] рассказе о смутах по смерти Андрея Боголюбского. И это стратегическое значение Москвы быстро растет в позднейшее время, определяя роль именно Москвы как политического центра, организующего боевую силу Великороссии, объединяя ее разрозненные элементы и восстановляя утраченное единство ее борьбы на три фронта – на восток, юг и запад. В обзоре истории севернорусских великих княжений я подчеркивал, как естественно вытекали из острого напряжения их окраинной борьбы с соседними врагами [их] попытки опереться на великорусский центр, либо захватив его в свои руки, либо расширяя свою территорию в тылу своих позиций. Эта тяга приводила к борьбе с Москвой, либо к поискам опоры в ней и, в конце концов, подчинению ее власти. Сравнительно с этой общей политико-географической чертой истории Москвы остальные так называемые условия возвышения ее представляются мне весьма и весьма второстепенными, т. е. производными из первой. Их относительное значение выяснится точнее при анализе самого хода московской истории.
Забелин, набрасывая широкими и сочными штрихами облик Москвы как типичного вотчинного города, нашел для этого удобный исходный пункт в старейших летописных упоминаниях о ней[126]. Первое из них – в 1147 г. – повествует, как Юрий Долгорукий звал к себе в «Московь» черниговских князей, чествовал их тут «обедом сильным» и «дарами многими». Известия о 70-х гг. ХII в. сохранили название «Куцкова», или «Кучкова, рекше Москвы», связываемое с именем боярина Кучки и его рода Кучковичей, приятелей, а затем опасных врагов Андрея Боголюбского. Те же известия говорят о сожжении Глебом рязанским, пришедшим на «Московь», города всего и сел (вариант: Москвы всей и города), подсказывая историку-археологу образ укрепленного городка, окруженного княжими селами. Москва рисуется ему и позднее как «обширный вотчинников двор, стоявший среди деревень и слобод, которые почти все имели какое-либо служебное назначение в вотчинниковом хозяйстве, в потребностях его дома и домашнего обихода». «Первой основой Кремля, – говорит он, – а стало быть, всей Москвы, был княжий двор или, в самое древнее время, княжий стан с необходимыми хоромами или клетями на случай приезда».
Когда же и как сделался этот вотчинный городок стольным городом Москвой? Владимир Всеволодович в 1212 г. «затворялся в Москве» во время усобицы, но не княжил тут. О пресловутом «московском княжении» Михаила Ярославича Хоробрита ничего не знаем. Ведь с Москвой его связывает только одна запись о его кончине, сохранившаяся в двух редакциях позднейших сводов – Новгородского IV и Тверского, – где читаем об убиении в битве с Литвой Михаила московского; но погребен он был во Владимире, которым овладел, видимо, засевши сперва в Москве: иначе откуда взялся бы эпитет? Можно думать, что какое-то упоминание о Михаиле в Москве и было понято позднейшим редактором свода как указание, что он княжил в Москве, но едва ли это дает основание полагать, что Михаил получил Москву, когда в 1247 г. Святослав Всеволодович своих племянников «посади по городом, якоже… оурядил» брат его, князь великий Ярослав Всеволодович.
Возникновение особого княжества на Москве связано с младшим сыном Невского, Даниилом Александровичем. Александровичи по смерти отца остались – если откинуть опального Василия, о судьбе которого ничего не знаем, – втроем, при отчинном своем Переяславле, где князем сел Дмитрий. Его братья, Андрей и Даниил, были еще малолетними, и вопрос об их княжом наделении мог возникнуть лишь позднее, и [то] как оно произошло – вопрос до крайности темный. Андрея князем городецким называет только Никоновская летопись, [причем] в текстах, где старшие своды этого прилагательного не имеют. Но известий о связи Андрея с Городцом у нас только два: в 1282 г. он через Городец едет в Орду обычной дорогой, как, например, возвращался из Орды его брат, в Городце и умерший; а в 1304 г., когда он умер, его «везше», похоронили в Городце, в церкви св. Михаила, а бояре его со знаменитым Акинфом во главе отъехали в Тверь. Не сомневаюсь, что Андрей Александрович владел Городцом, но не вижу повода говорить о выделенном ему княжестве Городецком; Городцом, как и Костромой, он владел, будучи князем великим, и не освоил их в опричную вотчину, т. к. единственный достоверный его сын, Борис, умер в Костроме раньше отца. По-видимому, Городец, как и Москва при Александре Невском, были великокняжескими городками, не в версту его вотчинному Переяславлю, пошедшему в старшую линию Ярославичей (Дмитрий – Иван). При братьях Дмитрии и Андрее младший Даниил сидит в Москве, приобретя самостоятельное значение с 1283 г. в их борьбе.
Это время последней агонии значения великих князей владимирских, когда борьба за великое княжение принимает определенно характер борьбы обособившихся местных сил против умиравшего за старое объединение центра. Москва – вместе с Великим Новгородом и Тверью – против Дмитрия за Андрея, пока Андрей не укрепился на великом княжении. Далее – в раздоре Андрея, видимо, пытавшегося собрать «отчину» Невского, с Иваном переяславским – Москва с Тверью снова на стороне местного отчича, против великого князя. В 1295 г. на съезде во Владимире Даниил московский, Михаил тверской и «переяславци с единого с ними» против великого князя Андрея и его сторонников – Федора Ростиславича ярославского и Константина ростовского. «И мало не бысть межи има кровопролития», но посредничество епископов уладило раздор. Однако в том же году попытка Андрея идти на Переяславль остановлена московскими и тверскими войсками. Новый съезд (в 1301 г.) у Дмитрова «смирил» князей ненадолго.
В 1302 г. умер Иван Дмитриевич переяславский. Выморочным княжеством, овладеть которым великий князь Андрей и раньше стремился, теперь ему представился случай распорядиться; он и занял Переяславль своими наместниками. Но Иван ранее «благослови в свое место» Даниила; переяславцы его приняли, наместники Андрея бежали перед Данииловыми, видимо, не будучи в состоянии держаться во враждебном городе, и «того же лета, на зиму, Данило князь Олександровичь седе в Переяславли»[127]. Едва ли кто в Переяславле думал, что это так называемое присоединение или примысел Переяславля к Москве, вотчине князя Даниила.
С Даниила началась и борьба Москвы против Рязани: в 1301 г. он ходил на Рязань ратью, бился у Переяславля-Рязанского и «некакою хитростью ял» и в Москву привел рязанского князя Константина Романовича[128]. Иловайский, за ним Ключевский относят к этой войне захват Коломны – устья Москвы. Карамзин, за ним Платонов ставят этот захват в связь с политикой Юрия Даниловича.
В марте 1303 г. Даниил умер. Из его пяти сыновей (а по родословцам еще двух) только двое – Юрий и Иван – имели самостоятельное значение. Остальные – Борис, Александр, Афанасий – упоминаются лишь при братьях. Даниловичам делиться было еще нечем, и они держатся цельным семейным гнездом. Внутренние отношения их нам, впрочем, вовсе почти неизвестны; в летописных сводах остались лишь бледные намеки на внутренние бури, потрясшие Москву в первом десятилетии XIV в.; едва ли случайно они сглажены в позднейших московских сводах. На Москве сел Юрий, и «переславци яшася… за князя Юрья и не пустиша его на погребение отне». Великий князь Андрей был в Орде, и до его возвращения Юрий успел сделать еще захват: напал на Смоленские волости, изымал князя Святослава Глебовича и привел его в Москву. Святослав Глебович, племянник Федора Ростиславича, который из можайских князей стал князем ярославским, и был постоянным союзником великого князя Андрея. Быть может, захват Можайска стоял в связи с этими отношениями; о дальнейшей судьбе Святослава известий у нас нет, а Можайск остался за Москвой. По возвращении Андрея из Орды (с послами и ярлыками ханскими) был съезд всех князей в Переяславле; тут, при участии митрополита Максима, князья «чли грамоты, царевы ярлыки», и «князь Юрий прия любовь и взя себе Переяславль». Укрепившись на занятой позиции, Юрий, по смерти дяди Андрея, в 1304 г., начинает упорную борьбу с Тверью, исторически крайне многозначительную, ибо в ней впервые выступает выпукло политическая роль церкви и боярства; а исход ее – в решении в пользу Москвы основного вопроса о центре всей великорусской истории следующих столетий.
Были ли у Юрия основания добиваться великого княжения? Утвердившись в Переяславле, родовом гнезде потомков Александра Невского, Даниловичи могли питать притязание на наследие Невского. В житии Михаила тверского сохранилось упоминание, что митрополит Максим уговаривал Юрия не поднимать в Орде спора с Михаилом о великом княжении, беря на себя и на мать Михаила великую княгиню Оксинью поруку за Михаила, что он даст Юрию «чего восхощешь изо отчины вашея». Быть может, можно заключить о ближайшем стремлении Юрия по тому, что он поспешил занять Кострому, послав туда брата Бориса. Но отчиной для потомков Александра Невского был и Владимир, а с ним связан был и вопрос о столе великокняжеском. Выступление Даниловичей московских против Твери с такой точки зрения представляется вероятным понять как борьбу за наследие Александра Ярославича Невского. Другой момент этого выступления аналогичен участию Даниила в борьбе против великих князей Дмитрия и Андрея, силившихся возродить значение великокняжеской власти над местными князьями. В роли князя, пытавшегося осуществить это возрождение, выступает теперь, как мы видели в истории Твери, Михаил Ярославич.
В момент смерти великого князя Андрея Александровича боярство великокняжеского двора осталось без князя: ведь у Андрея не осталось пережившего его сына. И бояре эти с Акинфом во главе бросились в Тверь: тут, казалось, в данную пору был наиболее сильный центр русского севера. И из Твери немедля исходит ряд попыток усиления общей власти над главными пунктами этого севера. Михаил уехал в Орду, а бояре занимают Кострому, выводя оттуда пленником в Тверь Юрьева брата Бориса; силой посылают они наместников в Новгород: «Новгородци же их не прияша, но идоша в Торжек» – блюсти его от тверского захвата; пришлось помириться с новгородцами «до приезда князей». Опасность грозила и Переяславлю: сюда поспешил Иван Данилович – «и седе на княжении»[129]. Ему удалось отбить нападение Акинфа с тверичами, причем сам Акинф и много тверичей пало в бою. Такая энергия тверского правительства должна была встревожить все местные силы.
Роль боярина Акинфа – прямое указание на то, что сама программа такой политики пришла в Тверь из Владимира с великокняжескими боярами, которых тяготил все нараставший упадок центра. В самом же Владимире оживление подобных тенденций естественно связать с переносом сюда в 1300 г. митрополичьей резиденции Максимом, митрополитом киевским и всея Руси. Переведя владимирского епископа, всего пять лет перед тем им же поставленного, в Ростов, Максим водворился во Владимире и влиянием своим поддерживал политику Акинфа, унимая Юрия от соперничества с Михаилом. Но обстоятельства как бы сами толкали Юрия на расширение своих притязаний. Тверская великокняжеская политика встретила немало сопротивления. Новгород отбился, переяславцы стали за своих отчичей, в Костроме водворение тверской власти сопровождалось «вечем» на бояр, из коих двое были убиты. По-видимому, великокняжескими боярами была сделана попытка захватить и Нижний: тут черные люди избили бояр, которых Никоновская летопись называет «княже Андреевыми Александровичя», т. е. партией Акинфа[130]. Эта общая оппозиция великокняжеской политике Твери, конечно, служила хорошей опорой для Даниловичей. Но в Орде на этот раз одолел Михаил, вернулся с ярлыком на великое княжение «и посажен бысть на столе великого княжениа в Володимери блаженным приснопаметным митрополитом Киевским и всея Руси Максимом»[131].
Значительность этого момента в истории русского севера ясна. Ведь борьба, как, кажется, видно даже по нашим отрывочным и сбитым сведениям, пошла сразу же за широкую задачу – восстановления единства политических сил и политического главенства. Степень, а быть может, и источник сознательности этой программы указаны в исследовании А. А. Шахматова (об общерусских летописных сводах) воссозданием представления о первом общерусском своде, доведенном, по всей вероятности, до 1305 г., т. е. до смерти митрополита Максима[132]. А. А. Шахматов полагает, что эта первая попытка составить общерусский свод должна быть приписана митрополиту Петру. Важнее кажется мне то, что сложилась она в митрополичьем дворе владимирском и, вероятно, в связи с тенденциями великокняжеской политики этого двора, какую наблюдаем в начале XIV в. Их традиция в позднейшее время не менее ярко живет в тверской письменности, чем в московской, хотя и играет там печальную роль воспоминаний о несбывшихся мечтах. Заняв великое княжение, Михаил ходил к Москве «на князя на Юрья» Даниловича и на его братью и взял с ними мир[133].
Так закончилась первая вспышка борьбы Москвы с Тверью. Юрий сосредоточился на делах рязанских: пленника отцовского, Константина, он велел убить, ездил в Рязань, – но все эти дела его помянуты мимоходом в наших сводах, как точно не указано и время захвата Коломны. Не знаем ничего и о смуте этих лет в земле Рязанской, приведшей в 1308 г. к гибели в Орде Константинова сына Василия и к переходу великого княжества Рязанского в руки пронских князей. Коломна осталась за Москвой. Михаил в это время с трудом устанавливает свои отношения с Новгородом: к этим годам (1305–1308) относится целых шесть договорных грамот между ними. В 1308 г. Михаил ходил на Москву – есть известие, что Юрий с Михаилом бились «о княженье Новгородьское»[134]. Раздоры с Михаилом, действительно, снова толкнули Новгород к Юрию московскому. Затем Москва перетягивает на свою сторону митрополичью кафедру, а с помощью этих двух сил получает перевес влияния в Орде и, утвердив свое преобладание над Тверью, выясняется как единственно возможный великорусский центр для боярства. В этом смысл второго периода борьбы Москвы с Тверью.
В 1305 г. умер митрополит Максим. В судьбах митрополичьей кафедры этот момент не вполне ясен в источниках, отразивших борьбу партийных воззрений и тенденций. На поставление в преемники Максиму явился из северной Руси в Константинополь игумен Геронтий, захвативший ризницу митрополичью и поехавший в сопровождении «сановников церковных» митрополичьей кафедры. Житие св. Петра, составленное митрополитом Киприяном, сообщая это, представляет Геронтия действующим самочинно, и только намеком, что никто Геронтию не возбранял, поддерживает соображение Голубинского, что отъезд Геронтия не мог состояться без согласия великого князя, т. е. Михаила тверского. Надо принять точку зрения Голубинского, что Геронтий был великокняжеским кандидатом[135]. Но князь галицкий Юрий Львович, женатый на сестре Михаила Ярославича, «не хотя высокоумия Геронтьева», поднял дело о выделении Юго-Западной Руси в особую митрополию и послал в Константинополь одного из своих игуменов, Петра. Патриарх разрешил дело так, что поставил Петра на русскую митрополию (в июне 1306 г.). Михаил Ярославич принял Петра враждебно; против нового митрополита стало и близкое к великому князю духовенство с епископом тверским Андреем во главе. Столкновение разыгралось на принципиальной основе. Шли споры о «поставлении на мзде» и о степенях родства, при которых разрешается вступление в брак. В Переяславле в 1310 г. происходил собор, созванный патриаршим клириком для расследования обвинений против Петра, при участии многих князей и вельмож, собор бурный, на котором «в мале не безместно чьто бысть», так что Петр с трудом «вопль уставил», подражая словам Христа: «вонзи нож свой в ножьницу»[136]. Собор, точнее патриарший посол, оправдал митрополита. Но князь Михаил апеллировал в Константинополь, а епископ Андрей послал туда нарочного, монаха Акиндина, узнать воззрения греческой церкви о «мзде» за поставление. На Петра возводили обвинения в разрешении ее взимания и в излишнем либерализме разрешений на брак. Патриарх решил вызвать на суд Петра, поручая великому князю даже силой прислать его, чтобы по разбору дела дать русской церкви «уставление закона» по спорным вопросам. Как формально завершено дело, не знаем. Но фактически одолел Петр. Оба епископа, выступавшие на Переяславском соборе – Симон ростовский и Андрей тверской – покинули кафедры, Симон в 1311 г., Андрей в 1315 г. Разрыв с митрополией дорого обошелся Твери. Вскоре после Переяславского собора, в 1311 г., разыгралась история, о которой я уже упоминал. Михаил Ярославич послал свои войска на Юрия московского и на Нижний Новгород; но во Владимире митрополит остановил поход своим «неблагословением» – первое известие о духовном интердикте как политическом орудии на Руси. Оно поразило княжича тверского Дмитрия, который был при отцовском войске, а ранее в Переяславле заменял отца, уехавшего в Орду: между собором и последовавшим разрывом между князьями можно предположить прямую связь. С той поры Петр тянет к Москве, сумевшей использовать ссору митрополита с Тверью.
В то же время возобновились столкновения Михаила с Новгородом. В 1312 г. он смиряет новгородцев обычным приемом «экономической отсидки»[137] и вынуждает у них крупную контрибуцию. А через год умер царь Тохта, воцарился Узбек, и настал момент пересмотра ордынских отношений. Великий князь и митрополит поспешили в Орду. Петр сумел получить особливое «слово царево», ярлык с более сложным содержанием, чем позднейшие (какие знаем): тут рядом с гарантией обычных льгот – от дани и повинностей ханских, от власти и вымогательств чиновников татарских – видим ханскую гарантию церковного имущества вообще, неприкосновенности земельных имуществ церкви, светской и духовной власти митрополита. Острие этих «слов царевых» могло быть направлено только против великокняжеской власти, и сами выражения ярлыка целиком взяты из русских жалованных грамот [скорее всего, данный ярлык не является подлинным историческим документом. – Ред.]. Митрополит Петр, видимо, в милости ханской сумел найти опору против великого князя Михаила. Но и Михаил получил ярлык на великое княжение и возвращался с ханскими послами и войском татарским. В его отсутствие поднялся Великий Новгород против наместников великокняжеских; Юрий Данилович прислал князя Федора ржевского, который захватил этих наместников, посадил «за сторожею» на владычнем дворе и пошел с новгородцами против Дмитрия Михайловича тверского. Без боя состоялся мир «на всеи воли новгородской», и по зову новгородцев князь Юрий «приеха» в Новгород «тои же зимы» с братом своим Афанасием и седе «на стол»[138]. Через несколько месяцев получил он зов в Орду и уехал, оставив брата в Новгороде. Почти два года пробыл Юрий в Орде и достиг многого. Но пока вернулся Михаил и двинулся на Новгород «со всею силою низовскою и с татары», разбил новгородцев, заставил их выдать князя Федора ржевского и согласиться на огромный выкуп в 50 тысяч гривен серебра, выдать себе все оружие и коней, а князя Афанасия Даниловича и бояр новгородских взял «в заклад». Крутой князь не искал примирения с новгородцами, а теснил людей продажами «сколько кого станет», и довел их скоро до нового восстания, для которого они, заново укрепив город, собрали всю волость свою – псковичей и ладожан, рушан и корелу, ижеру и вожан. На этот раз князю Михаилу пришлось отступить, «не успев ничтоже». А новгородцы пока вели усиленные хлопоты в Орде. В первый раз послали они послов хану «сами о себе», мимо князей. Тверичи перехватили этих послов, и князь Михаил заставил их помириться на том, что им «не въступатися ни по комь» – держаться нейтрально между ним и Юрием[139]. За уплату в четыре срока 12 тысяч гривен новгородцы получили мир, восстановление торга и старых грамот (три договора 1317–1318 гг.)[140].
Однако эти успехи Михаила были последними. Из Орды шел на великое княжение Юрий, шурин хана по сестре его Кончаке-Агафьи, с послами Кавгадыем и Астрабеком. Теперь «вся сила Низовская» и татары были на Михаила. Ему пришлось «сступиться» великого княжения, новгородцы теперь пристали к Юрию, как и князья суздальские. Но 22 декабря 1318 г. в 40 верстах от Твери, у села Бортенева, Михаилу удалось разбить Юрия, тем более что татары Кавгадыевы не вступали в бой, да и была их, видимо, небольшая дружина. Юрий с немногими людьми бежал в Новгород, брат его Борис, жена его Кончака (в крещении Агафья), много бояр попали в тверской плен. Юрию удалось поднять новгородцев и псковичей, но Кавгадый помирился с Михаилом, с честью был принят в Твери и, вероятно, не без его давления князья и Новгород договорились «яко итти обема в Орду», а «послом новгородьским и новгородцам ездити сквозь Михайлову волость без пакости». Поездка Юрия в Орду была обставлена – по совету, как полагали современники, Кавгадыя – по-великокняжески. С ним поехали «князи вси низовские и бояре с городов и от Новгорода». Михаил же послал вперед сына Константина, а сам занялся устройством дел и составлением духовной. Проволочка вызвала вторичную посылку за ним из Орды, облегчила Юрию и Кавгадыю подготовку гнева ханского и гибели Михаила. 22 сентября 1318 г. Михаил казнен по приказу хана и по приговору князей ордынских.
За Юрием осталось великое княжение; ему выданы Константин Михайлович, бояре и слуги тверские. Заключив «докончание» с Дмитрием Михайловичем тверским, Юрий [как] великий князь владимирский и новгородский вступает сразу в свою новую роль. В Великом Новгороде он посадил брата Афанасия и, сам туда наезжая, берет на себя защиту Новгорода от шведов (осада Выборга, 1322 г.; постройка городка на Ореховом острове в «устье» Невы, 1323 г.), ходил с новгородцами на Заволочье усмирять устюжан с их беспокойными «князьями». Дал Юрий почувствовать свою руку и Рязани походом на князя Ивана Ярославича: в следующих годах видели мы рязанских князей в подчиненном союзе с Москвой. Тверских князей Юрий заставил выплатить себе 2 тысячи рублей «выхода» татарского, – из-за этого вспыхнул новый раздор, когда Александр Михайлович врасплох напал на Юрия и «пограбил» у него это «серебро», а Дмитрий Михайлович принес в Орде жалобу на захват «выхода» тверского. Дело кончилось вызовом Юрия на ханский суд и гибелью в Орде от руки Дмитрия Грозные Очи, казненного за такое самоуправство. Это дело пошатнуло ордынские фонды Москвы. Великое княжение досталось в 1326 г. Александру Михайловичу тверскому.
Но тот же год принес Москве закрепление ее связей с митрополией. Иван Данилович, переживший всех братьев и единый вотчич московских владений, заложил 4 августа каменный храм Успения Пресвятой Богородицы, а в декабре храм этот принял гроб «святителя», не замедлившего прославиться чудесами и ставшего святым патроном Москвы. Прошло тринадцать лет с его кончины, и преемник его по митрополии Феогност провел с благословения константинопольского патриарха его канонизацию. Есть известие, что по соглашению с Калитой св. Петр «воименова на митрополию» некоего архимандрита Феодора, но дело мудрено было провести, раз Иван Данилович не был великим князем, и в преемники Петру был поставлен грек Феогност. К его приезду на Русь дела тут, однако, изменились, и Иван его встретил уже как князь великий. Разыгралось в Твери дело избиения Шевкаловых татар, сгубившее великое княжение Александра. Мне уже приходилось упоминать о противоречии, какое находим в источниках относительно судьбы великокняжеского достоинства в этот момент. Один из них представляет дело так, что хан разделил великое княжение между Иваном Даниловичем московским и Александром Васильевичем суздальским: «князю Ивану Даниловичю Новъгород и Кострому, половина княжениа; а Суждальскому князю Александру Васильевичю дал Володимер и Поволжье»[141]. Нет основания так понимать, что Александр получил великое княжение. В том же тексте, как и во всех других, великим князем с 1328 г. называется Иван Данилович, который после смерти Александра в 1332 г. получил «княжение великое надо всею Русьскою землею, якоже и праотець его великий Всеволод Дмитрий Юрьевичь»[142].
В двух разных формулах отложилось впечатление современников от вокняжения Ивана у наших летописцев: «и бысть оттоле тишина велика по всей Русской земле», и «наста насилование много, сиречь княжение великое Московское досталося князю великому Ивану Даниловичю»[143]. Первое поясняется указанием, что «престаша татарове воевати Рускую землю» и что Калита «исправи… землю от татей»; второе говорит о гнете власти московской на соседние земли и княжения. А историко-политический смысл момента хорошо выразил Никоновский свод: «прииде (Иван Данилович) от царя Азбяка из Орды с пожалованием и с великою честию на великое княжение Володимерское, и седе на великом княжении на Москве, а стол Володимерь и иныя многиа княжениа царь Азбяк даде ему к Москве»[144]. Прочно установил Калита свои отношения к Орде – частыми поездками к хану (1326, 1328, 1331, 1334, 1336, 1339, 1340 гг.), стоившими крайне дорого. Эти ордынские отношения – сильная опора его княжения; они устраняют взаимные интриги князей перед ханом и вмешательство татар в дела Руси. Закрепить их можно было, однако, лишь ликвидировав тверской вопрос. Перед татарской силой, разгромившей Тверскую землю, Александр Михайлович бежал во Псков; хан велел русским князьям его искать, а псковичи не выдавали. Смирять их кровопролитьем было делом более чем рискованным в смысле впечатления на русское общество и подручных князей. Ивану удалось снова использовать влияние церкви; митрополит Феогност, уступая его и других князей просьбам, наложил отлучение и запрещение на Александра и на Псков. Александр ушел в Литву к Гедимину, но через полтора года вернулся и около десяти лет сидел в Пскове князем «от Литовской руки», отстаивая самостоятельность Пскова: так, он хлопотал перед митрополитом Феогностом о поставлении особого архиепископа для Пскова. В Твери же княжил Константин «тихо и мирно», в полном смирении перед великим князем московским. Но хлопоты 1335–1337 гг. в Орде дали Александру возможность вернуться на свою отчину. Это грозило новой борьбой. Наши своды подчеркивают, что Александр не «канчивал» с Калитой. Всколыхнулись младшие князья – суздальские, ростовские, недовольные засильем Москвы. С Новгородом у Калиты отношения были крайне натянутые. Нуждаясь в крупных средствах для поддержки влияния и веса своего в Орде, он все круче налегал на богатый Новгород. Его требовательность росла с каждой поездкой к хану. До нас не дошло договорных грамот Калиты с Новгородом, зато дошли жалованные грамоты новгородские, данные от великого князя Ивана и от властей новгородских вместе. С 1329 г. занял он стол новгородский, с 1332 г. начинаются его наступления на вольность новгородскую, требования то «закамского серебра», то «запроса царева» сверх обычного «выхода». Как князь великий, не как воюющая сторона, учинял он «через крестное целование» репрессии против Новгорода захватом Торжка и Бежецкого Верха, посылал рать «за Двину, на Волок», в доходные волости новгородские.
Напряженность всех отношений обострилась с возвращением Александра в Тверь, тем более что за ним могли подозревать литовскую помощь. Характерно, что с этим моментом связала московская традиция первый отлив боярских сил от Твери к Москве: «того же лета отъехаша бояре мнози от князя Александра Михайловича Тверского на Москву к великому князю Ивану Даниловичу», – читаем в Никоновской летописи. Иван, отрядив младшего сына Андрея в Новгород, чтобы его держать в руках, поспешил с двумя старшими в Орду, и «его же думою» царь Узбек вызвал к себе и Александра Михайловича, Василия Давыдовича ярославского и всех князей. Скоро Иван вернулся собирать «выход» царев и «запросы царевы», а сыновей отослал всех трех к хану. В октябре 1339 г. погиб в Орде Александр Михайлович. Иван Данилович остался без сколько-нибудь сильного соперника, и смерть его через полтора года не пошатнула положения Москвы.
Все князья русские поехали в Орду в апреле 1341 г.; Семен Иванович вышел оттуда на великое княжение, «и вси князи Рускии даны ему в руце»[145]; видимо, власть ханская убедилась, что иметь дело с одним представителем всего русского улуса имеет свои преимущества, а сила московского князя обеспечивает получение более крупного и цельного «выхода» с меньшей заботой. Успех в Орде – как при Калите – отразился на отношениях московско-новгородских. Семен первым делом «посла в Торжок дани брати» и вызвал жалобу послов новгородских: еще, господине, на столе в Новгороде еси не сел, «а уже бояре твои деют силно». Новоторжцы, сейчас увидим какие, послали с жалобами в Новгород, оттуда присланы бояре, которые на Торжку наместников московских захватили и стали готовить оборону. «И не восхотеша чернь», «въсташа чернь на бояр <…> и съкрутившеся в брони, нашедши силою на дворы, выимаша у воевод наместьникы княжи, и борци», а новгородцев выслали из города; новоторжские бояре бежали в Новгород, «толко душею кто успел», а дома их и села разграблены чернью[146]. Этот раздор поясняет, почему новгородцы, получив от Семена «мир по старым грамотам», согласились дать великому князю черный бор по всем волостям и тысячу рублей на Новоторжцах, а на Новгород приняли его наместников. Тяжек был им и приезд митрополита Феогноста «кормом и дары». Сквозь отрывочные, хотя и довольно обильные известия второй четверти XIV в. ясно выступает по мере роста Москвы явная необходимость для нее господства над Новгородом как источником крупных материальных средств, которыми питалась в значительной степени московская казна. Это – одна из тех черт ранней московской истории, которая заставляет меня останавливаться с особым вниманием на внешней ее стороне раньше, чем обратиться к анализу внутренних отношений.
Возродившаяся потребность объединения Великороссии – в тяге к концентрации ее сил и средств, а стало быть, воссоздания объединенного политического главенства – дала Москве, вступившей в след тверской политики Михаила Ярославича, достигнуть к 1341 г. значительных успехов. А этот момент чрезвычаен по исторической значительности. Умер Гедимин. Власть великого князя литовского – в отношении русских земель – переходит к Ольгерду. Наступление на Русь развертывается широко и энергично. Назрела борьба за существование двух половин Руси. Наряду с отношениями восточными – татарскими, которые обусловили в следующем десятилетии возвышение великого князя нижегородского, для Северо-Восточной Руси новое и более напряженное значение получают вопросы политики западной. Вся эта международная обстановка получает огромное значение для внутреннего развития Северо-Восточной Руси.
Но что такое княжение Московское в момент перехода его к великому князю Семену Ивановичу с братьею? Что такое «вотчина московских Даниловичей»? Вотчина есть наследие князей – сыновей по отцу. Как в «Русской Правде», так и в «душевной грамоте» Ивана Даниловича его судьба определяется «рядом», какой отец дает «сынам своим и княгине своей». После умирающего главы семья остается как единая группа, связанная определенными отношениями. Семья Ивана состояла из трех сыновей – Семена, Ивана и Андрея (был еще Даниил, но, видно, раньше умер) от первого брака, второй жены Ульяны и дочерей, из которых, кажется, две были еще в доме. Второй брак Калиты, ясный и из духовных грамот, определен Экземплярским, а в одном из списков западнорусской летописи, Никифоровском, под 6841 (1332/33 г.) помечено: «Того же лета оженися в другыи князь великыи Иван Даниловичь»[147]. Дата духовной – после 1332 г. Ряд Калиты детям и вдове – первый в семье московских князей, какой знаем. Он интересует прежде всего тем, что не упоминает не только о великом княжении и городе Владимире, но и о Переяславле. Признаюсь, с недоумением останавливаюсь я перед тем, что не нахожу в толковании духовных грамот, например, у Чичерина, внимания к вопросу о Переяславле[148]. И справка в летописях ничего не дает; я ожидал бы там указания, что Семен получил ярлык ханский на княжение Переяславское и тогда объяснил бы этим особым «стольным» значением Переяславля его отсутствие в духовной. В Переяславле сидели наместники великого князя, он был коренной вотчиной потомков Александра Невского, но в «душевной грамоте» Калиты о нем нет помину. Нет тут и Костромы. Карамзин поясняет это так: «В сем завещании не сказано ни слова о Владимире, Костроме, Переславле и других городах, бывших достоянием великокняжеского сана: Иоанн, располагая только своею отчиною, не мог их отказать сыновьям, ибо назначение его преемника зависело от хана», и доказывает, что «Переславль Залесский считался городом великокняжеским, а не московским», тем, что в 1360 г. Дмитрий Константинович суздальский занял Переяславль, как только стал великим князем[149]. То же говорит, повторяя Карамзина, Экземплярский о Костроме: она становится, по мнению Экземплярского, с 1303 г. «достоянием великокняжеского сана», и потому Калита и его преемники до Василия Дмитриевича (включительно) не распоряжаются Костромой в духовных[150]. Так, и Переяславль появляется только в духовной Василия Темного вместе с упоминанием о «его отчине великом княжении» и городом Владимиром.
Ту же точку зрения применяет Карамзин и к Угличу, Галичу, Белозерску, которые в духовной Дмитрия Донского названы «куплями» его деда Калиты. Но судьба, а стало быть, и положение их различны: эти три города-купли и вотчинному ряду подчинены раньше Переяславля или Костромы при Донском, хотя в таком пункте духовной, где и они поставлены в связь с великим княжением: после раздела московских владений, духовная Донского говорит: «А се благословляю сына своего князя Василья своею отчиною великим княженьем. А сына своего благословляю князя Юрья, своего деда куплею, Галичем», Андрея – Белым озером, Петра – Углечем полем. И все это вместе исчезает из духовной Василия Дмитриевича, чтобы появиться в духовной Василия Темного с Переяславлем и Костромой[151].
Нe все, стало быть, чем владел Иван Калита, было однородно по княжим его правам. Великий князь владимирский еще не слился с князем московским в одно неразличимое целое. И отчич московский не слился воедино даже с князем переяславским или костромским. Слово «вотчина», легко применяемое и к Владимиру, и к Новгороду, и к Переяславлю, и к Москве, имеет в каждом применении особое содержание. Ведь слово это означает лишь формальную сторону права – его приобретение по преемству от отца, но не выражает материальной сущности вотчинного правоотношения и объема и свойств владения. Мы употребляем слово «вотчина» обычно в том позднейшем смысле, который носит печать так называемого «частно-правового» владения на началах полной «вотчинной» собственности. И можем в этом смысле сказать, что Иван Калита в духовной своей уряжает семью во всем, что считал своим семейно-вотчинным капиталом, тою суммою материальных благ и доходных прав, которые стянуты к его московскому двору и составляют обеспечение его средств и благосостояния. Объекты Иванова ряда: Москва, города, волости, села, доходы, [такие] как мыта и оброки, люди купленные, стада, ценные вещи. В научной литературе нашей много спорили о том, можно ли установить различие оснований и качества права, какое имеет князь на эти объекты. Сделана была попытка различить его права государственные (на волости) и частные (на села). Я не считаю ни полезным, ни возможным гоняться за такими различениями. Конечно, они имеют свою научную цену для истории правовых понятий и их постепенной дифференциации из первоначального безразличия, производящего на людей нашей юридической культуры впечатление спутанности и смешения разнородных понятий. Для их истории, однако, существенно уловить момент, когда различение начал права гражданского и государственного возникает в сознании людей прошлых веков, а не спорить о том, какие явления их практики (правовой и административной) подходят более или менее под категории нашей теории права. А в вопросах владения или собственности [и] раннее средневековье на Западе, [и] так называемое удельное время у нас, в этой области именно тем и отличались, что такие резко различные для нас представления, как земельная собственность и юрисдикция права на хозяйственные доходы и на доходы судебно-административные, как и право обложения, могли принадлежать на одном и том же основании владельцу известной части территории, населенной людьми разного юридического состояния. И различие между владением волостьми и селами, несомненно, весьма реально. Первый термин очень широк: он означает известные финансовые доходы, как мыт, тамга, осмничее: «а из городских волостей даю княгини своей осмничее, а тамгою и иными волостьми городскими поделятся сынове мои»; означает он и единицу территориального деления, подчиненную княжеской власти с соответствующими судебно-административными доходами для нее. Села – единицы княжеского землевладения и дворцового хозяйства, но и тут не только возможна, но и очевидна наличность также доходов и функций так называемого «государственного» характера. Фактическое различие этих двух видов владения для князя несомненно, но чтобы при этом определенно различалось его правовое отношение к владению селами и волостями – сказать мы не имеем основания. Князья и тем и другим в своих «рядах» наследникам распоряжаются одинаково, как семейным имуществом. Это первый существенный признак единства правового содержания того акта, какой представляет собой «ряд», данный Иваном Калитой сыновьям и вдове-княгине в духовной его грамоте[152].
Присмотримся к деталям этого «ряда». Прежде всего, это не такой раздел впрок, раздел окончательный, который порывал бы все связи между членами семейной группы, кроме чисто моральных и кровных. Братья молодшая и княгиня с меньшими детьми (какими? быть может, у Ивана от второго брака были дети, умершие в младенчестве? или тут разумеются только две дочери, обе или одна, от Ульяны?) приказаны старшему сыну Семену; он их опекун, глава семьи, ее большак. Во-вторых, им всем «приказана отчина Москва»; ее доходами, за выделом осмничего княгине Ульяне, предоставлено сыновьям самим поделиться; видно, еще не выработал Иван того, что потом создала практика, закрепленная позднее великокняжескими духовными, – раздел московских доходов на доли, по годам, между наследниками. Но как понимать этот «приказ» Москвы сыновьям? Как соучастие их в получении доходов по разделу, какой они учинят между собой, или как соучастие во власти над ней? Москва трактуется в духовной только как вотчинный город, речь конкретно идет только о «городских волостях» – доходах. Но уже сама терминология эта приводит к представлению, что от доходов и их получения трудно отделить управление, их создающее.
Сопоставляя эту черту духовной с тем, что в ней же читаем о «числьных людях», что «тех ведают сыновья собча, а блюдуть вси с одиного», скорее, надо понять мысль Калиты так, что и Москву блюсти и ведать будут его сыновья «с одиного», хотя, конечно, под старейшинством Семена. «С одиного» должны были они блюсти и ведать людей «числьных», которые противополагаются «людям купленым», идущим в раздел по списку в «великом свертце». Под «числьными» людьми разумеют людей, занесенных в татарское «число» – переписи второй половины ХIII в. Эволюция этого «числа» к позднейшему московскому сошному письму (через неясную стадию «вытного» письма) нам вовсе, к сожалению, не известна. Но «числьных» людей со времен Сперанского[153] считают тождественными с людьми «данными», «письменными» (вытными), а это термины, вытесненные потом термином «тяглые» или «черные волостные люди» (ср. в одной грамоте 1530 г.: «люди нетяглые, неписьменные»). С точки зрения княжого управления, этот разряд населения определяется как несущий сбор дани, основное назначение которой – уплата татарских «выходов», дани неминучей и запроса царева. История и организация дани татарской нам почти вовсе неизвестна. Документальных, актовых источников нет, а летописные тексты лишь мимоходом и попутно бросают намеки, которые часто весьма мудрено раскрыть в их подлинном содержании. Опыты ханского правительства наладить собственное финансовое ведение русским улусом продолжались весьма недолго. Ведь только в 70-х гг. XIII в. для этих опытов создана почва завершением «числа», и вообще вторая половина этого века – время, когда действовала практика сбора дани путем посылки из Орды данщиков татарских и сдачи [сбора] дани на откуп бесерменским купцам или баскакам, органам ханской власти в отдельных княжествах русских. Со второго десятилетия XIV в. встречаем уже известия о непосредственном участии князей в сборе средств на уплату «выхода» татарского. В их борьбе за ханские ярлыки играет основную роль вопрос, «кто даст выход больший», и князья возвращаются из Орды, обремененные долгами ордынским купцам и обязательствами доставить хану крупные суммы, на сбор которых напрягают все усилия свои и подвластного населения. Когда и как совершился переход от первой из этих практик к другой – установить и выяснить не можем. Но значение этого явления очевидно [и] чрезвычайно важно. Ослабляя непосредственное воздействие татарской власти на местную жизнь русскую, оно освобождало внутренние политические отношения Руси для более самостоятельного их развития; с переходом сбора дани в руки князей, оно в эти руки передавало и организацию «числа», обложения и начатка финансового управления, основными представителями коего стали княжие данщики. Этот новый порядок слил «старую дань», шедшую с населения князю, с данью татарской, и из общей суммы сбора лишь часть шла в «выход ордынский», другая же легла в основу княжих финансов.
«Неминучий» характер «выхода» и «запросов» царевых неизбежно переходил на самую дань, усиливая финансовую власть князя, который один владел критериями для определения размера обложения. И в борьбе князей за власть на Руси вопрос о «выходе» татарском стал играть весьма крупную роль, ибо объединение дани для него в руках великого князя создавало один из крупных устоев его власти, как центральной не только в управлении финансовом, но и во внешних отношениях – к Орде и власти ханской. Князь, обеспечивавший крупный «выход» хану, мог быть спокоен относительно интриг соперников в Орде и рассчитывать, при нужде, на ханское покровительство и ханскую помощь. На примере отношений великих князей тверских с кашинскими и холмскими удельными, как и на столкновении Юрия московского с Тверью из-за «выхода», мы видели, как вопрос этот существенно сплетался с борьбой за единство великого княжения и великокняжеской власти против сепаратизма местных вотчинных княжений. Можно сказать, что право самостоятельно сноситься с Ордой и непосредственно вносить ей «выход» было нагляднейшим признаком политической самостоятельности русского княжества той эпохи. Стремясь сохранить единство княжества Московского от полного вотчинного распада, Иван Калита передает «числьных» людей общему «блюденью» своих сыновей. Нет основания предполагать, чтобы под этой общей формулой уже скрывалась та более детальная регламентация раздела долей дани между князьями, которые свою долю сами собирают и вносят в общий «выход» во времена Дмитрия Донского: там уже нет «обчего блюденья и веданья» «числьных» людей, как [и] в духовной Василия Дмитриевича, [где] читаем о разделе «числьных» людей по третям.
Таковы черты строя Московского княжества по духовной Калиты, которые я подчеркиваю: сохранение организационного единства семейной группы, «приказанной», как старшему, Семену, совладение Москвой и общее заведывание «числьными» людьми, т. е. и татарским «выходом». Это элементы «одиначества» князей, которому аналогию видим в чертах строя Тверского великого княжества, а ранее – в междукняжеских отношениях земли Черниговской дотатарского времени.
Но есть одна черта этого строя, которую встречаем впервые в духовной Калиты, а вообще только в великом княжестве Московском. Калита «роздел учинил» сыновьям. Старший получил Можайск и Коломну – верховья и устья реки Москвы, два боевых пункта московской политики – и крупные волости, преимущественно по Москве, [такие] как Коломенские волости, подходившие к Московскому уезду, и Горетов Стан – выше города Москвы, между ней и Звенигородом. Второй, Иван, получил Звенигород (на реке Москве) и Pузу, волости которой, примыкая к Звенигородским и Можайским, касались течения реки Москвы между ними; остальные Ивановы волости раскинуты и к северу вверх по реке Pузе, и на север от Горетова Стана, и на юг от Москва-реки, как Суходол и др. Третий, Андрей, получил Cерпухов, Перемышль и ряд волостей, преимущественно в южной части великого княжества Московского. Волости, выделенные для княгини Ульяны «с меньшими детьми», раскинуты на север и северо-запад от Москвы по направлению к Дмитрову. Ни один из этих «уделов» не составляет цельной территории, со сколько-нибудь определенной конфигурацией, и каждый дополнен «селами», увеличивавшими чересполосицу владения. Ни один из этих уделов не рисуется нам естественной, исторически определившейся территорией[154]. Раздел к тому же не предполагался окончательным и неизменным. «А по моим грехом чи имуть искати татарове которых волостий, а отоимуться, вам сыном моим и княгини моей, – пишет Калита, – поделити вы ся опять тыми волостми на то место». Что это за «исканье» волостей татарами или «из орды», которое грозит тем, что они «отоиматися» могут? Полагаю, что понимать его надо в смысле «подыскиванья» волостей князьями друг у друга с помощью ханских ярлыков. Такова внешняя сила, которая могла умалить «волости», доставшиеся по отцовскому ряду одному из сыновей-отчичей; тогда должен был последовать передел волостями, чтобы восстановить соответствие между долями-уделами. Характерно, что Калита термина удел не употребляет, а говорит о «волостях» и об «уездах», по которым и мыта принадлежат сыновьям. Но слово для обозначения доли сына-наследника было нужно, термин «вотчина» был слишком широк и к тому же означал целое отцовских владений, доставшихся всем сонаследникам. Им можно было удовлетворяться, пока раздел вел к полному распаду и доля каждого из сыновей обращалась в самостоятельное вотчинное владение. Семен Иванович в своей духовной свою долю означает описательно: участок, «чим мя благословил отець мой». В духовной Ивана Ивановича доля Андрея, перешедшая к Владимиру Андреевичу, названа: «уезд отца своего». Только при Дмитрии Донском (в его договорных и духовных грамотах) появляется слово «удел», которое затем приобретает устойчивое значение доли князя, данной ему отцом по «ряду» и «разделу»[155].
Характер раздела определяется в духовной Калиты чертами, гарантирующими сохранение единства семейной группы и ее владений: им создавались «идеальные», как выражаются историки землевладения, доли, пропорциональное соотношение которых должно быть восстановлено в случае умаления одной из них по независящим обстоятельствам. Дело в том, что эта черта московского княжого владения не стоит одиноко в стародавней жизни великорусского севера. Она явно сродни тому строю крестьянского долевого землевладения, которое изучено и описано в трудах А. Я. Ефименко, П. И. Иванова и Н. П. Павлова-Сильванского[156]. Вот как изображает его Павлов-Сильванский, подведший итог и русскому, и западному изучению этого вопроса в главе пятой своего посмертного труда. Деревня-двор по смерти отца сохраняет прежнее значение хозяйственного целого, не распадаясь между братьями-сонаследниками на отдельные, обособленные имения; но внутри этой хозяйственной единицы происходит раздел – не землевладения, а землепользования – по долям разных земель и угодий, чересполосно, по полосам и лоскутам. По отношению к внешнему миру совладельцы «за ту свою вопчую землю стоят в ответе все вместе». А внутри – правильность долевого владения охраняется обычаем «передела», для проверки и уравнения [того], чтобы реальная доля каждого всегда точно соответствовала идеальной доле его наследства; из обычая этого, применявшегося, например, если иную пашню смоет или засыпет при разливе реки или для устранения захватов чужого, могли иногда развиться периодические переделы, констатированные Ивановым. Но обычная судьба долевого владения иная. Оспаривая мысль А. Я. Ефименко, будто долевое землепользование есть общая стадия в развитии землевладения от задружного быта к землевладению подворно-участковому или общинному, Сильванский настаивает, что оно «слишком неустойчиво, чтобы придавать ему такое общее значение». Оно появляется при переходе дворища от одного владельца к двум-трем его сыновьям, «но очень скоро исчезает», как только отношения в дальнейших поколениях становятся более сложными. Тогда происходит окончательный раздел с тем, чтобы больше «не переделивать и с полос друг друга не сживати». Долевая деревня быстро превращается в деревню с подворным личным владением. Разложение долевого единства создается, кроме таких разделов, также и путем более сложным, когда дольщики начинают отчуждать в сторонние руки свои «трети» и «четверти»; в таких случаях долевые отношения могут сохраниться, обращая вотчинные переделы в переделы по купчим и дельным «крепостям», подобно как в землевладении складническом. Но нужны весьма сильные экономические условия, чтобы сохранить совладение чужаков от быстрого распада.
Та же схема развития – mutatis mutandis – может быть прослежена и на княжеском владении по уделам. И в древней домонгольской Руси наблюдаем сохранение относительного одиначества и целости всей отчины между князьями-братьями-вотчичами определенной земли, момент неустойчивого равновесия ее внутреннего строя перед окончательным распадом. Редко где при особых условиях, как в земле Черниговской, вырастает оно в более длительное одиначество с разрушением зато устойчивости вотчинных «долей» в пользу договорного «наделения вправду». Момент истории московского княжого владения, наблюдаемый нами по духовной Калиты, есть момент первого шага к разделу с перевесом одиначества над вотчинным дроблением – со старейшинством старшего брата.
Но внутренние отношения семейной группы не определены в духовной сколько-нибудь отчетливо. Нет даже слов «в отца место». Это определение сделано [вскоре], видимо, тотчас по смерти Калиты, в договоре великого князя Семена Ивановича с братьями, заключенном «у отня гроба». Тут братья целуют крест, что им быти «за один до живота», имея и чтя старшего брата «во отцево место», а он их [должен] иметь в братстве, без обиды (стерто)[157]. Одиначество князей раскрывается договором в ряде положений. Они будут иметь друзей и недругов, кого примет в дружбу или с кем во вражде будет великий князь, но доканчивать он обязуется не иначе, как «с братьею»: формула «а тобе, господине князь великий, без нас не доканчивати ни с ким» имеет двойной смысл – не заключать договоров без «думы» с братьями и не исключать их из своих договоров с третьими; и они отказываются от права заключать сепаратные договоры. Братья взаимно обязуются не поддаваться, если кто их будет «сваживати», по таким наговорам не держать нелюбья, а расследовав, казнить интриганов «по исправе». Такая столь обычная в междукняжеских договорах оговорка свидетельствует о значительной зависимости князей от политиканства и происков боярских кружков. Затем князья, в общем подтверждая «раздел», какой им дал отец их, вносят, однако, в него дополнения, отчасти видоизменения и гарантии. Уступая старшему «на старейшинство» половину тамги московской, князья уговариваются относительно общей нормы: «и потом на старейший путь, кто будет старейший, тому полтамги, а молодшим двум полтамги»; старшему уступка и в других угодьях: ему пути сокольничий и конюший, садовници и «кони ставити», и ловчий путь – основные «пути» великокняжеского московского обихода. «А опрочь того все на трое».
Далее, точнее выясняет договор значение «уделов»: 1) их неприкосновенность – «того ти под нами блюсти, а не обидети», и право расширять владение – примыслами и прикупами чужого к своей волости: «и того блюсти, а не обидети»; 2) их наследственность: «кого из нас Бог отъведет, печаловати княгинею его и детми, как при животе, так и по животе» (в духовной?); «а не обидети тобе, ни имати ничего ото княгини и от детий, чимь ны кого благословил отець наш по розделу»; 3) самостоятельность их княжого управления: бояре и слуги у каждого князя свои, и великому князю на бояр и слуг, которые служат братьям, а по них их вдовам и детям «нелюбья не держати, ни посягати без исправы, но блюсти, как и своих»; вольным слугам между ними воля, на обе стороны, за отъезд «нелюбья… не держати». Устанавливаются правила сместного суда по отношению к «московским» боярам и слугам удельных князей, если суд на Москве и «опрочь» Москвы, в суде наместничьем; агенты власти княжеской обоюдно не всылаются в чужую территорию, а дело ведется пересылкой между князьями (вспомним «Русскую Правду»: а «в чюжю землю своду» нет); с этим связано и запрещение князю, его боярам и слугам покупать села и держать закладников (стерто) в чужих владениях, естественное при неразличении понятий владения и юрисдикции[158] (в XIII в. такие нормы разработаны новгородскими договорами с тверскими князьями). Наконец, договор устанавливает объединение военных сил всего великого княжества под властью великого князя: братья обязаны выступать в поход вместе с ним и идти «без ослушанья», если он их без себя пошлет. В связи с уговором не расхищать личного состава и земель «численых» людей это правило обеспечивало единство военных и финансовых сил великого княжения.
Ставить ли заключение этого договора в какую-либо связь с «крамолой» боярина Алексея Петровича? К сожалению, мы слишком мало знаем об этой таинственной истории. Договор говорит о «коромоле», в которую вошел Олекса Петрович к великому князю Семену. Если договор действительно заключен «у отня гроба», т. е. если в словах этих видеть указание хронологическое, то крамола должна была произойти вскоре после вокняжения Семена, например, во время первой его поездки в Орду. В чем она состояла – не знаем. Но боярин Алексей подвергся крупной опале. Князь великий обещает его не принимать к себе в бояре и берет обещание с братьев не принимать ни Алексея, ни его детей, «и не надеятись ны его к собе до Олексеева живота». Имущество боярина конфисковано, и великий князь поделился им с братом Иваном, и обязует этого брата из того «живота» ничего Алексею не давать, «ни его жене, ни его детем, ни инымь чимь не подмагати их». Можно сопоставить с этим и опасения «свады» боярской между братьями в том же договоре, и увещание братьев «жити за один», лихих людей не слушать, «хто иметь (их) сваживати», а слушать митрополита и «старых бояр, хто хотел отцю нашему добра и нам»; такое извещение находим и в духовной Семена. Указание договора на какую-то связь Алексея с князем Иваном Ивановичем подтверждается тем, что его при Иване, ставшем князем великим, видим в тысяцких московских. А в 1357 г. тысяцкий Алексей Петрович найден убитым на площади: «и неции глаголют о нем, – так записано в Никоновском своде, – яко совет сей сотворися или от бояр или от иных втайне…». «И бысть мятежь велий на Москве того ради убийства»; «тое же зимы, по последнему пути, болшии бояре московстии отъехаша на Рязань з женами и з детми»[159]. А через год Иван Иванович двух отъездчиков перезвал опять к себе – Михайла и зятя его Василия Васильевича. Чуется борьба боярских партий, не без связи с отношениями между князьями Семеном и Иваном Ивановичами. И у нас так мало сведений об этих начальных моментах внутренней истории Москвы, когда ощупью и постепенно определялись пути созидания московского государства, что внимание невольно останавливается на каждом многозначительном намеке, хотя бы и не было надежды его разгадать с достаточной ясностью и определенностью.
В сущности, почти таким же «намеком» стоит перед нами и завещание Семена Ивановича, т. к. мы точно не знаем, как произошло нарушение или отмена всего его содержания при великом князе Иване Ивановиче. Семен в своей духовной распоряжается только своим уделом и собственными примыслами, давая ряд княгине своей, Марье Александровне тверской. Составлена она в 1353 г., после смерти последних сыновей его, незадолго до его собственной кончины. Не касаясь ни великого княжения, ни Переяславля, ни Москвы, он поручает братьям блюсти княгиню и ее владения «по нашему докончанью, како тогды мы целовали крест у отня гроба». Жене своей он дает все, чем может распорядиться как князь удельный: Можайск и Коломну, волости и села, весь «участок», чем его отец благословил, свои купли, примыслы и драгоценности. Но на Москве ей назначается, конечно, не полтамги, а Семенов «жеребий тамги»; из великокняжеского обихода 50 коней из «ездовых» и два стада из стад княжих. Семен определяет, кто из бояр будет служить княгине, ведая волости, дает ей «прибытъка половину», а людей своих «деловых», доставшихся ему покупкой или «в вине», как слуг-холопов (тиунов и посельских, ключников и старост), и «хто ся будеть у тых людий женил», отпускает на волю. Дел великокняжеских Семен в духовной касается лишь тем, что завещает братьям не пересуживать судебных приговоров его самого, его бояр и людей боярских как в великом княжении, так и в вотчине его на Москве; да еще тем, что увещает братьев жить за один и слушать митрополита Алексея да старых бояр, служивших советом их отцу и ему, Семену.
Из этой грамоты, как и из строя времен Калиты, ясно выступают: 1) различие великого княжения и московской вотчины; 2) связь города Москвы и московского двора с великокняжеским столом, все крепнущая с выделением ее особого положения среди владений, идущих в раздел по уделам. Но еще не пришло время, когда «старейшинство» московское создаст взгляд на Москву и на все, что ко двору князей московских потягло, как на безусловное «вотчинное», в нашем смысле слова, владение. Я поминал уже, какая судьба постигла Семенов «ряд». Крайне прискорбно, что мы ее лучше и подробнее не знаем. В ней есть нечто весьма существенное: расширение понятия о том, что связано со «старейшинством» брата (кто и потом будет старейший), т. е. с понятием «старейшего пути» – как материальной основы старейшинства, политического, – на весь «участок» или «удел» старшего брата, который тем самым приобретает особое значение, не столько личного, сколько «стольного», если можно так выразиться, владения. Оно и понятно. Калита дал старшему такие пункты, как Коломну, опорный пункт в рязанских делах, сохранявший долго крупное стратегическое значение в обороне южной московской границы, и Можайск, такой же боевой пункт в отношениях смоленских и литовских. Но мы только из духовной Ивана Ивановича знаем, что Семенова вдова, княгиня Марья, не получила мужнина удела полностью. За ней осталась лишь часть волостей коломенских и ряд сел в пожизненное владение. Значение этой отмены и вопроса, с нею связанного, выясняется сопоставлением с тем пунктом духовной Дмитрия Донского, где определено, что по безнаследной смерти старшего брата его удел целиком переходит к его преемнику в старейшинстве, не разделяя общей судьбы выморочных уделов, шедших в раздел остальным братьям.
Известно, как упростила междукняжеские отношения московская «черная смерть» 1353 г. Остались из семьи князей московских только Иван Иванович, ставший князем великим (ум. 1359 г.), его племянник Владимир Андреевич, да две княгини – Ульяна, вдова Калиты, да Марья – вдова Семена, которые доживали на своих «прожитках»; а наследниками Ивана были его два сына-малолетка, Дмитрий (9 лет) и Иван, да племянник Владимир (6 лет) и жена Ивана, [княгиня] Александра. Иван Иванович мог со значительной свободой определять судьбы своих владений[160]. За Владимиром Андреевичем он оставил «уезд отца его», а на Москве «в наместничтве треть, и в тамзе, в мытех и в пошлинах городьских треть»; так [же] и другие доходные статьи (бортников купленных, мед оброчный, «кони ставити», конюший путь) определил разделить на трое – ему и сыновьям своим; назначил ему и четверть волостей и доходов княгини Ульяны по ее смерти, когда только волость Сурожик и село Лучинское перейдут к ее дочери Федосье, остальное же пойдет в раздел на четыре части – трем князьям и княгине Александре. При Владимире Андреевиче определяется особность вотчинного его княжения Серпуховского. В 1374 г. он заложил град Серпухов «дубов» в своей отчине, а людям и купцам предоставил большие льготы, назначив своего окольничего Якова Юрьевича Новосильца наместником, т. е. создал в своем уезде новый стольный город.
Москву Иван приказал обоим сыновьям, сохраняя треть доходов для Владимира; но ниже говорится об их «дву жеребьях», из коих треть тамги назначена княгине Александре. Стало быть, нет уже речи о «полтамги» на старейший путь. «Численых» людей блюдут «вси три князя… сопча с одиного». Затем определяются уделы Дмитрия (Можайско-Коломенский) и Ивана (Звенигородско-Рузский), оба несколько увеличенные новыми волостями и селами (часть их выделена «до живота» княгине Александре). Общий строй тот же, что в духовной Калиты и договоре Семена с братьями, но наметилось отчетливое выделение Серпуховского удела как вотчины особой линии княжого дома. Это обособление двух отчин внутри московских владений закреплено при Дмитрии Донском договорами между ним и Владимиром Андреевичем. В первом, который заключен до смерти брата, Ивана Ивановича (ум. 1364 г.), Дмитрий говорит: «а что мя благословил отець мой князь великий Иван уделом дяди моего князя великого Семеновым, того ти (Владимиру) не искати: тобе знати своя отчина, а мне знати своя отчина». А после смерти брата Дмитрий унаследовал его наследие и в следующем договоре с Владимиром перечисляет «два жеребья» в Москве, в «станех» и пошлинах, как и весь Звенигородский удел («Звенигород с волостми») в составе своей отчины, до которой Владимиру дела нет. Но все это уладилось не без уступок со стороны Дмитрия; при посредничестве митрополита Алексея Владимир получил от него Боровск и Лужу[161].
Так, московские порядки княжого владения при сыновьях и внуках Калиты развиваются, по существу, в традиционном направлении к вотчинному разделу, но медленно, со сдержками. В первом поколении это владение прошло через два момента. 1. Общая отчина им всем троим «приказана», а раздел по уделам намечен не безусловно, но с сохранением за их совокупностью значения семейного обеспечения по долям. 2. Договор между братьями точнее разграничил самостоятельность пользования и управления каждым уделом, наследственность и неприкосновенность уделов. Во втором поколении отчетливее выступает раздел на две отчины – Московскую и Серпуховскую. Но рядом с этим процессом наблюдаем порядки отношений, направленные на соглашение вотчинного раздела с потребностью единства московских сил и средств: 1) сохранение за Москвой значения общей вотчины княжой семьи, 2) единство военного и финансового управления. Наконец, весь этот строй осложнялся тем, что старейшина семьи московской был в то же время главой Московского княжения, его представителем перед ханом и другими князьями или соседями, как великий князь Литовский, и соединял в себе с этой ролью великокняжеское достоинство, владея Владимиром, а также Переяславлем, Костромой вне вотчины Московской, без слияния с нею этих владений.
Глава VIБорьба за объединение Великороссии (1341–1377 гг.)
Дальнейшая судьба княжения Московского всецело зависела от того, возьмут ли верх центростремительные или центробежные тенденции в великорусском историческом процессе. Общее международное положение Великороссии, обусловившее и первые шаги возвышения Москвы, определило и дальнейшее не только сохранение единства княжения Московского, но и рост его силы по отношению к соседним великим княжествам русским.
В характеристике этого положения я остановился на 1341 г., отметив крупное значение этого момента в судьбах Восточной Европы. Под 1341 г. летописи сохранили известие о нападении Литвы на Можайск – по «Троицкой летописи», это был поход Ольгерда, пытавшегося вернуть Можайск к смоленским волостям, втянутым в круг политического влияния Великого княжества Литовского. С этих пор намечается позднейшая роль Смоленска как яблока раздора между Литвой и Москвой. Можайск был в московских руках ключом к земле Смоленской, пунктом, владение коим вводило Москву в традиции западной политики Великороссии, как она сложилась со времен Боголюбского и Всеволода Большое Гнездо.
С начала XIII в. Смоленская земля испытывала набеги Литвы (1206, 1223, 1225 гг.). Смоленские князья пытались пойти навстречу опасности, защищая от Литвы и немцев Полоцкую землю (в 1222 г. Святослав Мстиславич смоленский в Полоцке, договор с Ригой 1229 г. от имени Мстислава (Федора) Давидовича за Смоленск, Витебск и Полоцк и т. п.); в 1232 г. Святослав Мстиславич из Полоцка добывает себе Смоленск, отстаивая наметившееся объединение кривичской силы. Но напор литовской силы все увеличивался, и Смоленск не в силах держаться собой. В 1239 г. его отнимает из рук литовских Ярослав Всеволодович, великий князь владимирский, женивший в том же году сына Александра на Брячеславне полоцкой. Смоленск находит опору в общем центре Великороссии, который стремится взять в свои руки судьбы кривичской западной «украйны». Сам Смоленск уже слишком слаб. К середине XIII в. его земля впервые начинает дробиться, и младший из трех Ростиславичей, Федор, сел на Можайске. Под верховной властью хана смоленские князья состоят «под рукой» князей владимирских (Ярослав Ярославич и Глеб Ростиславич смоленские, 1270 г.), участвуя в их походах на Новгород и Литву. Федор Ростиславич, как мы видели, настолько втянулся в эти суздальские отношения, что стал в 60-х гг. XIII в. князем ярославским, получив Ярославль с рукой ярославской княжны от суздальских князей. После брата Михаила, с 1280 г., он же стал и великим князем смоленским, оставаясь в Ярославле и держа Смоленск племянником Александром Мстиславичем. Казалось, что всем волостям Смоленским суждено уже втянуться в великорусскую политическую систему. Но Суздальщина в эту пору и сама еще переживает процесс ослабления внутренней сплоченности. Смоленск в 1297 г. принял себе особого князя, Александра Глебовича, отчича своего, и отбился от Федора ярославского. По смерти Федора Можайск занял младший Глебович, Святослав, но в 1303 г. город и князь в руках Москвы. Часть смоленских волостей отошла к брянским князьям, а Вязьма с волостьми выделилась еще при Федоре в особое княжение. В княжение Александра Глебовича (1297–1313 гг.) тщетные попытки овладеть Брянском и Вяземскими волостями были лишь судорожным порывом к восстановлению разрушенной силы. 45 лет княжил его сын Иван (13131358 гг.) уже в тисках между Москвой и Литвой. К этой поре Москва уже обеспечила себе при Калите и Семене главенство на северо-востоке. А на западе Литовское великое княжество нашло себе при Гедимине свой северный, виленский, центр, овладело Белоруссией и приобрело господство в правобережном Приднепровье. Жизненные артерии, питавшие Смоленск, его связи с киевским югом и еще более с Полоцком и через него с прибалтийским побережьем, пути его торговли, были в сильных руках. На грани двух политических миров Смоленск переживает агонию своей самостоятельной жизни, колеблясь «семо и овамо». Брянские князья ищут опоры против смоленского великого князя в Орде и Москве. В 1340 г. татарская рать ходила на Смоленск с ратью московской, Иваном Коротополом рязанским, Константином суздальским, Константином ростовским, Иваном Ярославичем Юрьева-Польского, Иваном друцким и Федором фоминским (из мелких смоленских князей) и мордовскими князьями. Местное княжье тянет к Москве. В 1341 г. Дмитрий Романович брянский выдал дочь за Ивана Ивановича московского, а князь вяземский и дорогобужский Федор Святославич бил челом в службу великому князю Семену, получил (в вотчину?) Волок и в 1345 г. выдал дочь Евпраксию за великого князя.
Такова почва, на которой возникли прямые столкновения Москвы с Литвой при Семене. Иван смоленский перед напором с востока ищет опоры в Литве. Известна его грамота докончальная с Ригой, в которой он присоединяется к договору Гедимина: «докончал есмь по тому докончанью, како то брат мой старейший Кедимин докончал и его дети Глеб и Алкерд». По смерти Гедимина, когда великокняжеская власть в Вильне сосредоточивается в руке Ольгерда и развертывается его энергическая «русская» политика, связь Смоленска с Литвой, видимо, крепнет. 1341 г. отмечен походом Ольгерда на Можайск с целью вернуть его к смоленским волостям; поход неудавшийся. Но в 40-е гг. XIV в. видим смоленские рати в войске Ольгерда против Ливонского ордена. Однако пользы от Литвы было пока мало, а приходилось тратить силы на службу Ольгердовой политике: в Смоленске раскол, выступают люди, враждебные литовской власти, тянущие к Москве. В осторожной, порой уклончивой политике Ольгерда чуется сильное недоверие к Смоленску, как и вообще к подвластной Руси. В 1351 г. Семен Иванович поднялся на Смоленск, но на Протве его встретили полки Ольгерда; характер происшедших переговоров нам неизвестен, но Семен, «взя мир» с Ольгердом, все-таки двинулся к Угре, «хотя ити на Смоленск»; стоял тут восемь дней в переговорах со смоленскими послами, «взя» и с ними мир. В следующие годы видим ряд враждебных Смоленску действий Ольгерда. В 1355 г. он захватил Ржеву, воевал Брянск и полонил сына Василия Ивановича брянского, а в следующем году, по смерти Василия, подчинил Брянск своей власти. Около того же времени – и Орша в руках Литвы, и Белый, через три года и Мстиславль. Кольцом охватили Смоленск волости литовские. Все предвещало его падение. Но еще два князя почти полвека держались в нем – Святослав Иванович (1358–1386 гг.) и сын его Юрий (1386–1404 гг.), лавируя между Литвой и Москвой.
Так великое княжество Московское приняло на себя при великом князе Семене задачу самообороны Великороссии с Запада. Борьба за Смоленск была лишь частичным явлением в этих отношениях, раскинувшихся значительно шире – от Орды до Новгорода, от Твери до Нижнего. В борьбе с Москвой Ольгерд пытался отделить ее от Орды, поднять на нее хана. Известно его посольство 1349 г. к хану Джанибеку «просити помощи на великого князя Семена»; московские связи пересилили, хан выдал Семену посольство, во главе которого стоял брат Ольгерда Кориат-Михаил; с послом своим хан прислал его в Москву, где Семен заключил мир с литовскими послами и отпустил Кориата. Перед Литвой и Ордой Семен Иванович выступает подлинно главой Северо-Восточной Руси. С его согласия и с благословения митрополита Феогноста вышла Константиновна ростовская за Любарта Гедиминовича, а Ульяна Александровна тверская за Ольгерда. Семен – старейшина в князьях русских, глава их семейного союза; ростовская княжна – его сестрична, а Ульяна ему «свесть», сестра жены его Марьи. Но те же браки князей литовских завязывали все большие связи между великими князьями литовскими и областными княжениями Северо-Восточной Руси. За княжича Бориса нижегородского Ольгерд выдал дочь, чуя подъем Нижнего как новой политической силы. Трудно сомневаться, что политический кругозор Ольгерда широко охватывал отношения Северо-Восточной Руси, подготовляя политику Витовта, рассчитывая на недовольство московским засильем.
Тяжелые отношения между Семеном и Великим Новгородом были уже много раз упомянуты. Их плод проявился в 1353 г., по смерти Семена. Незадолго до 1353 г. новгородский владыка Моисей посылал за клобуком в Константинополь, а теперь новгородские послы поддержали в Орде искание стола великокняжеского Константином Васильевичем суздальским, хотя и без успеха. Тогда же зашевелилась Рязань, руководимая предприимчивым боярством: рязанцы захватили Лопасну, удержали ее. В Тверском княжестве кипела внутренняя борьба двух линий – кашинской и холмской. Первая тянула к Москве, и московская рать помогла Василию Михайловичу, зятю Семена московского, вернуть Ржеву, захваченную Ольгердом. Но холмские князья искали опоры в Литве, куда в 1358 г. ушел Всеволод Александрович. Напряженность внутренних отношений Северо-Восточной Руси осложнялась давлением на ее отношения литовской силы, придавая борьбе Москвы за свое преобладание особую значительность. Так, это преобладание выяснилось уже как политическая форма объединения национальных сил Великороссии в борьбе с западным соседом, который рос в силе и влиянии и грозил энергичным наступлением.
Это момент, когда во главе правления московского видим крупную фигуру – митрополита Алексея. Как практический политик он сумел вывести Москву из затруднений времени слабого Ивана и малолетнего Дмитрия. Как глава церковной русской иерархии он сумел вдохнуть в эту политику новую идеологию – церковно-религиозную, а тем самым и национальную. Самый факт достижения Алексеем митрополичьей кафедры был крупной удачей для Москвы. В его лице стал во главе русской церковной иерархии представитель московской правящей среды, свой человек во дворце великого князя. По житию, Алексей – в миру Семен по имени крестному, называемый также Алферием-Елевферием (так в родословных) – был сыном боярина Федора Бяконта, приехавшего служить Даниилу московскому. Об этом Федоре родословные утверждают, что «за ним была Москва» при Иване Даниловиче, разумея, видимо, должность тысяцкого. Родословцы ведут от этого Бяконта несколько боярских фамилий – Плещеевых, Фоминых, Жеребцовых, Игнатьевых, не удержавшихся в первых рядах боярства и связанных, как Фомины, со службой при дворе митрополичьем. Родич митрополита Алексея Даниил Феофанович (или Федорович? племянник? – по Никоновской летописи) был при Донском, по летописному известию о его кончине, один от старейших бояр, служивший ему и «в Орде и на Руси паче всех»[162]. Сам Алексей был крестником Ивана Калиты. Постригшись лет двадцати, Алексей монашествовал в одном из московских монастырей, не порывая связей своих; житие отмечает близость Алексея с Семеном Ивановичем, по вокняжении которого Алексей тотчас назначен митрополичьим наместником, став во главе митрополичьего суда и управления; великий князь по соглашению с митрополитом Феогностом готовил его в митрополиты. Когда в 1350 г. они отправили к патриарху послов с просьбой «да не поставят им иного митрополита», посольство вернулось уже по смерти пославших, с повелением Алексею идти в Царьград на поставление. А пока Феогност возвел Алексея в епископы владимирские, сделав его своим викарием. Характерно, что первое житие Алексея признается, что Алексей был епископом до поставления в митрополиты всего месяца три, т. к. поставлен в декабре 1352 г. В пользу Алексея говорило то, что он уже давно вошел в дела митрополичьего управления и был тщательно подготовлен Феогностом к будущей роли и к византийскому искусу.
В Константинополе Алексея продержали около года на «тщательном испытании» и соборне посвятили, приняв ряд мер, чтобы обеспечить власть патриархии над русской церковью. Известна оговорка, что патриарх допускает поставление кир Алексея только в виде исключения, запрещая в то же время поставление «тамошних архиереев» из русских уроженцев, т. к. это привилегия клириков Константинополя как более сведущих в канонах и гражданских законах, носителей традиций и просвещения греческой церкви. Односторонне судить так, что тут все дело в византийском властолюбии, корыстности и т. п. Национализация русской иерархии могла внушать опасения и по более идеальным мотивам: Алексей, действительно, мог представляться лицом, исключительным по подготовке, а, кроме того, в Константинополе должны были по собственному опыту понимать, что московская иерархия вступает на путь превращения в орудие светской политики и подчинения светской власти. Патриарх хотел видеть в русском митрополите своего «сослужителя», представителя своей власти и состоявшего при нем священного собора, авторитетного в глазах князей и независимого в отношении к ним служителя восточной церкви, а не политики русской. Поэтому патриарх предписал Алексею через каждые два года приезжать в Константинополь «в силу своей зависимости от святой божией вселенской и апостольской церкви» или присылать надежного клирика для получения ответа по всем важным очередным церковным вопросам[163]. На деле, Алексей только раз еще ездил в Константинополь, а посылал посла, только когда находил нужным опереться на патриарший авторитет. А опора эта была необходима для утверждения силы северной митрополии, ее власти и авторитета. Раздражение против возвысившейся Москвы и ее засилья неизбежно отражалось и на церковных отношениях при митрополитах, ее союзниках и сотрудниках, при митрополите, [как] ставленнике великого князя, вышедшем на митрополию из московской боярской среды. Алексей выхлопотал определение патриаршего собора о постоянном пребывании митрополичьей кафедры во Владимире с тем, чтобы «Киев, если он останется цел, был собственным престолом и первым седалищем архиерейским, а после него и вместе с ним святейшая епископия владимирская была бы вторым седалищем и местом постоянного пребывания и упокоения [митрополитов]»; так что и в случае возрождения Киева – «собственным седалищем» (резиденцией) митрополитов останется Владимир, сохраняя за Киевом кафедральное значение[164]. И, конечно, такое решение вопроса о митрополии отнюдь не является компромиссом между желанием Москвы перенести престол митрополии на север и консерватизмом – что ли! – Константинополя. Напротив, сохранение за митрополией значения «киевской» было связано с крупными интересами как митрополитов, так и великих князей московских. В этом деле, наряду с естественным стремлением митрополитов сохранить более широкий район власти и доходы с него, стоят политические интересы великих князей, опять-таки сплетавшиеся с интересами митрополичьей кафедры, которой грозила не только опасность потерять Киев и юго-западные епархии вообще, но и Тверь и Новгород, не говоря уже о Смоленске, как только для них получилась бы возможность потянуть к иному, не московскому, церковному центру.
В этом объеме вопрос и стал, по-видимому, еще во время пребывания Алексея в Константинополе. Опасность распада русской митрополии назревала постепенно. Еще в начале XIV в. – при последнем князе галицком Юрии Львовиче – была сделана попытка создать для южной Руси особую галичскую митрополию. Во времена Гедимина поставлен некий Феофил в митрополиты литовские (1316–1317 гг.), но Киев и вообще южные епархии, кажется, не были ему подчинены, т. к. тут правит Феогност, тогда как особый литовский митрополит упоминается и в 1326–1329 гг. В 30-х гг. – около 1337 г. – снова возникла галицкая митрополия, закрытая по настоянию [князя] Семена и Феогноста. Политические судьбы Юго-Западной и Западной Руси вели, естественно, к стремлению обособить их церковное управление от подчинения московскому иерархическому центру. В годину поставления Алексея вопрос этот привел к поставлению на галицко-литовскую митрополию Феодорита (болгарским патриархом, после неудачной попытки добиться того же в Константинополе). Феодорит занял [древний центр] русской митрополии, Киев, который могли потерять, таким образом, не только Алексей, но и патриарх константинопольский. Притом тотчас возникло опасение, что и Новгород перейдет под его власть ввиду натянутых отношений его к Москве и жалоб новгородского духовенства на тяготу от митрополита Феогноста. Алексей выхлопотал у патриарха особую грамоту к епископу новгородскому Моисею о должном его повиновении своему митрополиту, с запретом ему обращаться к патриарху помимо Алексея и предупреждением (в особой грамоте), чтобы он отнюдь не признавал Феодорита. Феодорит, ставленник Тырнова, был и патриарху враг: его удалось удалить из Киева. Но, исполнив это, Ольгерд тотчас прислал другого кандидата, Романа, и патриарх его поставил в митрополиты литовские, видимо избегая нового разрыва. Но дело не замедлило осложниться. Поставленный митрополитом на Литву Роман немедля стал «изъявлять притязания на большее» и вернулся от Ольгерда, «требуя, чего хотел и домогался получить», т. е. Киева с подчиненными ему южными епархиями. Притом, как ясно из дальнейшего, Роман сразу стал таким же политическим орудием Ольгерда в наступлении на Восток, каким московские митрополиты были для своих великих князей. В 1355 г. оба митрополита были вызваны в Константинополь, и их спор разбирал собор под председательством самого императора. Решили к трем епархиям – полоцкой, туровской и новгородской – придать Роману все «епископии Малой Руси», однако без Киева. Роман не принял соборной грамоты, «тайно ушел в свою область», вступил в управление киевской епархией, захватил и епископию брянскую (по завоевании Брянска Ольгердом), которая подчинена была Алексею. Стал Роман и орудием усиления литовского влияния в Твери. У Никифора Григоры сохранилось указание, что Роман был родственником жены Ольгерда, тверской княжны Ульяны Александровны. Во время его константинопольских споров с Алексеем – «от обоих их изо Царяграда приидоша послы во Тверь к Феодору, владыце Тверьскому, и бысть священническому чину тяжесть велиа»[165]. Всякая тяжба в Константинополе дорого обходилась… И позднее, в 1360 г., Роман приезжал в Тверь «напрасньством и безстудством», не «обослався» с Алексеем митрополитом. Федор, епископ тверской, не принял его, ни чести ему не оказал, ни денег не дал. Но князь тверской поддерживал Романа, и он получил «потребное» от князей и от бояр тверских. Из грамот патриарших (по этим раздорам) видно, что Роману приписывали влияние на политику Ольгерда, говоря, что он восстановлял великого князя против кир Алексея и, прибегая к его силе для поддержания своих притязаний, поднимал Ольгерда на христианское кровопролитие, в частности, например, на захват города Алексина (митрополичий город)[166]. Митрополит Алексей с трудом убедил Федора тверского не покидать епископию, которой тот «не восхоте нестроенья ради тверских князей», достиг замены Моисея новгородского своим ставленником Алексеем, но труднее было удержать за собой Киев. В 1358 г. он поехал туда, но был взят Ольгердом под стражу, ограблен и с трудом спасся бегством[167]. Мотивы Ольгерда, по жалобам Алексея в Константинополь, были в мести за то, «что он не давал ему власти в Великой Руси, но сделал ее совершенно для него недоступной».
С большой ясностью переплетаются во всех этих спорах политические антагонизмы с вопросами церковного управления. Потеря митрополитом – резиденция которого утвердилась официально во Владимире, а фактически в Москве – власти над Киевом, первопрестольным градом, грозила усилить литовское влияние в Твери, да и в Новгороде, связями иерархическими, а литовским великим князьям дать в руки такое сильное орудие их политики, какое имели великие князья московские в своих митрополитах.
В связи с военными столкновениями Москвы и Литвы вся эта церковная борьба развертывала крупное явление в истории Восточной Европы – рост государств литовского и московского в неизбежном и резком взаимном антагонизме их интересов, столь глубоком, что разрешить его могла только вековая их борьба за существование. Спор двух митрополий разрешился в начале 60-х гг. в пользу Москвы. Митрополит Алексей поднял новые жалобы перед патриаршим собором. Состоялось в 1361 г. определение о посылке на Русь двух апокрисиариев для расследования всего дела на соборе русских епископов при участии великих князей, но дело было неожиданно прервано кончиной Романа. Тогда состоялось патриаршее постановление (патриарха Каллиста) о возвращении земли Литовской митрополиту киевскому с тем, чтобы она впредь не отделялась от его власти и управления, ибо, когда это было допущено, как отвечающее многим настоятельным нуждам, на деле произвело много замешательств и беспорядков[168]. И действительно: настоятельные нужды были, несомненно, налицо, т. к. каждое политическое целое требует себе особого строя церковного управления, не мирясь с его экстерриториальностью. Но Византии, с одной стороны, мудрено было стать на эту точку зрения сколько-нибудь твердо, чтобы не отрекаться от вселенского значения своей церковной империи, а, с другой – Москва и Литва находились в периоде борьбы и территориально-политического самоопределения, далеко не законченного, так что всякая попытка разграничить их церковные области неизбежно вела к «замешательствам и беспорядкам».
Из обзора изложенных событий видим, что западная борьба Москвы была уже в полном ходу и широком размахе в смысле выяснения непримиримого антагонизма с западным соседом и непрерывного ряда столкновений по всей линии отношений. Но это было время, когда обе стороны только собирались с силами, а самый объем притязаний друг против друга постоянно колебался. Два исторически юных политических организма точно только пробовали силу свою и степень доступного им расширения. Время двоевластия Ольгерда и Кейстута – это для Литвы время распространения власти ее князей преимущественно в южном направлении. Немецкие источники приписывают Ольгерду цель подчинения всей Руси: «omnis Russia ad Letwinos debet impliciter pertinere»[169]. Но развитие этого наступления пошло в сторону наименьшего сопротивления – на юг и юго-восток. Столкновения с Москвой сыграли свою роль в этом направлении литовской политики, и в 60-х и 70-х гг. XIV в. литовская власть водворяется в городах Чернигово-Северской земли, западной ее полосы, а мелкие князья восточной Черниговщины втянуты в сферу влияния Ольгерда, выступают как его подручники, но долго еще будут колебаться между Литвой, Москвой, отчасти Рязанью.
Для Москвы 50–70-е гг. XIV в. – время, когда ее положение в Северо-Восточной Руси пережило серьезный кризис, потребовавший значительного напряжения ее сил и энергии. На востоке отношения осложнились с подъемом великого княжества Нижегородского. Константин Васильевич уже в 1353 г. «сперся о великом княжении» с Иваном московским при поддержке Великого Новгорода, и князья только через два года помирились. Константинович Андрей признал Ивана старшим братом, но по его смерти в 1360 г. началась снова борьба [Москвы] не с великим князем Андреем [нижегородским], а с его суздальским братом Дмитрием, который вооружился ярлыком ханским и занял Владимир, Переяславль, Кострому, а Новгород, «домолвяся с князем», принял его наместника, и пришлось митрополиту Алексею его признать. Хан Хыдырь, давший ему ярлык, был убит в следующем году, а новый хан, Амурат, перед которым два Дмитрия снова сперлись о великом княжении, выдал ярлык на имя Дмитрия московского, и москвичи выбили суздальского князя из Переяславля и Владимира. Еще две попытки Дмитрия Константиновича использовать путаницу ордынских отношений против Москвы кончились тем, что в 1363 г. он одну неделю просидел во Владимире, а в 1365 г. уже не пытался осуществить ярлык, вывезенный ему из Орды сыном Василием.
Великий князь московский в эти годы «представлялся, – по удачному выражению Экземплярского, – силой уже не как лицо с тем или другим характером и умом, а как нечто отвлеченное»[170]. Москва – окрепший центр сил, строивших объединение Великороссии. Не князь-ребенок, а Москва борется за свое преобладание. И в этой борьбе Москва не только оборонялась, а стремилась использовать столкновения для укрепления великокняжеского главенства над местными князьями Великороссии. Дмитрий суздальский смирился на всей воле великого князя в год смерти брата Андрея Константиновича; третий Константинович, Борис, захватил Нижний, но Москва взяла под свою защиту Дмитрия, смиряя Бориса, сперва духовным, затем мирским оружием. Изъяв Нижний и Городец из суздальской епархии в свое митрополичье управление, Алексей благословил игумена троицкого Сергия затворить церкви в Нижнем, чтобы заставить Бориса явиться на московский суд по жалобе Дмитрия, а когда это не помогло, рать московская водворила Дмитрия в Нижнем. Той же зимой Дмитрий Иванович женился на дочери Дмитрия [Константиновича] Евдокии. В следующие годы нижегородская сила вошла, как мы видели, в свою роль боевого форпоста Великороссии против поволжских татар, мордвы и черемисов, опираясь отчасти на московскую помощь.
Замутились и отношения с Рязанью, пережившей в 50-х гг. XIV в., хотя и слабее, порыв к энергии, сходный с тем, какой выдвинуло Нижегородское великое княжество. Я уже упоминал захват Лопасны рязанцами и натянутые отношения с Москвой при попытках Рязани опереться на покровительство татар для «исправления» в свою пользу московско-рязанской границы (1358 г.: «прииде посол велик изо Орды царев сын именем Момат Хожа на Рязанскую землю и посла на Москву к великому князю Ивану Ивановичю о розъезде земли Рязанскиа, пределы и межи утвръдити нерушимы и непретворимы»)[171]. Эти натянутые отношения тянулись, по-видимому, до начала 70-х гг., когда разразились войной, поражением рязанцев у Скорнищева, бегством Олега, попыткой Москвы водворить на его место (от своей руки) Владимира пронского и миром Олега с Дмитрием Ивановичем, которого условий не знаем; но что Олег признал великокняжеское старейшинство Дмитрия, видим из договора 1372 г. с Ольгердом, где рязанский и пронский князья названы, как состоящие «в любви и докончаньи» с Москвой, в «имени» великого князя Дмитрия. Так восстановляла Москва зависимость от великокняжеской власти своего князя окраинных земель великорусских, нижегородской и рязанской «украйны», прилегавших к бурливому татарскому миру.
Эта татарская сила в то время переживала почти непрерывный ряд «замятен», усобиц, переворотов, внутреннего разложения. В 1357 г. Чанибек и двенадцать его сыновей убиты его сыном Бердибеком, за которым стоял «окаянный» темник Товлубий. Через два года его сменил Кулпа, через пять месяцев убитый Наврусом. Наврус погиб через год от сторонников Хыдыря, которого вскоре умертвил родной сын Темирь-Хожа, а на седьмой день царства Темирьхожина его темник Мамай «замято всем царством его и бысть велик мятеж в Орде». Хан бежал за Волгу и убит. Мамай овладел Ордой, поставив ханом Авдуля, но часть князей ордынских заперлись в Сарае, избрав себе ханом Амурата; отдельные же князья – Булактемирь, Тагай и др. – овладевали отдельными частями Кипчакского царства – Волжской Болгарией, Прибрежным Поволжьем и т. п. Русско-татарские отношения до крайности запутались; принятие ярлыка от одного из ханов вызывало вражду его соперников, а на Русь то являлись «грозные послы» по «запрос царев» с великой «истомой» для князей и земель русских, то совершали набеги «царевичи» и князья ордынские, вроде Арапши или Булактемиря, ради грабежа и полона. Устойчивая покорность Орде, служившая немалой опорой Калите и Семену Ивановичу, становилась невозможной, т. к. никакие устойчивые отношения к взбаломученному татарскому царству нельзя было фактически выдержать. Земли Рязанская и Нижегородская вконец изнемогали от неожиданных погромов и частых вымогательств, поневоле брались за оружие против татарских шаек и чрезмерно «безбожных» послов ордынских.
Центральное положение, занятое Москвой в политическом быту Великороссии, выдвигало перед ней задачу взять на себя самозащиту всей земли от судорожных порывов разлагавшейся татарской силы, которая металась и насильничала, как раненый и озверелый хищник. С татарщиной Москве приходилось по необходимости быть начеку, в позиции оборонительной. Уже Иван Иванович Мамат-Хожу не пустил в свою отчину. Дмитрий с трудом лавировал между Авдулем и Амуратом и в 1371 г. не поехал «к ярлыку», который привез Михаилу тверскому посол Сарыхожа, [а] зазвал его к себе и перекупил на свою сторону. Но в 70-х гг. XIV в. пришлось попросту оружием обороняться. Нарождается столь знакомая позднее картина выступления войск на юг, к «берегу», в ожидании набега ордынских отрядов. В 1373 г. Дмитрий все лето простоял на Оке, ожидая Мамаевых татар, пустошивших Рязанскую землю. В 1374 г. упоминается «розмирье» с Мамаем. В Нижнем были тогда избиты татары посла Сарайка и сам он убит, а татары опустошили за то в 1375 г. берега рек Киши и Пьяны; в 1376 г. Дмитрий ходил за Оку «стерегаяся рати татарские от Мамая», а рать московская ходила в помощь нижегородской на Волгу, в «болгары». В 1377 г. Дмитрий пошел в помощь Дмитрию Константиновичу с ратью московской, переяславской, юрьевской, муромской и ярославской, но когда сам ушел в Москву, оставив рать в Нижнем, она потерпела позорное поражение от царевича Арапши за рекой Пьяной (приток реки Суры). Полный презрительного негодования рассказ летописных сводов объясняет его изменой мордовских князей, нежданно подведших татар, пьянством и самохвальством самой рати. Нижний сожжен татарами, мордва стала пустошить нижегородские волости, и князь Борис Константинович не без труда управился с нею. В 1378 г. – новый набег на Нижний и новое сожжение его, а князя (мурзу) Бегича Мамай послал на Рязанскую землю и на московского князя, но Бегич был разбит на реке Воже, в пределах земли Рязанской. За Оку удалось, таким образом, татар не пустить, но Рязанская земля была снова разграблена в 1379 г., а Нижегородская терпела от татар уже целый ряд лет. Своими неисходными бедами они спасали центральные области от погромов, но не находили в них обороны. Москва крепла внутри, набирая силу, но еще не состроилась и была сильно связана западными отношениями, которые осложнялись все грознее.
Ни великое княжество Нижегородское, ни Рязанское уже не были ей соперниками; не их сила, а собственная ее слабость поддерживала их независимость. Где это было возможно, великие князья не медлили обращать князей в подручников или вступать в непосредственное обладание властью. В дни борьбы с Дмитрием московским за великое княжение суздальский Дмитрий привлек к себе всех недовольных усилением Москвы. Иван белозерский, Константин ростовский, Иван стародубский, Дмитрий галицкий служили ему против соперника. Победа Москвы обошлась им дорого. Иван Федорович белозерский смирился и погиб с сыном на Куликовом поле подручником Дмитрия. Владел ли Белоозером брат его Юрий – не знаем; его называют только родословцы, и, быть может, уже он был лишен отчины своей, как и брат его Константин белозерский, служил Великому Новгороду и Пскову кормленым князем-воеводой. Константин Васильевич выхлопотал себе ханское «пожалование на все княжение Ростовское». Но в 1363 г., когда Дмитрий московский «взя волю свою» над суздальским Дмитрием, он и Константина ростовского привел в свою волю, и с тех пор ростовское княжье остается в полной зависимости от Москвы. Зять Калиты Константин Васильевич давно терпел хозяйничанье московских воевод в Ростове, теперь попытка возродить единство и самостоятельность княжения Ростовского лишь завершила его упадок. Та же судьба постигла князей стародубских. Ивана Федоровича Дмитрий московский «согна с Стародубского княжения», как согнал из Галича Дмитрия Ивановича, и отъехали они в Нижний, «скорбяще о княжениях своих». Галич, как «купля» Калиты, с тех пор переходит к великим князьям, а братья Ивана стародубского сошли вовсе на уровень князей-подручников, мало чем отличавшихся от их потомков – княжат Московских. Во всем этом процессе возвышения Москвы – больше собирания силы и власти, чем собственно «собирания земли» и так называемых «примыслов», больше политики, чем вотчинного хозяйства.
Ho в 60–70-x гг. всего больше тяготели над Москвой отношения западные – к Твери и Литве. В упомянутом договоре 1372 г. с Ольгердом великий князь тверской поименован рядом с князем брянским, «у князя у великого у Олгерда в имени его»[172]. Брянский князь – это Дмитрий Ольгердович, а князь тверской – брат Ольгердовой княгини Ульяны, сын Александра Михайловича, первого завязавшего связи Твери с Литвой. Те отношения, пограничные и церковно-политические, которые обострили и уяснили антагонизм московско-литовский в 50-х гг., были только преддверием к подлинной борьбе, начавшейся с 1367 г. Московские своды отметили этот год характерной записью, забредшей в них едва ли не из тверских писаний: «Того же лета князь великии Дмитрей Ивановичь заложи град Москву камен, и начаша делати безпрестани. И всех князей русских привожаше под свою волю, а которыа не повиновахуся воле его, а на тех нача посегати, такоже и на князя Михаила Александровича тверьскаго, и князь Михайло… того ради поиде в Литву»[173]. Орудием своего давления на Тверь Москва сделала кашинских князей, поддерживая их против великих князей тверских. Наступление начала, несомненно, Москва, добиваясь возврата Твери Василию кашинскому. Но Михаил, придя с помощью литовской, добился мира. В 1368 г. его зазвали в Москву на разбор его ссоры с князем Еремеем дорогобужским; схватили, держали «в истомлении великом» и отпустили, только опасаясь послов ордынских, которые привезли Дмитрию от хана «новины нестройны ему», а, узнав об аресте тверского князя, «усомнешася» о том. Почти вслед за Михаилом пошла на Тверь московская рать. Михаил опять ушел в Литву и поднял на врага великого князя Ольгерда, Кейстута и Витовта, и их полки с тверскими и смоленскими разбили сторожевой полк московский, подступили в ноябре 1368 г. под самую Москву, и хотя города не взяли, но Дмитрию пришлось вернуть Твери отхваченный было Градок и отослать Еремея. Но военные действия не улеглись. Москвичи воевали в следующем году смоленские волости; в 1370 г. ходили на Брянск и, напав на Тверскую землю, взяли Зубцев и Микулин – вотчинный город Михаила Александровича, разорили землю и «смирили тверич до зела». От Ольгерда, занятого войной с немцами, помощи достать не удалось, и Михаил пытается поднять на Москву татар, заручился даже ярлыком на великое княжение Владимирское. Но осенью Ольгерд явился-таки с силой литовской, и союзники осадили Дмитрия в Москве, бросив осаду только через восемь дней, когда Владимиру удалось собрать ратную силу, угрожавшую тылу Ольгердовой рати. Заключили перемирие, где князья смоленский и тверской признаны в стороне Ольгерда, как и брянский. Несмотря на то, Михаил не мог не видеть, что Ольгерд, занятый на юге и поддержкой Кейстута против немцев, не сосредоточит достаточных сил на борьбу с Москвой.
Михаил ищет настойчиво иной помощи – у татар, пытаясь выбить Дмитрия московского из основной его позиции – с великого княжения Владимирского. [Город] Владимир не открыл ему ворот, изменил даже посол ханский, но Михаил проявил чрезвычайную энергию и посажал наместников своих в Костроме, Угличе, Мологе, Бежецком Верхе. В Орде, наконец, нашелся хозяин – окрепла власть Мамая, и Дмитрий, поехав к нему на поклон, вернулся с «пожалованием» и выкупил за большие деньги тверского княжича Ивана, оставленного там отцом заложником в крупных и, видимо, невыполненных денежных посулах. Михаил, выручив сына ценой больших жертв, тянул борьбу с литовской помощью, нападал на Дмитров, на Переяславль, разорил Кашин, взял Торжок у союзных с Москвой новгородцев. Но в июле 1372 г. поражение Ольгерда у Любутска, хоть и не решительное, заставило великого князя литовского пойти на перемирие, а невозможность сосредоточить главные силы на московской войне – воздержаться от активной помощи Михаилу.
Михаил, однако, не сложил оружия. Добыв снова ярлык с помощью московского отъездчика Некомата, он пытался продолжать борьбу, пока не дожил до тяжкого удара. В том же 1375 г. Дмитрий собрал всю «низовскую» землю на Тверь. В поход пришли даже князья смоленский, брянский, новосильский, оболенский, тарусский и новоторжцы с ними, а под Тверь явились и полки новгородские. Литовская же рать не пришла, и Михаил, «видя свое изнеможение, понеже вся Русскаа земля възста на него», бил челом о мире. Договор 1375 г. свел на нет все усилия тверского князя[174]. Михаил признал себя молодшим братом Дмитрия, его отношения к другим князьям великим и удельным поставлены под контроль Москвы, как она чью правду дозрит; военную помощь Дмитрию Михаил брал на себя наравне с князем Владимиром Андреевичем, отступался от искания великого княженья и Великого Новгорода за себя и всех тверских князей, не принимая ярлыков татарских, если татары и сами давать будут. За то ему гарантируется его отчина, Тверь, но Кашин получает независимость и становится под «оборону» Москвы. В сношениях с Ордой – платеже «выхода» или защите от татар – Михаил обязуется во всем поступать «по думе» и «с одиного» с Москвой. К Ольгерду целование сложить, защищаться от Литвы «с одиного» с великим князем московским и смоленским и всею братьею-князьями, держать мир и рубеж с Новгородом и Торжком по старине, а торг им давать, как и московский, у себя по старине же, не измышляя новых пошлин. Разногласия решать судьями вопчими с высшим третейским решением Олега рязанского. Я уже отмечал, что только этой гарантией – судом стороннего князя – гарантией весьма условного практического значения, отличает договор положение Михаила перед великим князем от положения какого-нибудь Владимира Андреевича серпуховского. Это – памятник большой победы Москвы. Перетянувший «в свое имя» и Тверь, и Смоленск, Дмитрий выступает тут подлинным великим князем всей Северо-Восточной Руси.
И вся эта борьба имела свое отражение в церковных делах, свою идеологию, открываемую в грамотах 1370–1371 гг., какие дошли до нас из оживленной переписки между Русью и Константинополем. Разумею 14 документов, изданных Павловым в «Памятниках древнерусского канонического права». Недаром во главе правления московского стоял митрополит Алексей. Грекам было известно, что ему покойный великий князь московский «не только оставил на попечение… своего сына, нынешнего великого князя всея Руси Димитрия, но и поручил управление и охрану всего княжества, не доверяя никому другому ввиду множества врагов внешних, готовых к нападению со всех сторон, и внутренних, которые завидовали его власти и искали удобного времени захватить ее». Глядя на митрополита как на орган своего авторитета на Руси, так что честь и послушание, ему должные, относятся к патриарху, а через патриарха – к самому Богу, патриарх Филофей внушал русским князьям, что митрополит Алексей «великий человек», что его благословение и запрещение найдут опору и в патриаршей власти. Жалоба Алексея на враждебность ему князей (вероятно, прежде всего тверского) вызвала особую грамоту к «князьям всей Руси» об оказании ему «великой чести и благопокорности», как надлежало бы и самому патриарху, если бы он появился среди них. Борьбу с Ольгердом Алексей представил борьбой с «огнепоклонником», врагом веры и креста господня, а действия Дмитрия – как обязанность воевать за христианство и поражать врагов его. На Михаила тверского и других князей он наложил отлучение за союз с язычником и нарушение крестного целования о союзе с Москвой и добился патриаршей грамоты, торжественно подтвердившей это запрещение их как «презрителей и нарушителей заповедей Божиих и своих клятв и обещаний» и ставившей прощение в [прямую] зависимость от ополчения их вместе с великим князем на врагов креста и примирения с митрополитом. Особая грамота адресована Святославу смоленскому о его преступном союзе с Ольгердом против христиан, за что он правильно отлучен митрополитом Алексеем[175].
Но в следующем (1371) году король Казимир, под угрозой обращения Галицкой Руси в латинство, добился поставления на Галич особого митрополита Антония, с подчинением ему епархий холмской, туровской, перемышльской и волынской, а Ольгерд прислал жалобу на захват Михаила тверского в Москве, на лишение его зятя Бориса нижегородского княжества, на то, что митрополит разрешает от клятвы его союзников, которые переходят на сторону Москвы, как два князя Ивана, козельский и вяземский. Ольгерд выдвигал свою заслугу – борьбу с немцами, в которой Москва должна бы ему помогать, и тоже просил об особом митрополите. Перед патриархом раскрылось, что его сделали орудием московской политики; он писал Алексею о жалобах на него, что он свои западные епархии забросил и оставляет без пастырского руководства. [Патриарх] послал на Русь своего клирика узнать правду о политике Алексея, сообщал о жалобах Михаила тверского, [поступивших] через посла его (архимандрита Феодосия), звал его [Алексея] на суд, требуя снятия запрещения до суда. Теперь патриарх осуждает «соблазнительные раздоры» митрополита с тверским князем, настаивая на примирении. В том же духе отвечал патриарх и Михаилу; видимо, не желая ссориться с митрополитом, он уговаривал их помириться без суда.
Зимой 1373/74 г. патриаршим апокрисиарием на Русь ездил иеромонах Киприан. Его доклад привел к большой смуте церковной. Ольгерд решил использовать дело для получения Киприана себе в митрополиты, и Киприан провел свое поставление в митрополиты киевские и литовские, но притом добился «такого соборного деяния, чтобы ему не упустить и другой части», т. е. всей митрополии русской. Он сперва домогался низложения Алексея, но новое посольство на Русь устранило эту возможность. Возникшие споры разыгрались по смерти Алексея (ум. 12 февраля 1378 г.) в сложную борьбу за московскую митрополию. Это момент, когда вообще изменилось общее положение дел Восточной Европы со смертью и Ольгерда (1377 г.), и Алексея, с борьбой в Великом княжестве Литовском между Ягайлом и Витовтом и обстоятельствами, связанными с Куликовской битвой на Востоке.
Глава VIIБорьба за объединение Великороссии (1377–1462 гг.)
Время от кончины митрополита Алексея и до конца княжения Василия Темного поддается с удобством цельному рассмотрению благодаря некоторому единству в отношениях как внешних, к татарам в эпоху разложения Золотой Орды и к Литве в эпоху Витовта, так и внутренних – в период последних колебаний борьбы между тенденциями к вотчинному дроблению и к закреплению политического единства Северо-Восточной Руси.
Мы видели, как в 70-х гг. XIV в. судорожные смуты, переживавшиеся Золотой Ордой, тяжело отразились на окраинных землях Великороссии и заставили Москву стать в положение оборонительное, собраться с силами для организации защиты своей земли от хищнических набегов. Но борьба на два фронта была ей еще не по плечу, и западные дела – отношения к Твери и к Литве – были еще слишком беспокойны и тяжки, чтобы не парализовать развитие энергичной политики на юге и востоке. Изнемогая в разорительных столкновениях, земли Рязанская и Нижегородская не находили опоры и обороны в великорусском центре.
А момент после смирения Твери и ослабления Литвы в конце 70-х гг. совпал с победой ордынского темника Мамая над соперниками и объединением в его руках всей татарской силы. Утвердившись в Орде, Мамай неизбежно должен был сделать попытку восстановления татарской власти над русским улусом. До сих пор его татары громили нижегородскую и рязанскую «украйну». Но помощь московской рати князю нижегородскому в наступлении на Поволжье и самозащите, а еще больше битва на реке Воже, ясно указывали, где искать центра русской силы. И Мамай решился на поход против Москвы. После тяжких испытаний последних лет Рязань и Нижний не могли уже служить оплотом центральных областей. Враги стояли через них – лицом к лицу. В поездке к Мамаю за ярлыком 1371 г. Дмитрий по докончанью обязался платить в Орду «выход» в определенном размере, теперь Мамай требовал большего, «како было при Чанибеке цари», т. е. в княжение Ивана Ивановича. Но во время этих переговоров, борьба была, видимо, решенным делом прежде всего для Мамая, готовившего решительный удар для восстановления ханского авторитета на Руси. Готовилось осуществление грозного союза Орды и Литвы, намеченного еще Ольгердом.
Для Литвы было не менее важно не медлить с решительным ударом на Москву, чем для татар. Смерть Ольгерда (1377 г.) вызвала большую смуту в его семье. Ядро своих владений, Виленскую область и Белорусские земли – Витебск, Минск, Новгородок, – он назначил второй семье своей, Ягайлу с братьями, к Ягайлу перешло и старейшинство в князьях Гедиминова рода, связанное с великокняжеским столом виленским. Но против Ягайла поднялись старшие Ольгердовичи, сыновья первой жены Ольгерда. Андрей из Полоцка бежал во Псков и в 1379 г. ходил с князем Владимиром Андреевичем на Северщину, где на московскую сторону перешел брат его Дмитрий, князь брянский и трубчевский. Приходилось Ягайлу смирять и Дмитрия-Корибута новгород-северского, а на юге Любарт волынский и подольские Кориатовичи вовсе отделились от великого князя виленского. В годину смуты Москва стояла опасной силой за русскими восточными областями Литовско-Русского государства, всегда готовая к поддержке недовольных виленской властью. Ягайло вступил в переговоры с Мамаем и сулил ему помощь против Москвы. Правда, в то же время связала его другая смута, потрясшая само Великое княжество Литовское в тесном смысле слова – разыгралось его столкновение с дядей Кейстутом. Но татары рассчитывали на литовскую помощь, и 1380 г. грозил Москве весьма тяжким испытанием.
В такой обстановке разыгрались события, в центре которых стоит знаменитая Куликовская битва. Анализ источников, служащих для их изучения, не выполнен еще в достаточной мере. Вернее, ему только начало положено вышедшим в 1910 г. отзывом А. А. Шахматова на диссертацию [С. К.] Шамбинаго «Повести о Мамаевом побоище» – в XII томе [отчета о] присуждении премий митрополита Макария. Можно принять, что в основе наших сведений лежат два источника: повесть, прославлявшая подвиг великого князя Дмитрия и его рати, составленная в Москве вскоре после битвы, еще при жизни Дмитрия, и ее переработка в великокняжеской летописи, главным образом на основании того, что Шахматов называет «повествованием о Куликовской битве, имевшим характер официозной реляции». Основная «повесть», по мнению А. А. Шахматова, могла выйти из монашеской кельи, а редакция «Московской летописи» отражает тогдашние интересы и настроения боярской служилой среды, притом определенного круга. В этой редакции характерно настойчивое выдвигание на первый план роли князя Владимира Андреевича, двух Ольгердовичей и связанного с ними воеводы Дмитрия Волынца, а также стремление дать полную военную хронику похода (что и придает некоторым ее элементам характер реляции) указанием на «уряженье полков», детали похода и боя, действия засадного полка. Ни один из этих источников не дошел до нас в первоначальном виде, и Шахматов намечает пути к их восстановлению из сравнительного изучения наших текстов, где их текст переплетен с разными позднейшими добавками и переделками, какими особенно богата редакция Никоновского свода, впутавшая в дело митрополита Киприана, выдвинувшая моральную роль св. Сергия, разработавшая романтический мотив об иноках Пересвете и Ослебяти, из коих только первый известен более ранним источникам, но не как инок, а как Александр Пересвет, бывший брянский боярин, и отнюдь не брат Ослебяти – сомнительного родоначальника митрополичьих бояр Ослебятевых.
Как ни явна тенденциозность тех частей рассказа о Куликовской битве, где резко выдвигается руководящая и вдохновляющая роль Ольгердовичей и Дмитрия Волынца, но противопоставить им нам нечего, а в их пользу говорит внутренняя вероятность, что Ольгердовичи принесли в ополчение Дмитрия и свою боевую энергию, и опытность, и свои традиции борьбы с татарами за русские земли, и наконец, быть может, данные о положении дел в Литве, побуждавшие и не очень опасаться Ягайла, и, главное, спешить с походом, пока не соединились литовско-татарские силы. Для Ольгердовичей поражение Дмитрия было бы в данный момент проигрышем собственного дела, а что влияние их должно было быть большим, показывает роль Андрея, который уже раньше выступал руководителем боевых сил московских рядом с князем Владимиром Андреевичем, [а также] почет, с каким встретили в Москве Дмитрия Ольгердовича, получившего от великого князя Переяславль со всеми пошлинами, наконец, своеобразная карьера Дмитрия Волынца, ставшего вскоре зятем Дмитрия.
На русской стороне, видимо, не было большой веры в победу. Ни сил нижегородских, ни Великого Новгорода, ни тверских с Дмитрием не было; только риторическое сказание Никоновского свода приводит на Куликово поле Ивана холмского. Олег рязанский только что претерпел разорение земли, которую татары в 1379 г. «пусту сотвориша», и московские сказания не щадят ему укоризн за двойную игру, переговоры с Мамаем и Ягайлом, как и с Москвой, своего рода попытку сохранить нейтралитет, когда борьба шла через его территорию.
8 сентября разыгрался бой, кончившийся разгромом татар. Это поражение было началом гибели Мамаевой; его в том же году согнал с Орды и разбил на Калке пришедший из-за Яика Тохтамыш, и Мамай погиб в Кафе, убитый генуэзцами. Ягайло, пошедший было на соединение с Мамаем, от Одоева повернул назад, а там его ждала борьба с Кейстутом и Витовтом. Олег рязанский бежал, опасаясь возвращавшейся московской рати, бояре рязанские били Дмитрию челом о мире и приняли на Рязань его наместников, а затем Олег вернул себе княжение ценой договора, весьма похожего на тот, что в 1375 г. заключен был между Москвой и Тверью[176]. Олег признал себя «молодщим» братом Дмитрия, равным Владимиру Андреевичу, обязался сложить крестное целование к Литве и подчинить впредь свои отношения к ней московской политике; «с одиного» быть им и по отношению к татарам, будет ли с ними Дмитрию «мир» и «данье» или немирье и бой; и из [иных] русских князей иметь Олегу друзьями и недругами тех, кого в дружбе или вражде будут держать Дмитрий и Владимир, и идти на врага «с одиного». Установив подчинение сил рязанских политике великого князя, договор разрешил старые споры о рубеже, установив его по Оке. Олег уступил Москве Талицу, Выползов и Такасов, за то получил, «что на Рязаньской стороне за Окою», – Почен, Лопасну, Мстиславль, Жадене городище, Жадемль, Дубок, Броднич. Но договор этот не установил прочных отношений.
Под властью Тохтамыша, как позднее под управлением Едигея, татарская Орда снова окрепла, и Москва не была в силах прочно овладеть «украйнами» Великороссии, т. к. не могла еще организовать их защиту как своей территории. А сами они не были в состоянии обороняться от силы Тохтамышевой. В том же 1380 г. Тохтамыш известил Дмитрия о своем воцарении, и Дмитрий послал киличеев[177] с челобитьем и дарами. Дмитрий Константинович, князь нижегородский, послал к хану сыновей, и Кирдяпа остался при Тохтамыше заложником. И Олег рязанский держит себя подручником хана для береженья своей земли: «хотяше добра не нам, – записали в Москве, – но своему княжению помогааше»[178]. Между Москвой и татарами нет барьера. Набег на нее Тохтамыш пытался обеспечить неожиданностью, задержал в Болгарии [Волжской] русских купцов, чтобы вести не было, но весть о его движении вовремя дошла от «нециих доброхотов» на пределах ордынских, которые и были «на то устроени»[179]. Дмитрий, «нача совокупляти полци ратных», выступил из Москвы навстречу татарам, созвал князей, но «обретеся разность в них, не хотяху помогати». И это «неодиначество и неимоверство» между князьями расстроило поход. Дмитрий ушел в Переяславль, Ростов, Кострому, стараясь силу собрать. В Москве началась анархия растерянности, «замятня велика»; «гражаньстии народи взмятошася», не обращая внимания ни на митрополита Киприана, ни на бояр, которые норовили покинуть город, выпустили их «едва умолены». Горожане сами сорганизовали оборону с помощью литовского князя Остея, которого летопись называет внуком Ольгерда, приехавшего к ним на выручку. Только хитростью – выманив Остея на убиение и завязав переговоры через суздальских княжичей – взял Тохтамыш Москву и жестоко разорил; его отряды опустошили волости Звенигородские, Можайские, Волоцкие, Переяславльские, Юрьевские. Только Владимир Андреевич оказал сопротивление у Волока. На пути от Москвы Тохтамыш взял Коломну и разорил землю Рязанскую, а Дмитрий, по его уходе, послал еще свою рать на Олега; князь бежал, «а землю его до остатка пусту ратнии учиниша, пущи ему бысть и татарскиа рати»[180]. Осенью того же 1381 г. Дмитрий с честью принял Карача, посла ханского, и снова стал данником Орды, повелев христианам «дворы ставити и города рубити».
Этот погром не мог не пошатнуть на время властного положения Москвы в Северо-Восточной Руси. Тверской великий князь Михаил Александрович прислал посла к хану под Москву и был пожалован милостивым ярлыком. Сила договоров 1375 г. (тверского) и 1380 г. (рязанского) падала сама собой. Но хан ушел, и Михаил мог опасаться судьбы Рязанского княжения. На Литву расчета не было. Оставалось искать милости хана и отважиться на попытку новой борьбы с Москвой. В 1382 г. умер последний князь кашинский, и великокняжеская сила в Твери окрепла, объединилась, и в следующем году перед ханом разыгрался снова спор Москвы и Твери о великом княжении. Целый год проморили в Орде Михаила и Василия Дмитриевича московского, но великое княжение оставили за Москвой, выжав из нее немало даров и обязательств на крупную сумму. Василий был задержан в Орде аманатом [заложником]; во Владимир явился «лютый посол», пришлось много «златом» давати в Орду и «бысть дань велия по всему княжению московскому, с деревни по полтине», а с Новгорода Дмитрий взял «черный бор»; и все-таки, видно, не хватило на выкуп сына, и Василий только в 1385 г. бежал из Орды без ханского отпуска. Но до смерти Дмитрия Москва уже не выходила из покорности хану. В советниках великого князя, среди которых первое место занимал Федор Андреевич Кошка и близкое к традициям митрополита Алексея и ко двору великокняжескому духовенство – Сергий, игумен Радонежский, его племянник Федор, духовник Дмитрия, архимандрит Симоновский и другие (как упомянутый ранее боярин Даниил, племянник митрополита Алексея) – держалась «добрая дума к Орде».
Нет основания утверждать, будто Куликовская битва легла каким-либо рубежом в развитии русско-татарских отношений. Удар был нанесен Мамаю – врагу Тохтамыша; а что была неправда перед самим ханом его услужника, за то его хан «поустрашил», а впредь жаловал его за служение правдою – в отчине его, по старине. Перед кончиной Дмитрий мог «благословить сына своего князя Василья, своею отчиною, великим княжением» в уверенности, что хан даст ему ярлык свой. Дмитрий умер в мае 1389 г., а 15 августа состоялось во Владимире посажение Василия на стол великого княжения ханским послом Шахматом.
Наладив мир с Ордой, Дмитрий мог заново укрепить свою великокняжескую власть. Олег рязанский вернулся было к попыткам самостоятельной политики и территориального расширения. В 1385 г. он захватил Коломну, разбил рать Владимира Андреевича, но под давлением церковных властей заключил с Дмитрием «вечное докончание», закрепленное вскоре браком Федора Ольговича с Софьей Дмитриевной. К сожалению, их докончание нам неизвестно. Конец князя Олега прошел в борьбе с татарскими набегами и западным соседом – литовской властью, которая при Витовте усилила свое давление на Восток.
Великое княжество Нижегородское по смерти Дмитрия Константиновича в 1383 г. перешло к его брату Борису, по ярлыку ханскому. Дмитриевич Василий, прозвищем Кирдяпа, был в ту пору в Орде в «истомлении велием» за попытку побега. Но в 1387 г. хан отпустил его с ярлыком на Городец. Кирдяпа с братом Семеном тотчас заручились помощью великого князя Дмитрия и согнали дядю Бориса с Нижнего, опираясь на Москву, ее силой.
Великий Новгород, неся на себе львиную долю тягостной оплаты татарской политики Дмитрия, столкнулся с великим князем из-за недоимок по «черному бору» – за многими залегла эта «княжчина», – а также из-за вольницы новгородской и двинской, пограбившей Нижний и Кострому; и поход на него всех сил низовских покарал новгородцев тяжким разорением волостей и крупной пеней в 8 тысяч рублей сверх пополнения «черного бора». Как самый «бор», так и то серебро докончальное сбирали княжие «черноборцы» и приставы новгородские вместе. Так установилось к концу жизни и великого княжения Дмитрия Донского старое равновесие отношений, еще мало устойчивое, постоянно колеблющееся.
По смерти Дмитрия отношения к Орде держались в том же положении, пока ханствовал Тохтамыш. Покровительство хана – по-прежнему одна из опор великокняжеской силы Москвы, и, по-прежнему же, милость Орды – одно из орудий междукняжеских интриг, захватов и споров о столах княжений. Смертью Дмитрия воспользовался Борис Константинович, чтобы вернуть себе Нижний, добыл ярлык и успел захватить племянника Кирдяпу. Для Москвы переход к нему великого княжества Нижегородского означал потерю влияния на важнейший пункт восточной политики. И Василию Дмитриевичу удался решительный шаг.
В 1389 г. он «умзди» хана и князей царевых и добыл ярлык на великое княжение Нижегородское себе. Из Орды Василий вернулся с ханским послом – царевичем Уланом. Посол с московскими боярами отправился в Нижний, и боярство нижегородское не стало за своего князя, признало новую власть. С Нижним Василий московский, видимо, по тому же ярлыку приобрел Городец, Мещеру, Тарусу и Муром, т. е. все основные пункты обороны восточной «украйны» и наступления на восток. Но утверждение московской власти в пределах нижегородской «украйны» прошло не без значительных трений и колебаний. Было бы в высшей степени интересно и существенно восстановить их возможно полную картину. Но для нее у нас данных – всего [лишь] только крайне отрывочные, случайные указания летописей, не дающие ни точных сведений, ни полных представлений о том, как замирала и вырождалась местная княжеская власть в борьбе за существование, постепенно уступая вновь организуемой власти московской. Став великим князем нижегородским, Василий Дмитриевич смиряет князей суздальских. Местные отчичи, Василий Кирдяпа и Семен Дмитриевич, сидели в Суздале; к ним, видно, ушел и Борис, умерший и погребенный в Суздале в 1394 г. Под 1393 г. упомянут поход великого князя московского под Суздаль; в 1394 г., по смерти Бориса, Дмитриевичи побежали в Орду к царю Тохтамышу, с трудом избежав московской погони. О Кирдяпе знаем потом только, что он умер в 1403 г. в Городце и погребен в Нижнем, в Преображенском соборе.
У Тохтамыша уже в 1393 г. началась борьба с Тамерланом, ему было не до вмешательства в дела русского улуса, не до разрыва с Москвой. Василий [Кирдяпа], вероятно, смирился перед великим князем. Но брат его Семен нашел опору в местных татарских силах бывшей земли Болгарской, новый центр которой – Казань – начинает упоминаться теперь. Отсюда приходил он под Нижний в 1399 г. с царевичем Ентяком: татары взяли и разграбили Нижний, но бежали перед приходом рати великокняжеской, и Семен с ними. Рать великого князя (с братом его Юрием) пошла за ними, повоевала землю татарскую, взяла Болгары Великие, Жукотин, Казань, Кременчуг. Искать Семена великий князь в 1401 г. послал воевод в Мордовскую землю, и тут захвачены его семья и бояре. Семен прислал просить «опасу» и в Москве примирился с великим князем, отослан в Вятку, где и умер в 1401 г. Но и этим дело не кончилось. С великим трудом устанавливались новые отношения отчичей суздальско-нижегородских. Они нашли заступника в Кирилле Белозерском, который особым посланием печаловался великому князю о пожаловании их и прекращении «смущения великого»[181]. Один из сыновей Кирдяпы, Юрий Васильевич, получил, судя по родословным, Шую, и от него идут князья Шуйские. В дни смуты при Василии Темном шуйские Юрьевичи сделали попытку восстановить для себя княжество Суздальское. Сохранился их договор с Дмитрием Шемякой, где определена самостоятельность их дедины и отчины – Суздаля, Новгорода, Городца и Вятки[182]. Этот договор представляет трудности в вопросе – какой разуметь тут Новгород. Вопреки прежнему мнению, я склонен признать Новгород Великий, т. к. договор был заключен, видимо, в 1445–1446 гг., когда Юрьевичи бежали в Новгород и боронили его от немцев. Борисовичи еще настойчивее защищали свою дедину с помощью князей болгарских, жукотинских и мордовских, словно возродив времена Олега Гореславича черниговского, наводившего поганых на русскую землю. В 1411 г. они разбили рать московскую (Петра Дмитриевича), ярославскую, ростовскую и суздальскую (Васильевичей) у села Лыскова, сделали набег с татарами на Владимир (в 1412 г.), добыли от Зелени-Салтана ярлык на великое княжество Нижегородское, и хотя Зелени-Салтан погиб в том же году, а его преемник помирился с великим князем Василием, ходили на Нижний (в 1414 г.), засели в нем с двоюродными братьями Иваном Васильевичем и Василием Семеновичем, но в 1416 г. поехали с челобитьем в Москву, через два года снова бежали, а один из внуков Кирдяпы – Александр Брюхатый, женатый с 1418 г. на дочери великого князя Василия Василисе, получил великое княжество Нижегородское от руки тестя. В том же году он и умер, но сын его Семен или другой кто из того же княжого гнезда, может быть, считался великим князем нижегородским, т. к. только в последней духовной Василий Дмитриевич благословил сына «своими примыслы, Новым городом Нижним со всем», а в предыдущей, где уже фигурирует великое княжество Владимирское как вотчина Василия, о Нижнем сказано условно: «оже ми даст Бог Новъгород Нижний и яз и Новым городом Нижним благословляю сына своего князя Василья со всем»[183]. Впрочем, не вижу препятствий датировать эту грамоту 1418 г., когда в Нижнем сидел Александр Иванович [Брюхатый] (Иван Васильевич умер в 1417 г.).
Рязанские и тверские отношения Москвы за это время тесно переплетаются с крупным кризисом в общем строе отношений Восточной Европы, который связан с политикой Витовта и ордынскими делами после падения Тохтамыша. В 1393–1395 гг. разыгралась борьба Тохтамыша с Тамерланом, кончившаяся бегством Тохтамыша. С 1392 г. утверждается власть Витовта в Великом княжестве Литовском, и он, по следам Ольгерда, развивает широкую восточную политику, направленную к утверждению литовского господства над Русью. Жаль, что мы не знаем переговоров его с Василием Дмитриевичем, когда тот, бежав из Орды и пробираясь окольными путями домой, виделся с Витовтом и уговорился с ним о женитьбе своей на Софье Витовтовне. Трудно отрешиться от мысли, что уговор этот имел определенное политическое содержание, скорее всего по отношению к татарам, успешная борьба с которыми Литвы не могла не производить впечатления на московских политиков. Литовское влияние в Москве, начало которому положено значением Ольгердовичей при Дмитрии Донском, чрезвычайно сильно в 90-х гг. XIV в. Брак великого князя Василия с Софьей Витовтовной состоялся в 1390 г., как только Витовт добился уступок от Ягайла. И Москва, занятая нижегородскими делами, не только спокойно смотрит на захват Смоленска и Любутска (на Оке), но поддерживает политику Витовта. В Смоленск к нему приезжают великий князь Василий и митрополит Киприан, посол московский «отводит» от Любутска рязанского Олега, который пришел было на выручку, а Витовт карает рязанского князя разорением его земель, после чего в Коломне Василий принимает и чествует многой честью своего тестя. Новый захват Смоленска Юрием Святославичем с помощью Олега кончился в 1404 г. его бегством в Москву, где великий князь «не приа его, не хотя изменити Витовту»[184]. Витовт окончательно занял Смоленск, а Юрий, узнав, что Витовт «посла на его взыскание», бежал из Москвы, боясь выдачи.
Сходно отношение Москвы и Литвы в делах новгородских. Мы видели, что Москва многого достигла в подчинении Новгорода при Донском и в начале правления Василия. В начале 90-х гг. новое столкновение. Новгородцы настаивали на распространении порядка, по которому суд великого князя производился не иначе, как в Новгороде, [и] на суд митрополичий, и еще в 1385 г. составили о том утвержденную грамоту, скрепив ее крестоцелованием. В 1391 г. митрополит Киприан потребовал ее уничтожения, а в 1392 г. великий князь послал рать на Новгород, требуя «черного бора», княжчины и восстановления московского суда митрополита. Рать разорила Торжок, Волок, Вологду, и взятые руководители сопротивления казнены четвертованием в Москве. Новгородцы ответили набегом на волости великого князя, но смирились-таки и взяли мир на всей воле великого князя. В эти годы крепнут в Новгороде связи с Литвой. Еще в 1389 г. принял он Симеона Ольгердовича, которого Ягайло «поставил опекальником мужам и людям Великого Новгорода». В 1393 г. вождем новгородцев против Москвы видим литовского князя Романа. Но с 1395 г. Василий действует против Новгорода в согласии с Витовтом. С Коломенского съезда оба великих князя «прислаша свои послы с одиного к Новугороду и повелеша им разорвати мир с немцами». Известен ответ новгородцев, отстаивавших самостоятельность своей политики: «нам, господине княже» великий Василий Дмитриевич, с тобою свой мир, а с великим князем Витовтом ин, и с «немцы ин»[185]. В то же время митрополиту Киприану они снова отказали в суде. Результатом был разрыв Новгорода с обоими великими князьями. В 1397 г. Василий посылает воевод в Заволочье, требуя от всей Двинской земли, чтобы она «задалась» за него, и обещая оборону от Новгорода. Двиняне целовали ему крест, а он отнял у Новгорода еще Волок, Торжок, Бежецкий Верх, Вологду, послав в Новгород крестную грамоту. Попытка завязать переговоры через владыку Иоанна не удалась, и новгородцы пошли (в 1398 г.) на Двину, где хозяйничали московские воеводы – князь Федор Ростовский и др. Рать их сурово наказала Двинскую измену, захватила московских воевод и добилась мира с Москвой «по старине». В Новгород поехал налаживать мир Андрей Дмитриевич. Эта неудача Москвы, видимо, связана с делами Витовта, который в 1398 г. внес в свой договор с немцами условие, что отступается от Пскова в пользу Ордена, но за то получил обещание рыцарей помочь ему в подчинении Новгорода, а к новгородцам послал такую «взметную грамоту»: обещались вы мне, «что было вам за мене нятися, а мне было вам князем великым быти, а вас мне было вборонити, а вы за мене [не] нялеся»[186]. Общий ход всех этих событий трудно понять без предположения, что на съезде в Коломне состоялось соглашение двух великих князей о разделе новгородских владений, но на деле оборвалось, как только выяснилось, что Витовт не в состоянии направить всей силы на Новгород. Пока он налаживал отношения с Орденом, новгородцы успели вернуть себе Двину, помирились Москвой, приняли князя Андрея; в 1399 г. Василий прислал в Псков Ивана Всеволодича холмского, а Витовт с ним «разверз мир». Но Витовт был связан южными, татарскими, делами. К нему бежал разбитый Тамерланом Тохтамыш, осев с двором своим под Киевом. В Орде его заменил подручник Тамерлана, Темир-Кутлуй, начавший набеги на Южную Русь, добиваясь выдачи Тохтамыша. Витовт в 1398 г. ходил в степи за татарами и, видимо, звал Василия на общую борьбу с Ордой (его посол ездил в Москву), но Москва уклонилась, а повела свою политику в Новгороде и Пскове. Московские летописи приписывают Витовту план восстановить Тохтамыша в Орде с тем, чтобы он посадил его в Москве на всей Русской земле. Если такие замыслы существовали, то они разбились о поражение Витовта Едигеем у реки Ворсклы.
Это поражение сильно пошатнуло положение Витовта. Первые десятилетия XV в. заняты попытками вернуть себе прежнее влияние на севере, но теперь Москва стоит против него, настойчиво подавляя шатание Новгорода между Москвой и Литвой, беря на себя оборону и Пскова. Но в Твери, отчасти и Рязани, борьба с влиянием Витовта трудна: в значении и силе великого князя литовского местные князья находят опору против московского засилья. С другой стороны, возрождение Орды под сильной властью победителя – Едигея – связывает Москву, держит ее начеку. Эти десятилетия полны бурной и пестрой смены событий, свидетельствовавших о все нараставшей сложности международного положения Москвы. Зато и Витовт связан внутренней борьбой (с притязаниями Польши, с соперником – Свидригайлом), а Едигей – смутами в Орде из-за ханского престола. Великий князь Василий укрепляет свою и митрополичью власть в Новгороде, защищая его от Витовта, держит его, как и Псков, своими наместниками, но в то же время продолжает наступления на Заволочье (1401–1402 гг., 1417 г.), которые, впрочем, отбиты, не без урона для Москвы. Но на энергичную борьбу с Витовтом у нее нет сил и решимости. В смоленском деле, как мы видели, Василий всецело уступает Литве. Но псковские отношения довели дело до разрыва. В 1406 г. москвичи воюют Литовскую землю, но ни этот поход, ни походы 1407, 1408 гг. не приводят даже к пробе боевых сил. Москва держалась оборонительно, а у Витовта после Ворсклы зашаталась почва под ногами: собранную в 90-х гг. XIV в. власть над местными князьями, с устранением многих из них, приходилось поддерживать с трудом. В 1408 г., во время размирья с Москвой, отъехал к Василию из Брянска Свидригайло Ольгердович, а с ним князья звенигородские, путивльский, перемышльский, хотетовский и многие бояре черниговские, брянские и стародубские. Как прежде, во времена Ольгерда, ненадежность собственных русских сил в борьбе с Москвой парализовала наступательную энергию Витовта. С обеих сторон в игре были слишком крупные интересы, а соотношение сил слишком неуверенно, чтобы резко рисковать. Особенно на Новгород должен был оглядываться с тревогой великий князь Василий. В 1407 г. туда вернулся Лугвений-Семен Ольгердович, получив в кормление прежние пригороды, и до 1412 г. служил Новгороду, а, уехав, затем свел и наместников своих. Но в самом Новгороде тогда же (с 1408 г.) сидит брат великого князя московского Константин. Витовт тщетно пытался взять в свои руки распоряжение новгородской силой для войны с Орденом. Новгородцы упорно отвечали, что «как-де с Литовцами мирны, так есмя и с немци мирны», и принимали к себе не только князей из Литвы и Москвы, но и Юрьевичей смоленских. За то Ягайло, Витовт и Лугвений и «вскинуша грамоты взметные к Новугороду». Но сила Литвы и немцев встречала отпор Пскова и Новгорода, поддерживаемого Москвой, хотя и ее наступления, как и бессилие энергично вмешаться в западные отношения, то и дело толкали Новгород и Псков на попытки мирного сближения и союза с Литвой.
Это бессилие сказалось ярко в деле отъезда Свидригайла. Его в Москве приняли особливо: великий князь дал ему Владимир, Переяславль, Волок, Юрьев и др., но, пробыв не более года, Свидригайло уехал обратно, убедившись, что Москву на западную борьбу не подымешь. Также двойственно, полно колебаний было положение Твери. До 1406 г. Иван Михайлович со всеми тверскими князьями идет с Москвой против Витовта. Но с этого года, почуяв себя подручниками Василия, тверские князья отказались помогать ему; Иван Михайлович перешел к союзу с Витовтом, рать тверская служила литовскому великому князю против Ордена, и, до кончины Ивана, Тверь в стороне Витовта, не Василия.
Тяжко и напряженно было положение великого князя московского между Витовтом и Едигеем. Этот правитель Орды в 1408 г. пришел на Русь большой ратью, осадил Москву, отряды татарские разорили Переяславль, Юрьев, Ростов, Дмитров, Серпухов, Верею, Нижний Новгород, Городец, и ушел Едигей от Москвы, взяв с нее окуп в 3 тысячи рублей только потому, что надо было спешить в Орду, где поднялась новая замятня. А на восточной «украйне» шла почти без перерыва борьба с прикамскими и волжскими татарами и мордвой, осложненная смутами из-за нижегородско-суздальского наследства. В 1412 г. Василию, который при Булат-Темире не бывал в Орде, пришлось ехать к Джелал-Эддину (Зелени-Салтану), чтобы перекупить его милость себе от нижегородских вотчичей, и вернулся он с ярлыком преемника Зелени-Салтана, Керимбердея. При таких напряженных отношениях понятна нерешительная политика Василия, его осторожность относительно Витовта и Новгорода. В 20-х гг. XV в. между Москвой и Витовтом восстанавливаются мирные отношения, а на знаменитом Трокском съезде 1430 г., когда подготовлялась неудавшаяся коронация Витовта, видим при нем великого князя московского вместе с митрополитом Фотием.
Времена Василия Дмитриевича – тяжкая година неустойчивых, изнурительно-напряженных отношений, выяснившая неприспособленность политического строя Северо-Восточной Руси для решения задач, вытекавших из ее международного положения. Ослаблению ее внешней силы соответствует в ту же пору шатость внутренних устоев – симптомы того внутреннего кризиса, который довелось Москве пережить при Василии Васильевиче и который окончательное разрешение получил только при Иване III. Сила власти великокняжеской при Калите, Семене и Донском покоилась на одиначестве князей-вотчичей московских и на союзе с митрополией всея Руси. Оба эти устоя пережили в XV в. тяжкое испытание.
Дальнейшие события разыгрываются на фоне этого кризиса, им в значительной мере обусловлены. Поэтому обращусь теперь к рассмотрению его основных черт.
Русская митрополия стала серьезной политической силой со времени Калиты и достигла вершины этого значения при Алексее. Трудно сомневаться, что канонизация Петра была таким же политическим актом Феогноста, как позднее – в 1448 г. – канонизация Алексея митрополитом Ионой. Эти канонизации освящали традицию митрополии, ставшей московской не по резиденции только, но и по духу и тенденциям: патронат митрополитов Москвы переносится ими в сферы сверхчеловеческие, в область ходатайств перед престолом всевышнего. На [примере] деятельности митрополита Алексея мы видели, как его церковно-политическое значение получало для Москвы значение не только в отношениях междукняжеских, но и в делах международных, в Константинополе и в делах литовско-русских. Удержать в целости эту опору московской политики было делом слишком важным для великих князей московских. И митрополит Алексей с великим князем Дмитрием Ивановичем озабочены были сохранением московского характера митрополии. Путь к тому был предуказан: кафедру надо передать по Алексее – лицу той же дворцовой среды, из коей вышел и он. Митрополит намечал св. Сергия. Святитель из служилой среды, участник политики митрополита-политика, лично близкий великокняжескому дому, брат великокняжеского духовника, влиятельный по личной жизни духовной силой и авторитетом старчества – казался наилучшим кандидатом; но Сергий уклонился, находя, что дело «выше его меры», и остался [в своей обители] св. Троицы.
У великого князя был другой кандидат, более приспособленный для светской и публичной стороны в деятельности митрополита – архимандрит дворцового Спасского монастыря Михаил, известный под именем Митяя или Мити (быть может, по мирскому его имени). Этот видный красавец, речистый, знаток премудрости книжной, толкуя ее силу не только духовными, но и житейскими притчами, премудрый в делах и суждениях, поражая огромной памятью, стоял на пороге большой церковно-политической карьеры. При великом князе Митяй был печатником-канцлером, стоял в центре дворцовой среды, «бысть отец духовный всем боярам старейшим», когда еще священником великий князь перевел его из Коломны в Москву. Дмитрий с трудом уговорил Митяя постричься и сделал его архимандритом, пролагая ему путь к митрополии. Могло казаться, что Митяю предстояло стать вторым Алексеем, хотя у нас нет основания для оценки его личности как будущего государственного деятеля. Важен был основной вопрос – о своем человеке на митрополичьей кафедре. А тут встретились препятствия.
С одной стороны, в широких кругах духовенства Митяй, видимо, смущал своей не весьма духовной фигурой, усвоив вельможный блеск боярского быта и властного поведения. С другой – у временщика кандидата в митрополиты был готовый соперник: в Киеве сидел Киприан, поставленный в митрополиты киевские и литовские именно в удовлетворение жалоб Ольгерда на подчинение церковного управления Алексея московской политике; притом Киприан добился соборного постановления, назначавшего его на всю русскую митрополию после Алексея. Узнав о кончине митрополита, Киприан поспешил в Москву, предупредив письмом Сергия. Но в Москве его не приняли, а схватили, утаив его приезд от москвичей, и выслали вон. Да и нельзя было его принять: ставленник Литвы, враг Алексея, добивавшийся его низложения, казался заведомым врагом. Так началась церковная смута.
Киприан разразился посланием к тому же Сергию, где изрекал отлучение на причастных к его «иманию и запиранию, и бещестию, и хулению», и поспешил в Константинополь. Но сюда было отправлено из Москвы посольство, еще при жизни митрополита Алексея, и патриарх Макарий дал грамоту, которой определил не принимать на Восточную Русь Киприана (чье поставление при жизни Алексея заподозрено в неканоничности), и передал ту церков[ную область] в управление архимандриту Михаилу и вызывал его на поставление в Константинополь. Великий князь и снарядил соответствующее посольство с Митяем к патриарху. Но Митяй поднял вопрос о своем поставлении в епископы и митрополиты в Москве собором русских епископов. Какие могли у него быть к тому личные или церковно-политические мотивы – не знаем. Но мысль встретила сочувствие великого князя и его бояр. Однако протест Дионисия, епископа суздальского, расстроил дело и обнаружил недовольство епископской среды против управления церковью лицом, не имевшим епископского сана. Что протест Дионисия не был единичным, показывает свидетельство, что и Сергий «не вверился» Митяю, и жалобы на Митяя за суровое «смирение и наказание» духовных лиц. Дионисий завязал и сношения с Константинополем, как видно из грамоты патриарха Нила, возводившей его в архиепископы с зовом приехать[187]. Великий князь велел его взять «за сторожи», но освободил под поручительство Сергия; а Дионисий выдал поручителя – уехал из Суздаля на Нижний и Волгой к патриарху. Не вижу прямых оснований видеть за поведением Дионисия происки князей суздальских. Дело было создано церковными раздорами, и местные князья могли разве помочь Дионисию снарядиться в путь; но сочувствующие ему были и в Москве. Вслед за Дионисием поехал и Митяй, но в дороге скоропостижно помер, а в Москве, естественно, возникли слухи, что не своей он смертью умер, т. к. многие не хотели видеть его на кафедре. Его свита, людная, как целый «полк велик зело», решила заменить его архимандритом Переяславского Горицкого монастыря Пименом и составила грамоту на его имя к патриарху от великого князя. Патриарх Нил его и поставил. Дорого обошлось это дело – и «Русский долг» по хартиям от имени великого князя пришлось московским князьям разверстывать, точно дань татарскую, между собой. Укрыть двусмысленность дела, как справедливо указал Голубинский, было трудно, раз в Константинополе находились и Киприан, и Дионисий. Что первый оспаривал права Пимена, знаем и из соборного деяния о поставлении Пимена митрополитом «киевским и великия Руси». И великий князь решил Пимена не принимать, а послал за Киприаном, который и водворился в Москве в мае 1381 г., а в декабре приехал Пимен, [был] схвачен в Коломне и сослан в Чухлому. Впрочем, патриарх Нил стал за Пимена, а в Киприане Дмитрий не нашел желанного сотрудника, и через 16 месяцев он выслан из Москвы, уступив место призванному Пимену. Наконец, в 1383 г. вернулся архиепископ Дионисий, и, по-видимому, с его приездом возобновилось разбирательство константинопольских похождений Пимена. Великий князь летом 1384 г. послал Дионисия в Константинополь, «правления ради митрополии русския», и Дионисий представил патриарху обвинения на Пимена от великого князя, домогаясь его смещения и своего поставления. Собор решил послать на Русь двух греческих митрополитов разобрать дело, и если к тому придет, Пимена низложить, а поставить Дионисия. Но на обратном пути Дионисий в Киеве захвачен князем Владимиром Ольгердовичем и у него в заточении умер через год, что еще больше укрепляло мысль, что Киприан слуга Литвы, а Москве недруг. Тогда Пимен из Новгорода, где [он] был, добиваясь своего суда, ушел в Константинополь (по патриаршей грамоте, он пробирался через Южную Русь переодетым), а патриарх вызвал туда и Киприана. Это было в 1385 г., а только через три года спор разрешился в пользу Киприана, признанного митрополитом «всея Руси» с низложением Пимена. Но и Пимен поехал на Русь – «не на Киев убо, но на Москву только», т. к. в Киеве был Киприан, т. е. он представил дело так, что кончилось оно разделением митрополии, и был принят великим князем: ведь и посланный в Константинополь от великого князя архимандрит Федор сперва настаивал на низложении Пимена, а когда выяснилось, что выигрывает Киприан, стал на сторону того же Пимена, быть может, по инструкции из Москвы. Через год Пимен поехал в Константинополь, торжественно провожаемый всем освященным собором до Рязани, добиваться реабилитации. Современник, описавший эту поездку, говорит, что Пимен поехал «без совета» и против воли великого князя. Вероятно, Дмитрию санкция Константинополя казалась не очень важной, а поездка – грозящей возобновлением смут. Пимен не вернулся, а умер в Халкидоне в сентябре 1389 г. После его отъезда еще в мае умер великий князь Дмитрий, а новое правительство приняло Киприана; его привез в Москву прежний противник, архиепископ ростовский Федор. 17 лет (1390–1406 гг.) занимал Киприан кафедру.
Вся эта смута церковная лишила великих князей московских опоры в митрополичьей власти на [ту] тяжкую пору, какую в истории Москвы представляют 80-е гг. XIV в. А ее исход был очевидным поражением их в политике церковной. Пришлось упустить из рук влияние на кафедру, помириться с разрывом в традиции, было сложившейся при митрополите Алексее. Как бы мы ни смотрели, с иных точек зрения, на то подчинение управления русской митрополией и всей системы русских церковных отношений, которое типично для времен митрополита Алексея, для великого княжения московского оно было крайне важно, придавая церкви русской в значительной мере характер государственной церкви московской.
Киприан был в Москве чужой, стоял вне ее традиций и симпатий. Болгарин, сделавший редкую карьеру в Византии, Киприан достиг митрополии, став на сторону Витовта в вопросе о москвофильских тенденциях русской митрополии. И утвердившись на кафедре, он вел свою церковную политику, отнюдь не отождествляя интересов митрополии с интересами великого княжества Московского или Литовского. Водворившись в Москве, Киприан рядом решительных шагов укрепляет церковную власть свою в духе независимости митрополии. Его отношение к традициям митрополита Алексея видно на его столкновениях с епископами, ставленниками Алексея. Характерно не ясное по существу дело тверского епископа Евфимия Висленя. Поставленный в 1374 г. Алексеем, епископ «наипаче нелюбие имяше» с великим князем Михаилом, который его «не восхоте» и в 1387 г. заставил покинуть кафедру. В 1390 г. дело это разбирает Киприан не в Москве, а в Твери, на соборе при участии боярской думы тверской, и по просьбе Михаила «отставиша от епискупства Евфимия», и «даде» Киприан великому князю Михаилу Александровичу своего протодиакона Арсения. Епископом Алексеева поставления был Дионисий суздальский, которому в епархию митрополит [Алексей] вернул отнятые у его предшественника Нижний и Городец. Они остались за его преемником Ефросином, заручившимся даже патриаршей грамотой на их воссоединение с суздальской епархией. Киприан добился от патриарших апокрисиариев, прибывших на Русь, возвращения городов себе, и в этом деле видим эпизод отказа Дионисиева ученика Евфимия, основавшего Спасо-Евфимиевский монастырь, признавать его митрополитом. В деле Нижнего Новгорода и Городца Киприан действует с поддержкой великого князя, но это лишь совпадение интересов митрополичьей и великокняжеской власти – не есть еще служение последней со стороны первой.
Такое же совпадение в делах новгородских; спор о суде митрополичьем Киприан ставит на церковно-иерархическую почву, перенося его к патриарху в Константинополь. Туда ездили послы новгородские, оттуда идут грамоты в Новгород, подтверждающие отлучение, наложенное на Новгород Киприаном, с увещанием покориться митрополиту[188]. Опираясь на патриарха, Киприан держит «за сторожи» владыку Иоанна с согласия великого князя, но Василий Дмитриевич, помирившись с Новгородом, вынудил у митрополита возврат Иоанну свободы и кафедры. Так Киприан своего в Новгороде и не добился.
Характерным представляется в деятельности Киприана, что он последовательно выдерживает зависимость русской церкви от Константинополя, вопреки настроению московского дворца. По-видимому, в связи с переносом новгородского дела в Константинополь стоит протест Василия Дмитриевича, что «мы-де имеем церковь, а царя не имеем и знать не хотим», и упрек ему за «пренебрежение» патриархом – в грамоте патриарха от 1393 г.[189] Киприан использовал свое влияние, чтобы помогать императору Мануилу и патриарху деньгами в трудную годину борьбы с турками. Ведя свою, митрополичью, политику, Киприан добился от великого князя новой гарантии самостоятельности светских владений своей кафедры. Разумею [уставную] грамоту, по существу – жалованную, но по форме – созданную великим князем и митрополитом совместно, когда они «сед», «управили» это дело. Положение митрополичьих владений, по этой грамоте, близко к положению княжого удела. Полный иммунитет юрисдикции, сбор оброка на дань татарскую, когда «выход» идет со всего великого княжения, и вообще уравнение митрополичьих людей с великокняжескими в повинностях, сместный суд, запрет боярам и слугам великого князя приобретать вотчины в митрополичьих владениях, военная служба с митрополичьим воеводой, когда князь великий сам сядет на коня, запрет слуг великого князя и его «данных» людей ставить в попы и дьяконы – таковы главные черты грамоты. Характерно для Киприана, с другой стороны, его деятельное участие в делах западнорусской церкви, при наилучших отношениях к Ягайле и Витовту. Он входит в их виды на унию, пишет о том патриарху, предлагая собрать собор в пределах Западной Руси, и получает ответ, что, и время теперь такому делу не благоприятствует, и Россия – не место для собора, который должен бы быть не поместным, а вселенским. Близость к властям польско-литовским позволяет Киприану пытаться подчинить себе галицкую митрополию и вмешиваться в дела митрополии влахийской, в чем он, однако, не встретил сочувствия Константинополя. Можно сказать, что Киприан стремился быть митрополитом не московским, а всея Руси, и отстоять, опираясь на Константинополь, самостоятельность своей церковно-политической деятельности. Не лишено, думается, вероятия и предположение, что его влияние в Москве, вместе с влиянием Софьи Витовтовны, поддерживало ту зависимость московской политики от политики Витовта, которая так ярко сказалась в событиях 90-х гг. XIV в. Но не будучи орудием первой, Киприан не стал и орудием второй.
При трудности осуществить свою цель – иметь митрополита на всей своей воле – Василий Дмитриевич по смерти Киприана в 1406 г. решил противопоставить кандидату Витовта Феодосию, епископу полоцкому, ходатайство о присылке митрополита из Константинополя – по избранию патриарха и царя, по старой пошлине. Голубинский полагает, что иначе Василий не мог поступить, не имея кандидата, на котором лежало бы благословение Киприана, каким от своих предшественников заручились Алексей и Митяй[190]. В 1408 г. был поставлен грек Фотий и прибыл в Москву в 1410 г. Его тут ждала борьба за вотчины митрополичьи и доходы, захваченные и самим великим князем, и его боярами, и с расхищением достояния кафедры ее же слугами. С последними митрополит расправился сурово, так что многие от него в Литву сбежали, великого князя образумливал требовательными посланиями и добился возврата утраченных имений по крайней мере от князей и бояр государевых. Но настояния, чтобы его сын духовный пришел к нему со словами: «согреших, прости мя, и имаши, о отче, во всем благопослушна и покорена мене; елика в законе и в церкви христовей пошлины зле растленны бывшаа испълню и исправлю… даная и утверженаа исперва от прародителей моихь, и яже по многих летех отставленнаа», – не могли стать основой для тесного сближения митрополичьей кафедры с двором великокняжеским. Однако дела митрополии литовской постепенно укрепили московские связи и интересы Фотия. С его поставлением обострились тенденции западнорусской церкви к обособлению. Витовт гневался на то, что доходы церковные уходят в Москву, прогнал из Киева наместника Фотиева и его чиновников, конфисковал и роздал своим панам митрополичьи вотчины, и когда Фотий сам приехал, велел его схватить и ограбить, а в Константинополь не пропустил. Видимо, Витовт встретил сочувствие в западнорусских епископах, тяготившихся московской властью, и во всяком случае, встретил их покорную исполнительность в отречении от Фотия, [и в] избрании болгарина Цамблака, Киприанова племянника, помимо отказа от патриарха, несмотря на отлучения от Фотия и патриарха (1419 г.). Только по смерти Цамблака (его посмертную биографию в качестве инока Григория у Яцимирского не нахожу убедительной)[191], Фотий помирился с Витовтом, восстановил единство митрополии, даже вернул к ней и галицкую епархию. В 1420, 1421, 1430 гг. он ездит в Литву, использовав новое сближение Василия Дмитриевича с Витовтом, которому, вероятно, и способствовал.
Пo смерти великого князя Василия Дмитриевича, Фотий деятельно выполняет роль опекуна юного Василия Васильевича, защищая его права вотчича против Юрия Дмитриевича. Но воззрения Фотия на национальный характер митрополии русской достаточно [ясно] выражаются внесением (или сохранением, если это внесено было еще при Киприане, как с большой вероятностью предполагает Голубинский) в «исповедание» епископов (при их поставлении) обязательства: «не хотети ми приимати иного митрополита, разве кого поставять из Царяграда, како есмы то изначала прияли»[192]. Поэтому – и в этом надо согласиться с Голубинским – весьма сомнительно, чтобы кандидатура (ему в преемники) Ионы рязанского была санкционирована его благословением, хотя житие Ионы утверждает, что по смерти Фотия (июль 1431 г.) Иона вступил в управление как нареченный митрополит, имея на то благословение патриаршее, «преже» принесенное ему, «еще живу серцу митрополитскому архиепискому», т. е. Фотию.
Иона приехал на поставление в Константинополь, когда там уже был поставлен на русскую митрополию кандидат Свидригайла Ольгердовича Герасим смоленский. Успел он и поставить на епископию в Новгород Евфимия, которому Фотий отказал в поставлении, пока новгородцы не управятся к нему по делу о суде митрополичьем. Смуты московские задержали Иону до 1435 г., да и при наличности Герасима мудрено было рассчитывать на полный успех (Голубинский Герасима считает с натяжкой только литовским). В 1435 г. трагическая гибель Герасима, сожженного Свидригайлом за измену, открыла вопрос о кафедре. Но когда Иона прибыл в Константинополь, на нее уже был поставлен грек Исидор, и митрополия снова выбыла из состава политических сил великого княжества Московского.
Не буду останавливаться на истории Исидора, слишком общеизвестной. Отмечу только ее местное, московское, политическое значение. Возвращение Исидора с Флорентийского собора униатом и папским легатом (в марте 1441 г.) дало толчок к ряду крупных событий. По дороге он почти год прожил в Литве. В Москве имели время узнать, в чем дело; быть может, как настаивает Голубинский, узнали и о настроениях греческого монашества на Афоне и в Константинополе. Как бы то ни было, великий князь с епископатом русским и боярами действуют решительно и умеют использовать создавшееся положение. Уния отвергнута, Исидор – в заключении в Чудовом монастыре, а осенью 1441 г. бежит из Москвы в Тверь, где снова попал было за пристава, но и тут выпущен постом в 1442 г., чтобы уехать к великому князю литовскому Казимиру. В Москве же его соборно осудили и низложили авторитетом своей местной иерархии и властью великого князя, а к патриарху Митрофану послали грамоту, где, сообщая об обсуждении собором русских епископов униатских новшеств Исидора, просили греков: «свободно нам сътворите в нашей земли поставление митрополита» собором русских епископов при сохранении церковного общения с Византией[193]. Но если это послание и дошло до Константинополя, в чем, например, Голубинский сомневается, то там шла своя борьба и было не до русских дел. Но и в Москве по смерти Фотия с новой силой возгорелись усобицы, и только по возвращении себе Москвы и ликвидации смуты Василий Васильевич решился прекратить вдовство митрополии и в декабре 1448 г. избрал «съгадавше с своею материю, с великою княгинею, и с нашею братьею с рускыми в. князьми, и с поместными князьми, и с литовскыя земли господарем великым князем, и с святители нашея земли, и с всеми священникы и духовными человекы, общежители же и пустынными отходникы, с святыми старци, и с… бояры, и с всею… рускою землею» (послание к патриарху, 1452 г.)[194]. Извещая о своем поставлении литовских князей, Иона ссылается на «прежнее на нас повеление святаго царя и благословение святаго и вселенскаго патриарха» (разумея то, что ему обещана была митрополия после Исидора в прежнюю его поездку в Константинополь) и не ссылается на согласие Казимира: эта ссылка явилась позднее, по получении Ионой в 1451 г. «настолной грамоты» короля польского и великого князя литовского на «столець митрополичь киевьскый и всея Руси»[195]. В 1452 г. заготовлена была грамота к новому императору Константину, отвергшему унию, чтобы наладить отношения, «да не пошла», как отмечено на ее списке; события на Балканском полуострове развивались быстро, церковь колебалась в борьбе унии с православием, а в мае 1453 г. Константинополь взят турками.
В таких условиях окрепла фактическая автокефальность русской церкви. И старая мысль, поставленная на очередь Митяем, не только осуществилась в исключительных обстоятельствах, а стала нормой на будущее время. Есть известия, что были возражения против нее: Пафнутий Боровский, боярин Василий Кутузов и другие не хотели было признавать митрополита без патриаршего благословения, но спор был разрешен «по свидетельству священных правил» в пользу Ионы и желания великого князя. На деле, однако, не выбор соборный считался основой избрания, а наречение предшественником, чему были прецеденты, по соглашению великого князя. Так, Иона написал даже грамоту благословенную на имя архиепископа ростовского Феодосия и положил ее на престол Успенского собора, а по провозглашении его епископским собором, великий князь Василий утвердил его и дал ему митрополию. Так и Феодосий нарек себе преемника Филиппа. С тех пор русская митрополия окончательно теряет всякую печать экстерриториальности и становится государственным учреждением великого княжества Московского. Дело, начатое святителями Петром и Алексеем, завершилось. И третьим «святым» митрополитом стал Иона: в год его смерти [архиепископ] Иона, владыка новгородский, составил ему канон, а в 1472 г. Иван III и митрополит Филипп установили ему местное почитание, а [митрополит] Макарий на соборе 1547 г. прославил его общецерковным празднованием его святой памяти.
Первым делом Ионы была канонизация митрополита Алексея– торжественное признание его традиций. Это было в момент, когда Москва вышла окрепшей из тяжкой внутренней смуты и могла идти уверенно к завершению дела Калиты и митрополита Алексея. На престоле митрополичьем снова человек подходящий, воспитанный в семье служилых вотчинников и в подмосковном Симонове монастыре, строения племянника св. Сергия – Федора, бывшего духовником Дмитрия Донского. Пастырская деятельность Ионы тесно сплетена с великокняжеской политикой. К его посредничеству в переговорах с великим князем обращаются король польский, новгородцы. Грозу церковного отлучения направляет он на крамольного Шемяку и его союзников. Пишет вятчанам увещания покориться великому князю и добить ему челом, и отстать от разбойных обычаев под страхом отлучения от милости божией и своего благословения, чтобы в вотчине его «сына», великого князя, не чинилось сопротивных дел. Наставляет псковичей о верности их соглашению с их «отчичем и дедичем», князем великим. Естественным в связи с восстановлением московского характера митрополии является уже окончательное отторжение от нее с 1458 г. епархий западнорусских в особую митрополию.
С ослаблением Москвы за время 1380–1447 гг., когда она с таким трудом справлялась с внешними затруднениями и потеряла влияние на митрополию, связано развитие кризиса ее внутреннего строя, того единства, в котором она было окрепла.
Первый подлинно вотчинный раздел московских владений установлен был договором великого князя Семена Ивановича с братьями: тут определена наследственность удела каждого из братьев в их потомстве, а реализован такой вотчинный выдел впервые для Владимира Андреевича, князя серпуховского, построившего себе стольный град как центр своего княжества. Это, конечно, не вывело его владений из состава княжества московского, не выделило и Владимира из князей московских. Он совладелец с двоюродными братьями по городу Москве, где держит свою треть; сохраняет он и право на добавочное наделение из волостей и доходов княгини Ульяны, когда она помрет; сохраняет и право возмещения утраты, какая, например, постигла его отчину при захвате Лопасны рязанцами: Владимир взамен получил Новый Городок (на усть-Поротве). Военные и финансовые средства Серпуховского княжества входят в состав сил княжения Московского, как и сам Владимир служит великому князю без ослушанья, хотя управляет своим уделом самостоятельно, без вмешательства великого князя и его администрации. Дань на Москве и ее станах собирают данщики обоих князей, как «с одиного» блюдут они московских гостей и суконников, и городских людей; «с одиного» блюдут они слуг «под дворским» и черных людей. Но что до дани, то предвидится возможность полного ее раздела: «А оже ны Бог избавит, ослободит от Орды, ино мне» князю великому «два жеребья, а тебе (Владимиру) треть»[196]. Существенно то, что удел Владимира, с одной, и наследие Ивановичей, с другой стороны, рассматриваются как две противостоящие вотчины: «тобе знати своя отчина, а мне знати своя отчина». И установилось это реально по смерти Ивана Ивановича, чей выморочный удел не пошел в раздел, а целиком взят Дмитрием, хоть и пришлось ему вознаградить Владимира Боровском и Лужей. Владимир не только Дмитрия признал себе отцом, но и сына его – братом старейшим, а если «Бог розмыслить» о старшем сыне Дмитрия, то кто будет из сыновей великого князя «болший», того Владимиру «держати братом старейшим» и служить ему. Это установлено их договором задолго до «розмирья», которое разыгралось за год до смерти великого князя Дмитрия, в 1388 г., и связывать его с этим вопросом, как делает Соловьев, не обратив внимания на вторую договорную грамоту князей, не приходится; нет основания, стало быть, уличать Владимира в нежелании признать Василия Дмитриевича великим князем. А само розмирье, когда Дмитрий «гневался» на Владимира Андреевича «и поимани быша бояре старейшии княже Володимеровы… и розведени вси розно по городом и седеша в нятьи» у приставов, и даже «в железех», – остается связать с случаем, когда Владимир «отоимал» какие-то деревни у княгини Евдокии, о чем упоминает Дмитриева духовная, хотя крутость гнева и его последствий как-то плохо вяжутся с незначительностью эпизода[197].
Чрезвычайно усложнились междукняжеские отношения по смерти Дмитрия Донского. Его вотчина досталась сыновьям. А сыновей у Дмитрия осталось шесть – Василий, Юрий, Иван, Андрей, Петр и Константин, но духовная говорит только о пяти. Константин родился за несколько дней до смерти отца, а духовная составлена раньше, но предусматривает его наделение, если Бог даст сына, вдове княгине, которая «поделит его, возмя по части у большие его братьи»[198]. Великий князь свое гнездо семейное оставляет вообще под опекой княгини-матери. Ей «приказаны» дети, и должны они жити «за один, а матери своее» слушать во всем, «из ее воли» не выступать ни в чем под угрозой, что на ослушнике ее воли не будет отцовского «благословенья». Среди братьев особое положение занял Иван: видно, он был уже безнадежно болен, потому что дает ему отец только несколько сел, притом так, что в том уделе Иван волен дать его после себя тому из братьев, кто будет до него добр; стало быть, «удел» этот дан ему, так сказать, в опричнину. В остальном духовная Донского распадается на две части, поскольку касается раздела владений. Сперва речь идет о московской отчине, потом о великом княжении и таких приобретениях, как Галич, Белоозеро, Углич. Москва приказана князьям Василию, Юрию, Андрею и Петру (с сохранением за Владимиром Андреевичем его отчинной трети, «чем его благословил отець его князь Аньдрей»). Дмитрий возродил на дележе доходов «в городе и станех» ту норму «на старейший путь», которую установил Семен Иванович в договоре с братьями: Василию он дает половину тех «двою жеребьев» московских, что составляли его удел в московской отчине, а трем младшим вместе – другая половина. Но в тамге московской он дает половину не Василию, а вдове своей княгине Евдокии, так что на всех четырех сыновей остается полтамги: а восмничее целиком отдает княгине (т. е. свои два жеребья из трех, третий ведь во всем Владимира Андреевича). Старшему сыну Дмитрий накинул зато лишние бортные угодья – «Василцево сто» и село Добрятинское, но остальные путные угодья идут в равный раздел. Численных людей князья блюдут «с одиного», но это числяки «двою жребиев» Дмитрия, и он дает их сыновьям «по частем»– не сказано каким; но по духовным Василия Дмитриевича и Василия Васильевича видим, что в числяках треть дана была Василию, т. е. целый «жеребий», а другой – остальным. Затем идет определение уделов сыновей: основных – Коломенского, для Василия, Звенигородского – для Юрия, Можайского – для Андрея, Дмитровского – для Петра с добавкой сел московских и волостей отъездных. «Ряд» предполагает передел по воле княгини-матери, как и раздел выморочного удела. У кого из сыновей убудет отчины, и княгиня его наделит из братних уделов, а «удел осиротеет» – княгиня разделит его между остальными князьями. «Которому, что даст, то тому и есть, а дети мои из ее воли не вымут». Но в случае смерти Василия Дмитриевича его удел Коломенский перейдет к следующему по старшинству и того уделом поделит княгиня братьев. Духовная в цифрах определяет размер дани с каждого удела; но если «переменит Бог Орду» и прекратится «выход» татарский, то который князь что возьмет дани на своем уделе, то тому и есть. Отдельно среди духовной стоят распоряжения о благословении Василия великим княжением, Юрия – Галичем и частью ceл костромских, Андрея – Белоозером, Петра – Углечем полем. К вопросу о судьбе этих владений в духовных, как я ее уже излагал, добавлю, что в росписи дани они не приняты в расчет. Княгиня получает ряд волостей из уделов сыновних «до живота», причем часть их изъята из дани в казну великого князя на «выходы» татарские, а «что возмет» княгиня, «то ей и есть», а несколько сел из примыслов и прикупов Дмитрия идут в опричнину – в них вольна княгиня, сыну ли которому даст, по душе ли даст.
Раздел, таким образом, долевой, традиционного типа, но объемлет он уже не все московские владения (Серпухов окреп в руке своего отчича), а зато осложнен дележом владений великокняжеских. Выдел, обособление серпуховской отчины Владимира Андреевича последовательно проведен Дмитрием. Но Владимир не был доволен ролью отрезанного ломтя. Обиженный уехал он из Москвы тотчас по смерти дяди с сыном своим Иваном и старейшими боярами в свой град Серпухов, оттуда в Торжок и отсиживался в волости Новгородской, пока не умирились. А умирились на том, что Василий дал дяде Волок с волостьми и Ржеву с волостьми, обязуясь, ввиду опасности Ржевы от Литвы, в случае ее утраты, вознаградить Владимира Ярополчем да Медушей, пока не удастся вернуть Ржеву. В остальном Владимир и Дмитриевичи гарантировали друг другу свои уделы, обещая их «блюсти, а не обидети». Владимиру договор предоставляет делать примыслы на себя, но Муром и Торуса намечены в примыслы великому князю, Владимир на них не посягает, но зато и в «проторах» на приобретение ярлыков на них и на иные места не участвует.
Умер Владимир в 1410 г., приказав княгиню свою и детей своих великому князю Василию Дмитриевичу, как и бояр, кто им служить будет[199]. Но семья оставлена на княгиню, она судит – после боярского съезда – споры и ссоры сыновей. Их осталось пятеро – Иван, Семен, Ярослав, Андрей и Василий. Всем им отец оставил свою треть на Москве – «ведают по годом», с излишком в путных статьях «на старейшинство» князю Ивану, с разделом «численых своих людей» на Москве и в «станех» и других доходных статей. Вотчина делится на пять уделов: Ивану – Серпухов, Семену – Боровск, Ярославу – Ярославец с Хотунью, Андрею – Радонеж, Василию – Перемышль. Волок и Ржева были Василием Дмитриевичем выменены у Владимира Андреевича на Козельск, Городец, Углич, Гоголь, Алексин и Лисин, с обязательством замены Козельска и Городца, если они «какими делы отоймутся». Эти владения великий князь дал Владимиру «в удел и в вотчину», но в духовной Владимира они стоят особо: он сыну Ивану дает «князя великого удела Василья Дмитриевича» Козельск, Гоголь, Алексин, Лисин (куплю!); Семену и Ярославу «великого князя удела» – Городец в раздел, Андрею и Василию «Углече поле на полы», Лужу – княгине Елене. Уделы независимы и неприкосновенны. При сборе дани в Орду – каждый у себя сбирает, а отсылают к казне великого князя вместе, но каждый шлет своего боярина с серебром. Уделы потомственны, выморочные идут в раздел братьям. В случае освобождения от татар, князья сохраняют себе дань с уделов, «а что возмут дани на московьских станех (каждый получил несколько московских сел) и на городе на Москве и на численых людех», «треть дани московьские и численых людей», тем они делятся с матерью поровну, по частям. Так распалось княжество Серпуховское на пять княжений-уделов, притом без старейшинства, без объединения. Все пять тянут к Москве, не к Серпухову, и объединены лишь при сдаче серебра выходного в казну великого князя, да общей опекой княгини-матери. «Старейший путь» Ивана Владимировича – только внешнее отличие, лишек богатства. Но эти уделы не пережили одного поколения, и Василий Ярославич, сын Ярослава Владимировича и Марьи Кошкиной-Голтяевой, объединил остатки родовой вотчины Андреевичей, остатки потому, что измельчавшие князья не смогли отстоять целого. Полученное Владимиром Андреевичем из «удела» великого князя Василия Дмитриевича ушло из их рук. За верность в годину тяжкой смуты Василий Темный дал было Василию Ярославичу города и волости, но в 1456 г., по какому-то наговору, «за некую крамолу» схватил его и держал в железах; Василий и умер узником (при Иване III в 1483 г.), старший сын его кончил жизнь в Литве, младшие в темнице, а владения взяты на великого князя.
Сложнее были значение и судьбы владельческих отношений в семье потомков Дмитрия Донского. К сожалению, наши источники – летописи и договоры – не дают достаточно материала для подробного изучения их отношений. Дошла до нас только одна договорная грамота, между великим князем Василием Дмитриевичем и его братьями Андреем и Петром, и то малосодержательная[200]. Из грамоты этой видно, что на уделы князей держится взгляд как на их наследственные отчины. Но, вопреки теориям родовой и очередной, это взгляд исконный, и гарантирование его договорами не имеет значения установления нового права, как и гарантия «блюденья без обиды» владений друг друга вообще. Сложность процесса эволюции владельческой практики в великом княжестве Московском состояла в том, что тут устанавливается понятие вотчины великого князя как такового, а тем самым и преемство вотчинное во владении территорией «старшего» удела сливается с преемством в великокняжеском достоинстве. Применение понятия вотчины к самому великому княжению ввело и его в практику завещательных распоряжений, причем преемство всецело построилось на отнем ряде и благословении, стало быть, на начале номинации преемника предшественником, с обычной, но не неизбежной, как показали отношения времен Ивана III, презумпцией в пользу старшего из сыновей (по времени рождения). Но на преемстве этом еще лежит некоторая черта прекарности, т. к. настоящим титулом на занятие великокняжеского престола остается ханский ярлык и инвеститура великого князя через его посажение ханским послом. С другой стороны, раздельность вотчины московской и великого княжения, к которому (а не к первой) примыкает со времен Калиты ряд крупных новоприобретений, сохраняется, как мы видели, и в духовной Донского: слияние того и другого в одну вотчину московских государей было процессом очень сложным, развивавшимся с большой постепенностью, не всегда, однако, поддающейся нашему наблюдению в желательной степени. Особенно досадна недостаточность наших сведений за время Василия Дмитриевича.
По отрывочным намекам можем угадывать, что в первые же годы его княжения происходила мена и переверстка владений по «докончаньям», которые если и были записаны, то до нас не дошли, и притом происходила в довольно широких размерах. Толчком к пересмотру владельческих отношений московской княжой семьи должно было послужить рождение Константина Дмитриевича. Трудно сомневаться, что отец сам сделал по этому поводу дополнительные распоряжения, что была составлена новая духовная – полная или дополняющая первую. Василий Дмитриевич в своей духовной наделил брата Константина Тошной и Устюжной «по душевной грамоте отца нашего». Вытекшие отсюда изменения в уделах были, вероятно, сделаны наспех и повлекли за собой ряд мен и переделов уже по смерти Дмитрия. У Соловьева находим интересную попытку восстановить развитие их, но на ней не буду останавливаться[201]. Этот момент и вызвал, видимо, розмирье между племянниками и дядей Владимиром Андреевичем. Так, Углич переходит из рук в руки, пока не укрепляется за Константином Дмитриевичем, вероятно, по смерти Владимира Андреевича. Видимо, на почве этих разделов и переделов сложились вообще враждебные отношения великого князя Василия к братьям – второму, Юрию, и шестому, Константину. С Андреем и Петром великий князь заключил особый договор, закреплявший их одиначество. И оба стояли твердо при нем и его сыне Василии. По смерти Петра (февраль 1428 г.) раздор из-за его Дмитровского удела дал толчок великой усобице между Василием Васильевичем и дядей Юрием Дмитриевичем, который поднял на племянника страшное оружие распри из-за великого княжения перед ханом в Орде. За подчинение ханскому ярлыку, перекупленному на сторону московского вотчича боярином Всеволожским, Юрию заплатили уступкой Дмитрова, но не замедлили выгнать оттуда наместников Юрия и взять Дмитров на великого князя. Тогда разгорелась многолетняя усобица.
О зарождении этих отношений при Василии Дмитриевиче знаем мало. Только под 1419 г. летописи упоминают о розмирьи великого князя с братом Константином из-за того, что «князь велики… возхоте подписати под сына своего Василья брата своего меншаго… Костянтина <…> князь Констянтин… не возхоте сотворити воли его <…> и про то… отня у него отчину»[202]. Константин уехал в Новгород и получил от новгородцев пригороды, только что покинутые Семеном-Лугвением, но через год вернулся в Москву, помирившись с великим князем, но не знаем на чем, а при разрыве Василия Васильевича с Юрием Константин на стороне великого князя; по смерти его – во время этой смуты – его удел Углицкий захвачен Шемякой и закреплен за ним договором с великим князем. Ни Петр, ни Константин не оставили потомства. Родословные упоминают Семена Константиновича, но о нем ничего не знаем, быть может, он умер раньше отца? Относительно наиболее прочным созданием «ряда» великого князя Дмитрия Ивановича оказался Можайский удел Андрея Дмитриевича. С ним у брата не видим трений, а при Василии Васильевиче он за него против Юрия, и умер в 1432 г., оставив двух сыновей, Ивана и Михаила, между которыми разделил свой удел на Можайское и Верейское княжества. В борьбе Василия Васильевича с Юрием Дмитриевичем Иван Можайский довольно растерянно мечется между противниками, ища возможности держаться более сильного. Сперва он с Василием на Юрия, но победа последнего перебрасывает Ивана к последнему, «чтобы ныне отчины не потерять, а матка бы не скиталася по чюжей отчине»[203]. По смерти Юрия Иван снова с Василием Васильевичем, но затем переходит к Шемяке, помогая ему захватить Василия. Чем это вызвано – не знаем. Летопись указывает на запугивание Ивана от Шемяки какими-то замыслами Василия, его союзом с татарами, а если вспомним, чего Шемяка наобещал суздальским князьям, быть может, допустим, что явилась и мечта о выгодном разделе великого княжения: захватив Москву, Шемяка дал Ивану Суздаль. Но скоро все это рухнуло, пришлось мириться с Василием, отступаясь от Козельска, Алексина, Лисина, полученных, вероятно, взамен Суздаля, возвращенного отчичам, дрожать за свою безопасность, выговаривать у великого князя и его семьи отказ от мести под порукой тверского князя (шурина Ивану), брата Михаила (князя верейского) и князя Василия Ярославича серпуховского. Но Иван и после того пытается выручить Шемяку, стараясь и его ввести в свой мир с великим князем. Его посол говорил Василию: «пожалуеш… князя Дмитрия Юрьевича… и мене… пожаловал; а толко не пожалуеши… и мене князя Ивана не пожаловал»[204]. Но в Москве отделяли эти два дела и, смирив Шемяку, заключили новый договор с Иваном, придав к его уделу Бежецкий Верх, половину Заозерья и Лисин, за обязательство честно и грозно держать впредь великое княжение Василия, а затем и Ивана Васильевича. Но Иван чуял московскую расплату; выговорил право не ездить в Москву иначе, как под гарантией митрополита, завязал, на случай, сношения с великим князем литовским Казимиром через тестя своего князя Федора Воротынского, да еще так, что сулил себе (с литовской помощью) великое княжение под верховной властью Казимира; кидается опять на сторону Шемяки, но поспешил снова его покинуть, добив челом великому князю. Погиб Шемяка, сын его бежал в Литву, и в 1459 г. московская рать идет на Можайск, за упорное «неисправление» Ивана: он не сел на коня по зову великого князя против татар и вторично против Галича. Иван бежал в Литву, получил там Чернигов, Стародуб, Гомель, Любеч и умер тут, оставив двух сыновей князьями стародубскими. Можайск взят на великого князя и пошел по духовной Василия Васильевича в удел Юрию Васильевичу, а по опале его сына Андрея в 1491 г. стал городом великокняжеским, как был при Калите. Верейская половина Можайского удела досталась Михаилу Андреевичу, который только пассивно участвовал в договорах брата Ивана с Василием, потом с Юрием, не увлекаясь усобнической авантюрой. Он разделил татарский плен с великим князем Василием, получил от него льготы по сбору дани (сперва на год, потом еще на два), получил часть Заозерья, затем Вышегород и часть волостей Звенигородских с освобождением новых владений от «выхода» на пять лет, а всего Верейского княжества от половины «выхода» на три года. Иван III утвердил за Михаилом все пожалования отца, но потом заставил признать, что он «отступился сам» от всего, что не было его отчиной, а дано ему из отчины великого князя. Михаил Андреевич сходит на положение служилого родича, которого княжое братство «молодшее» по отношению не к великому князю только, но ко всем его братьям, уже не связано с притязаниями на самостоятельное значение.
Наиболее тревожна история Юрия Дмитриевича, получившего в удел из московской отчины Звенигород, а из великого княжения Галич. В гневной оппозиции брату великому князю Юрий был, видимо, все время его княжения, хотя и ходил по посылкам великого князя в походы на Новгород, на волжских болгар, на Двину. До нас дошло три духовных Василия Дмитриевича. В первой он поручает сына и вдову свою князю Владимиру Андреевичу и братьям Андрею и Петру; во второй – Витовту, в силу договора с ним, братьям Андрею, Петру и Константину и двум сыновьям Владимира Андреевича – Семену и Ярославу; в третьей – им же без Константина. Юрий нигде не назван, с чем обычно связывают и другую особенность духовных грамот Василия Дмитриевича – то, что он лишь условно благословляет сына великим княжением: «а даст Бог сыну моему» великое княжение… (так в первой и третьей, хотя во второй Василий благословляет сына «своею вотчиною, великим княженьем», чем его благословил его отец, без оговорки)[205]. Отсутствие договоров между Василием Дмитриевичем и Юрием не дает возможности выяснить причины раздора. Аналогия с «розмирьем» великого князя с братом Константином в 1419 г. не говорит ли в пользу того, что и Юрий не хотел подписываться под племянниками, признать старшего из них – старшим себе братом? Не поддерживает ли такое предположение и само отсутствие договоров, где это взаимоотношение князей неизбежно должно бы было быть формулировано? Никоновская летопись, с ее сложившейся теорией родового старейшинства, развила рассказ о ссоре Константина Дмитриевича с великим князем, вложив в его уста такой мотив против принижения дяди перед племянником: «несть сие от начала бывало, и ты ныне на мне почто хощеши силу сотворити?»[206] Применение понятия вотчины к великому княжению встретило протест. На что мог он опереться? В московской семье прецедент был один: Владимир Андреевич признал старшим себя двоюродного племянника – Василия Дмитриевича. До тех пор не было повода ставить вопрос по составу семьи Даниловичей. Вот это возникновение вопроса о сравнительном праве дяди и племянника на великокняжеское преемство и называют установлением в Москве нового порядка наследования – в порядке наследования нисходящего потомства с исключением боковых линий, вместо прежнего родового – в порядке родового старшинства. И это верно, но и не точно. Вотчиное наследование – от отца сыновьями – старое, исконное явление русской жизни как народной, так и княжеской. Но касалось оно вотчин княжеских, вотчинных княжений, возникших путем раздела общей отчины и дедины. Оно всецело господствует и по отношению к московским уделам. С этим вотчинным наследованием (явлением, по нашему говоря, права гражданского) не следует смешивать преемства в старейшинстве политическом (явления политической жизни, по нашему говоря – права государственного). Ряд попыток свести последнее ко второму наблюдаем издревле, со времен, когда Ярославичи устранили связь с киевским княжением полоцких Владимировичей (Рогволожих внуков), и еще ярче, когда Владимир Мономах пытался создать для старшей линии своего потомства положение киевских отчичей, а тем самым – значение династии, держащей старейшинство в князьях русских, связанное с золотым столом киевским. То, что не удалось Мономашичам на юге, удалось на севере Даниловичам. Создав себе вокруг своего вотчинного городка крепкую отчину, они добились ханской милостью и энергичной политикой великого княжения Владимирского, стали во главе сил Низовской земли, ввели во времена Донского под свое великокняжеское главенство и Нижний, и Рязань, и Тверь. Тяжкие испытания 80-х и 90-х гг. XIV в. пошатнули это главенство, но не разрушили в корне. И Дмитрий Донской делает важный шаг к сближению великокняжеских владений со своей московской отчиной: он вводит их в свою духовную, благословляя сыновей великим княжением Владимирским, Галичем, Белоозером и Угличем. Для его сыновей это уже отчина, как признал Дмитрий и для себя отчиной великое княжение и «купли» деда своего Галич, Белоозеро, Углич.
Но мы видели, что все эти владения стоят особо от вотчины Московской, как и Переяславль и Кострома, которые впервые появляются как вотчинные единицы в духовной Василия Темного, хотя еще Донской распоряжался Переяславльскими и Костромскими волостями в своем «ряде» детям. Крупный шаг к закреплению связи великокняжеского достоинства с вотчинным владением и наследованием сделан Дмитрием Донским также в создании понятия об «уделе великого князя», как особого среди других, не подлежащего разделу между братьями в случае выморочности, т. к. он целиком переходит ко второму брату в случае бездетной смерти старшего, а в семейный раздел должен был пойти удел этого второго сына, ставшего теперь – старшим, «в отца место».
При выморочности – дело просто. Но при наличности сына-отчича? Что должно верх взять – вотчинность или старейшинство? Вопрос этот мог бы стать на очередь раньше – между Василием Дмитриевичем и Владимиром Андреевичем, но розмирье между ними разыгралось много позднее, чем признание великокняжеского сына старшим над дядей. [Оно] решено было договором Донского с двоюродным братом, и, по-видимому, не на этой, а на иной почве – спора о волостях, как и розмирье Владимира Андреевича с племянником Василием Васильевичем. Зато Юрий и Константин, по-видимому, боролись против новых течений еще при жизни Василия Дмитриевича, хотя и тут, несомненно, замешаны вопросы чисто владельческие, например, о судьбе выморочного Дмитровского удела по смерти князя Петра Дмитриевича. Стало быть, поправка, какую я предлагаю к выводу, что-де в Москве установлен новый порядок наследования стола великокняжеского, сводится к следующему: основной факт этого «нового порядка» в том, что устанавливается крепкая связь между великим княжением и определенной территорией – московско-коломенскими владениями, составляющими «удел великого князя»; эта связь вела к скрещению двух начал – преемства в старейшинстве великокняжеском и вотчинного наследования по ряду отца. Победа второго над первым при такой комбинации и создала вотчинный характер прав московских Даниловичей на великое княжение, раз Москва, а не Владимир, оказалась реальным центром великого княжества всея Руси. Пока вотчинное начало не завладело великим княжением, Владимир, его стольный город, не стал вотчинным владением, был отчиной лишь в самом расплывчатом значении слова для всего «большого гнезда» Всеволодовичей, а при неопределенности прав на старейшинство и осложнении их ханской милостью – предметом интриг и усобиц.
Со времен Калиты Москва – реальный центр великорусских сил, политических и духовных, благодаря своему значению стратегическому и роли резиденции митрополитов. Овладеть великокняжеским достоинством без Москвы не имело смысла и было задачей неосуществимой, а Москва – вотчина Даниловичей, их семейная вотчина. По смерти отца видим во главе семьи княгиню-мать, видим совладение Москвой, городом и станами, долевое, удельное владение волостями московскими и пригородами, строй отношений, в котором положение великого князя фальшиво, его роль как руководителя политического организма Северной Руси плохо вяжется с его положением в семейной группе как старшего между братьями-совладельцами, обязанного наравне с другими не выходить из воли матери, пока она жива. Это внутреннее противоречие между строем княжеской семьи московской и политическими задачами великокняжеской власти – основная почва или причина тех острых кризисов, какие пришлось пережить московским Даниловичам при Василии Темном и, позднее, при его сыне.
В борьбе великого князя Василия Васильевича с дядей Юрием Дмитриевичем решалась судьба Москвы. Чем суждено ей быть? Подобно Киеву или Владимиру – стольным великокняжеским градом, разделяющим судьбу неустойчивого преемства в великокняжеском старейшинстве? Или центром прочного вотчинного владения одной линии княжого рода, к которому примыкает нераздельно и политическая власть над Великороссией, получив [шей] в реальных силах Москвы новую базу для перестройки на новых основаниях всего своего политического быта? Наконец, это борьба внутри семьи Даниловичей. Она резко отличается, например, от попытки Дмитрия Константиновича суздальского отнять великое княжение у юного Дмитрия Ивановича тем, что там речь шла о великокняжеском старейшинстве, стольном княжении Владимирском с его аннексами, как Переяславль, Кострома, не о Московской вотчине. В борьбе Юрия Дмитриевича с племянником дело идет о Москве. Стол великого княжения уже в Москве, не во Владимире. Великое княжение стало из Владимирского Московским, и если я в предыдущем изложении уже давно стал говорить о последнем, то, пожалуй, сделал систематический промах; на деле этот «промах» соответствует исторической действительности со времен Калиты, но – принципиально – лишь в кризисе времен Василия Темного выясняется этот совершившийся факт. Борьба идет за великокняжеское старейшинство в семье Даниловичей, для которой оно уже «вотчина». Но слияние великого княжения с московской вотчиной, чтобы стать базой будущего государства московского, этой вотчинной монархии, требовало перестройки всего строя семьи князей-владельцев, чтобы превратить ее в династию государей московских, в московский царствующий дом. Исторический процесс, переживаемый московскими Даниловичами в XIV и XV вв., вел к этим двум результатам, а смута в дни Василия Васильевича вскрыла его зрелость и ускорила завершение.
Назревая в отношениях времени великого князя Василия Дмитриевича, эта смута разразилась по его смерти. Старший сын его Иван умер много раньше, в 1417 г., и в 1425 г. Василий Дмитриевич благословил в свое место десятилетнего Василия. Митрополит Фотий послал по смерти великого князя звать Юрия в Москву. Но тот из Звенигорода уехал в Галич, откуда прислал послов с грозными речами. Началась борьба, и некоторые моменты ее перипетий заслуживают особенного внимания. За Василия ведут его дело митрополит Фотий и великая княгиня Софья, его младшие дяди и «все князи и бояре земли его», «обсылаясь» и с дедом его Витовтом, которому также завещано покойным князем «печалованье» о сыне. Юрий опирается на Галич, занимает Новгород Нижний, ищет перемирия, «не внимая о мире», чтобы время выиграть. Только «неблагословенье» Фотия привело его к докончанью на том, «что князю Юрью не искати княжениа великого собою, но царем: которого царь пожалует, тъй будеть князь великии Владимерьскыи и Новугороду Великому и всеи Руси, и крест на том целоваша»[207]. Такой мир был хуже доброй ссоры. «Печалование» деда сказалось в нападении Витовта на Псков и Новгород, а дипломатическое вмешательство Москвы в это дело кончилось тем, что не только «князя великого посол не учини помощи никоеяже своим посолством», но «князь великий… Василий Васильевич к деду своему князю Витовту и крест поцелова, что ему не помогати по Новегороде, ни по Пскове»[208]. Так пришлось заплатить деду, чтобы обеспечить себе хоть нейтралитет его ввиду опасности от Юрия. Пскову и Новгороду пришлось «добить челом» Витовту.
Зато не знаем, когда и как Юрий признал племянника братом себе старейшим. Их договор 1428 г. уже исходит из этого признания. Но договор этот – симптом новой бури. Он совпал с годом смерти Петра Дмитриевича, князя Дмитровского, и носит печать разлада из-за судьбы его удела. Князья вступают в обычное докончанье об одиначестве и взаимной верности, но с отличием – когда князь великий сядет «на конь», Юрий пошлет с ним сыновей и воевод своих; князья гарантируют друг другу владения, но о Дмитровском уделе – ни слова, хотя Петр Дмитриевич, как усопший, уже не упомянут.
Как-никак внешнее равновесие держалось, пока 1430/31 г. не принес двух многозначительных смертей: Витовта (октябрь 1430 г.) и Фотия (июль 1431 г.). В Москве не стало авторитетного руководителя, а литовская великокняжеская власть перешла к Свидригайлу, свояку Юрия. И Юрий «разверже мир» с племянником. Снова «сперлись» князья о великом княжении и решили ехать на суд к хану. У каждого были свои доброхоты среди князей ордынских, но [боярин] Всеволожский, пугая хана союзом Юрия с Свидригайлом литовским, его «побратимом», и ловко пользуясь раздорами князей татарских, выиграл дело своего князя (который, по словам московских сводов, «по отчеству и по по дедству искаше стола своего»), ссылаясь на ханские ярлыки, утвердившие за Василием благословение его отца – великое княжение, «по цареву жалованию», и на фактическое обладание великим княжеством за несколько лет. Юрий же искал великого княжения «летописци и старыми списки и духовною отца своего», т. е. ссылался на прецеденты и на право свое – по старейшинству – получить – что? – одно ли великое княжение или и «великокняжеский удел» Московский – не знаем. По дальнейшему судя, только первое; но тогда не понятна ссылка на духовную Донского. Ниже попробую разъяснить это недоумение. Есть и другое: московские своды говорят, что «царь» «дасть великое княжение князю Василию Василиевичю» и даже собирался унизить дядю перед ним, но покровитель Юрия, Тегиня, пригрозил смутой и тем добился придачи Юрию к его вотчине Дмитрова со всеми волостьми, – «и отпусти царь их на свои отчины». Воскресенская летопись продолжает: «и прииде князь великии на Москву на Петров день, а с ним посол Мансырь Улан царевичь, тот его посадил на великое княжение». Но рукописи, сохранившие более первоначальную редакцию так называемого «Воскресенского свода», например, ростовская, не говорят о после и посажении. Софийская вторая относит посажение к октябрю, а Псковская первая сообщает о возвращении князей из Орды, с отметкой: «а княженья не взяху оба»[209]. И, вероятно, она права. Решение ханское, состоявшееся под давлением Тегиня, видимо, только осенью повернулось по желанию Москвы: московские бояре выгнали Юрьевых наместников из Дмитрова, а Дмитров взяли за своего князя. 5 октября посол ханский посадил Василия на великом княжении во Владимире.
Борьба не замедлила возродиться с переходом Ивана Дмитриевича Всеволожского на сторону Юрия. В 1433 г. Василий разбит, захвачен. Юрий сел в Москве великим князем, но удел Коломенский вернул племяннику, как его отчину, по совету Семена Морозова. Это сразу имело характерные последствия: московские бояре и вольные слуги «начаша отказыватися» от князя Юрия за своего великого князя и «поидоша на Коломну безпрестани»[210]. Юрий сорвался на попытке отделить неотделимое: великое княжение от его владельческой базы, великокняжеского удела. Вероятнее представляется, что в Орде Юрий добивался и того и другого («по мертвой грамоте отца своего»), но принял теперь, по совету Морозова, иное решение, оставив за Василием его отчину. И сыновья Юрия сразу поняли, что этим все теряется, убили Морозова за пагубный совет и «побегоша от отца прочь». Юрию оставалось мириться. Он снова обязуется держать Василия как «великого князя собе в старишиньстве», гарантирует ему не только всю его отчину, но и великое княжение, и Дмитровский удел князя Петра, возвращая свой ярлык на Дмитров, за что получает Бежецкий Верх; отказывается от самостоятельных сношений с Ордой («а знати Орда тобе великому князю, а мне Орды не знати никоторыми делы»). Себе Юрий только выговаривает по-прежнему право почетное – не лично, а через сына идти в поход с великим князем, и «не ездити» к великому князю, да еще рискованную для Москвы раздельность отношений литовских: «а в Литву ти у мене помочи не имати» – Юрий может сохранить мир с Литвой, несмотря на розмирье с нею Москвы. Оба князя договариваются ни в каком случае не принимать к себе мятежных Юрьевичей – Василия и Дмитрия старшего, Шемяку[211].
На разделенные силы противников и обрушилась рать великого князя, но неудачно. Василий Юрьевич побил ее под Костромой, но великий князь за участие в битве двора дяди Юрия сжег его Галич. Вторично побитый, Василий Васильевич бежал в Новгород, потом через Кострому в Нижний, а Юрий снова занял Москву, но нежданно умер. Тогда на Москве великим князем сел Василий Юрьевич, но просидел только месяц, потому что родные братья не признали его, поспешив помириться с Василием Васильевичем. Великий князь в договоре с Шемякой утверждает за собой, сверх всего великого княженья, и Дмитровский удел и Вятку, а также удел Василия Юрьевича Звенигород, уступая за то Шемяке удел младшего дяди Константина: Ржеву и Углече поле, «в удел в вотчину»[212]. Но с Василием Юрьевичем борьба продолжалась, пока через год и он не помирился с великим князем, обязавшись признать его, не подыскивать под ним великого княжения, хотя бы и татары ярлык сами давали, и удовлетвориться Дмитровым, как уделом по великокняжескому пожалованию.
В следующем году Василий [Юрьевич] снова поднял смуту, запутал в нее Шемяку, был взят и ослеплен, а с Шемякой великий князь помирился по прежнему их докончанью. Василий Косой прожил до 1448 г., но «каково его было житие и пребывание»– узником или полусвободным калекой дожил он жизнь свою – не знаем.
Этот первый период московской смуты бурно смял, перепутал, исказил все налаживавшиеся отношения. Разрушился семейный строй рода князей московских, расстроены их вотчинные отношения. Воюя с великим князем, Юрьевичи теряли свои вотчины, захватывали другие, получали владения по «докончанью» с великим князем, по произвольным договорам, вне обычно-правового, традиционного порядка владения по уделам и вотчинам. Этот разрыв с традицией немало содействовал разрушению старого порядка, на развалинах которого быстро стало расти во вторую половину XV в. московское единодержавие, пройдя еще два кризиса: в 40-х и начале 50-х гг. – при Василии Васильевиче и в 70-х и начале 80-х гг. – при Иване III. Первый– продолжение борьбы Василия Васильевича с Юрием и Василием Косым, унаследованной Шемякой. Она теперь захватывает и других князей, прежде всего Ивана можайского и отчичей суздальских. Но разыгралась эта борьба уже в несколько иных условиях: в нее замешаны и татары, и Тверь, и Новгород.
Отделавшись от Василия Косого и смирив Дмитрия Шемяку, который с братом Дмитрием Красным в следующие годы не раз выступают подручными князьями в походах рати великого князя, Василий Васильевич мог считать смуту конченной и пожать плоды своего одоления, укрепляя свою власть. В 1435–1445 гг. положение Москвы вошло, казалось, в норму. Новгород и Псков вернулись под власть великого князя. Но новгородцы пытались удержать уступки, добытые в смутное время, и великий князь смиряет их походом, где с московской пошла и рать тверская, и псковичи пустошили землю Новгородскую по приказу великого князя. В новгородские дела как-то вплелся и Шемяка, на которого великий князь «возверже нелюбье», как только привел новгородцев в свою волю, и когда новгородцы уже помочь Шемяке не могли. Но князей помирил троицкий игумен, т. е. Шемяке пришлось добить челом через игумена Зиновия.
В 1445 г. возобновились столкновения с Литвой, и великому князю надо было восстанавливать свое значение на западных «украйнах». Но важнее в это десятилетие отношения татарские, сильно осложнившие все положение. Золотая Орда, Кипчакское царство, вновь терзаемое внутренними раздорами, окрепшее было при Мамае, Тохтамыше, Едигее, снова пошло по пути распада. Части его организуются особо, и этот процесс имел для Руси, прежде всего, то значение, что выделявшиеся из Кипчакского царства орды придвигаются в поисках нового центра к пределам Русской земли. Осенью 1438 г. Кичи-Махмет выбил из Орды брата Улу-Махмета, и тот засел в Белеве. Ища пристанища, хан «начят даватися в всю волю князем рускым», обещая, если и вернет себе царство, «стеречи» земли Русские, а «по выходы… не посылати, ни по иное ни по что»[213]. Но великий князь послал на него двух Юрьевичей, чтобы выбить его из пределов русских. Однако дело кончилось поражением московской рати, а Махмет засел в Нижнем Новгороде старом и держался в нем до весны 1445 г. В «меньшом городе» Нижегородском затворились великого князя воеводы, но позднее вынуждены были (голодом) сжечь город и уйти к великому князю. Отсюда Улу-Махмет сделал набег под Москву, сжег Коломну; позднее – 1445 г. (январь) – упоминается его набег к Мурому. За два года до того, в 1443 г., пришел на Рязанскую землю царевич Мустафа и по «докончанью» с рязанцами расположился на зимовку в самой Рязани. Великий князь послал на него рать, усиленную ополчением мордвы, [и] пеших рязанцев с рязанскими казаками. Татар побили и самого Мустафу убили на реке Листани. Эта тяга отбросов татарской силы, сильных боевой годностью и, видимо, немалочисленных, стала источником нового явления – появления в составе рати великого князя служилых татарских царевичей и князей ордынских с военными отрядами их слуг и воинов. Уже в 1445 г. Василий Васильевич посылает на литовские города «дву царевичев», упоминается служилый царевич Бердыдад. Выбив, в конце концов, воевод из нижегородского кремля, Улу-Махмет послал на великого князя сыновей своих Мамутяка и Якуба, а великого князя не поддержал Шемяка, не подоспел к бою царевич Бердыдад, и великий князь потерпел поражение у Спас-Евфимьева монастыря, попал в плен с князем Михаилом Андреевичем верейским и многими боярами. Что произошло между ханом и его пленником, мы толком не знаем. Улу-Махмет через полтора месяца освободил Василия, обязав его весьма крупным «окупом», но дело было не только в этом. Из наших летописей одни, видимо, воздерживаются от изложения условий, другие, помянув огромный выкуп (будто до 200 тысяч рублей), добавляют: «а иное Бог весть да оне»[214]. Великого князя не только отпустили с Михаилом верейским и всеми боярами, но с ним пошли на Русь многие князья татарские со многими людьми. Тогда же пошли фантастические слухи, использованные Шемякой, чтобы напугать Ивана можайского, будто Василий Васильевич «к царю целовал (крест), что царю сидети на Москве и на всех градех Рускых… а сам хочет сести на Твери». И позднее Василия Васильевича обвиняли, «чему еси татар привел на Рускую землю, и городы дал еси им, и волости подавал еси в кормление? а татар любишь и речь их паче меры, а крестьян томишь паче меры без милости, а злато и сребро и имение даешь татаром»[215]. В дни большой беды – ослепления и изгнания – в ряду преданных сторонников Василия видим двух сыновей Улу-Махмета: Касима, прозвищем Трегуба, и Якуба, которые пришли с князьями и силами своими «искати великого князя за преднее его добро и за его хлеб, много бо добра его» было до них[216]. Когда же было это добро, как не по возвращении из плена? Касим и Якуб затем неизменно служат «со всею силою» Василию против всех его недругов, и прежде всего против татар ногайских и казанских. В эту пору, одновременно с освобождением Василия, Улу-Махмет пошел на Казань, вотчинный городок князька Азы-Алибека, взял его, но был убит сыном Мамутяком, основателем Казанского царства. Его братья Касим и Якуб служат Москве, но об их кормлении мы ничего не знаем, конечно, не случайно, как не случайно молчат наши источники о времени возникновения Касимовского царства. Только договор Ивана III с рязанским князем Иваном Васильевичем 1483 г. сообщает, что Василий Васильевич за себя и за князя рязанского «кончал» с царевичем Касимом и сыном его Даньяром, о положении их, что им с Рязанской земли шли условленные доходы, чтобы от них не принимать ясачных людей-бесермян, мещеряков и мордву, а которые уже вышли за Рязань, тех «в силу не вывести», но давать им царевичевы «оброки и пошлины по их силе»[217]. Пожалование Касима Мещерским Городком и волостями мещерскими произошло не позже 1456 г., в начале 50-х гг. Это было владение, по-видимому, во всем подобное княжескому уделу, увеличивавшее боевые силы великого князя помощью подручника, самостоятельного в управлении своем, но еще одаренного кормленным доходом с волостей рязанских. Из этого сопоставления кажется ясно, что фактические поводы для нападок на Василия за его татарские отношения были весьма реальны, но, по-видимому, намеренно затушеваны в наших летописных сводах в позднейшей редакционной работе над ними.
Василий вернулся из плена обремененный тяжким долгом, от которого крестьянству настала великая тягость. А пока он был в плену, в Москве разыгралась анархия паники. Великие княгини бежали в Ростов, бояре стали выезжать из города, как перед приходом Тохтамыша; также поднялись черные люди, грабили и в железа ковали бегущих, сами организовали охрану и ремонт укреплений. Но татары не пришли, зато поднялся Шемяка, которому Улу-Махмет послал посла с извещением о плене великого князя. Но раньше, чем он успел столковаться с ханом, Василий уже достиг этого и вышел на свободу. Шемяка, боясь мести, использовал недовольство против Василия, поднял Ивана можайского и, опираясь на сочувствующих в самой Москве, да, видимо, и в Троицкой лавре, захватил великого князя на богомолье у св. Сергия, ослепил и сослал в Углич, а Софью Витовтовну в Чухлому. Детей его, нашедших убежище с князьями Ряполовскими в Муроме, Шемяка заманил «на епитрахиль» епископа рязанского Ионы и сослал к отцу в Углич.
Тотчас началось сильное движение в пользу великого князя. Его сторонники сорганизовались в Литве, кругом Василия Ярославича (князя боровского) и Семена оболенского, туда же ушел из Москвы Федор Басенок. Ряполовские, Стрига и другие собирали силу идти на Устюг, а потом пошли на соединение с Василием Ярославичем. В Москве брожение в людях и резкий протест Ионы заставили Шемяку освободить Василия и дать ему отчину – Вологду. Князья укрепились крестным целованием, но кирилловский игумен Трифон с братьею снял на свою душу крестное целование с Василия, и тот ушел в Тверь, где уладился с князем Борисом, закрепив союз помолвкой пятилетней Марьи Борисовны с семилетним Иваном Васильевичем. Подошли сторонники из Литвы, пришли царевичи татарские. Москва захвачена, Иван можайский в плену, Шемяка снова в бегах, но только чтобы собраться с силой. Дал он на себя великому князю «проклятые грамоты», пытался возобновить борьбу, но, покинутый Иваном можайским и другими, смирился и от мести Василия был вынужден через год бежать в Новгород, откуда еще пытался перейти в наступление, пока в июле 1453 г. не «умре напрасно» от «лютого зелья», подосланного заботой московского дьяка Стефана Бородатого.
Так исчерпана была смута, потрясшая резко и грубо все традиции, растоптавшая старину и пошлину. Захваты и переделы владений, ослепления, отравление, предательства, интриги не только князей и бояр, но и «гостей-суконников» и старцев-монахов, продававших в Москве своего великого князя, татарские симпатии и союзы Василия – все это должно было пройти перед обществом московским как поругание обычного уклада отношений и воззрений. Это не великая смута XVII в., не захвачены были ею устои общественного строя, и поляки, назвавшие ту «великую разруху» «московской трагедией», эту назвали бы разве «московской мелодрамой».
Но строй междукняжеских отношений вышел из нее в развалинах. Обильно заключались и нарушались договоры, в содержании которых все больше произвола, все меньше закрепления обычно-правового уклада. Рушился строй братской семьи. Сошли со сцены и дяди Василия Васильевича, и его двоюродные братья. Из удельных князей остались два племянника Андреевича – Иван можайский и Михаил верейский, да дальний родич Василий боровский, внук Владимира Андреевича, брат жены великого князя Марьи. Уцелевшие на мелких вотчинах суздальские князья всколыхнулись смутой и заволостились со старшими князьями, мечтая о возврате Суздаля и того положения, какое занимал когда-то Дмитрий Константинович при Дмитрии Донском. Их договор с Шемякой сулил им и Суздаль, и Новгород, и Городец, и Вятку – их «прадедину и дедину и отчину». Иван можайский, лавируя между боровшимися силами, стал в конце концов на сторону Шемяки, мечтая о приобретении больших владений. Дело шло не то о реставрации прежних крупных отчин, не то о произвольном разделе владений великокняжеских.
Покончив со смутой, великий князь Василий вышел из нее сильнее прежнего. На другой год по смерти Шемяки он подчинил себе Можайск, в 1455 г. бежит в Новгород суздальский княжич шуйский князь Василий Васильевич Гребенка, пошедший на московскую службу только при Иване III; в 1456 г. опала обрушилась на верного союзника Василия в годину его бед – Василия боровского: ему великий князь за услуги дал слишком много. Василий Ярославич владел то Дмитровым, то Звенигородом и Бежецким Верхом, то опять, сверх своего, и Дмитровским уделом. Кончилось дело его заточением до смерти (1483 г.) и потерей всех его владений в пользу великого князя. Сын его Иван в Литве. В пределах великого княжества Московского Василий Васильевич единодержавен, т. к. верейское княжество Михаила Андреевича столь же мало нарушало это единство, как тот же удел в руках Андрея Ивановича и Владимира Андреевича при Василии III и Иване Грозном.
Опираясь на это положение, Василий приводит «в свою волю» и Новгород, и Псков, и Вятку. Грозный поход на Новгород в 1456 г. привел к уплате крупной контрибуции великому князю «за его истому» и к Яжелбицкому договору, установившему конкретнее принадлежность Великого Новгорода к великому княжению всея Руси: «печати быти князей великих» на государственных актах Новгорода, князю «виры имати» и пошлины по старине, «а коли приведется взяти князем великим черный бор», и Новгороду «дати черной бор по старине» (условие, уравнивавшее сбор дани в Новгороде с условиями его по уделам, когда со всего великого княжения будет сбор); усилена великокняжеская администрация в Новгороде: рядом с новгородскими действуют позовники и подвойский великого князя. Новгородцы обязуются впредь не принимать ни Ивана Можайского, ни Шемякина сына, ни вообще каких-либо лиходеев великого князя. Псков получает князей от руки великого князя и даже впервые «не по псковскому прошению, ни по старине», а прямо по назначению[218]. На Вятку великий князь в 1458–1459 гг. посылал рать свою, и вятчане «добили челом на всей воле великого князя». В 1456 г. умер рязанский князь Иван Федорович, приказав свое княжение и сына Василия на соблюдение великому князю Василию; великий князь взял княжича и сестру его к себе, «а на Рязань посла наместники своя… и на прочаа грады его» и на волости[219]. С Борисом тверским великий князь заключил договор на равном братстве, о полной политической солидарности: только тут возврат ко временам Донского был Москве не по силам; так обновлен и договор 1461 г. при переходе великого княжества Тверского к Михаилу Борисовичу. За Тверью стояла Литва.
Московская власть стала грознее, чем когда-либо во всей Великороссии. Ее приемы стали круче. Незадолго до смерти великого князя группа детей боярских и дворян Василия Ярославича сговорилась «выняти» своего князя «с Углеча ис поиманиа» – и «обличися мысль их и повеле» князь великий их «казнити, бити и мучити, и конми волочити по всему граду и по всем торгом, а последи повеле им главы отсещи». Точно предчувствие Грозного повеяло над обществом русским, и книжник, пораженный жестокостью казни, свершенной в святые дни покаяния, записал, что «множество же народа, видяще сиа, от боляр и от купець великих и от священников и от простых людеи, во мнозе быша ужасе и удивлении и жалостно зрение, яко всех убо очеса бяху слез исполнени, яко николиже таковая ни слышаша, ниже видеша в русских князех бываемо, понеже бо и недостоино бяше православному великому осподарю… и такими казньми казнити и кровь проливати во святыи великии пост»[220]. А за два года ранее раздражение новгородцев против московской власти чуть не разгорелось открытым бунтом. Во время пребывания в Новгороде великого князя Василия «ноугородци же, ударив в вечье и собравшися ко святей Софеи, свещашася все великаго князя убити и с его детми». Но детей с великим князем было только двое – Юрий да Андрей, и митрополит Иона усмирил новгородцев, указав им на бесцельность их затеи: «о безумнии людие, – говорил он им, – аще вы великого князя убьете, что вы приобрящете? Но болшую язву Новугороду доспеете; сын бо его болшей, князь Иван <…> часа того рать испросивши у царя и поидет на вы и вывоюют всю землю вашу»[221]. Так тяжела стала высокая рука великого князя всея Руси. И митрополит Иона напрасно ссылался на «царя» и его войско. У великого князя были свои татары, да и силы низовские были достаточны для смирения новгородцев.
Отношения же к татарскому миру при Василии Васильевиче весьма мало соответствовали словам митрополита. В последнее десятилетие княжения Василия Темного Москва имела дело не с «царем» Золотой Орды, а с Казанью и с Седи-Ахметом, ханом орд Синей и Ногайской. Казанское царство еще строилось на новом месте и относительно мало тревожило русские пределы. Мы, впрочем, не знаем, как сложились отношения Москвы с Мамутеком казанским по гибели Улу-Махмета. Вероятно, что обязательства уплаты огромного выкупа не перешли с отца на сына, а организация Касимовского царства (для враждебного Мамутеку Касима) служила противовесом казанским набегам. Но не раз беспокоили Москву татары Седи-Ахмета. За первым набегом 1444 г. последовал в 1451 г. поход Седи-Ахметова сына, царевича Мазовши, который достиг Москвы, сжег ее посады, но бежал, кидая добычу и полон, как только собралась рать великого князя. В 1455 г. другой Седи-Ахметович, Салтан, перешел Оку, но был побит Федором Басенком. Практика, возникшая при Донском, – выдвигать рать к Оке в качестве обсервационного корпуса – возродилась при Темном. То сам великий князь, то его бояре стоят с весны ратью в Коломне и Муроме. В 1459 г. Иван Васильевич отбил ногайцев от Оки; в 1460 г. удалось отразить самого хана Большой Орды Ахмата (Кичи-Ахматова сына), отступившегося от неудачной осады Переяславля Рязанского. В 1461 г. «заратися» великий князь с «царем» Казанским, но, выступив к Владимиру, встретил послов казанских и «взяша мир». В эти годы Москва уже фактически не знает татарской власти. Попытка Ахмата в 1480 г. восстановить ее была покушением на возврат давно – лет тридцать – утраченного.
В таком общем состоянии передал великий князь Василий свое великое княжение сыну Ивану. Прославленный создателем подлинного государства Московского, Иван III строил свое большое политическое здание на крепко заложенном фундаменте. Ему пришлось преодолевать во внутренних отношениях не крепкую старину, а лишь сопротивление ближайшего круга, который его отец не сумел – едва ли можно сказать, не смог – перестроить в духе новой политической действительности, своего фактического единодержавия. Но один шаг – и весьма важный – Василий и в этом отношении сделал. С начала 50-х гг. – точнее факта этого и его формы мы не знаем – он сделал Ивана своим соправителем, ввел его в обладание великокняжеской властью, чтобы она окрепла в его руке раньше, чем отец сойдет с политической сцены. Уже в договоре с Борисом тверским, который заключен в 1451/52 г., видим рядом с великим князем Василием великого князя Ивана; договор обеспечивает за великим князем Василием и его детьми – великим князем Иваном, князем Юрием и меньшими детьми – их «вотчину великое княженье, Москву и Новъгород Великии», а по Яжелбицкому договору 1456 г. новгородцы посольство правят «обема великим князем и исправы» просят у обоих, и лишь особая оговорка допускает, что посольство и исправа будут в силе, если послы «наедут одного великого князя в Руской земле»[222]. Однако, поставив сына рядом с собой, как великого князя всея Руси, носителя политической государственной власти, Василий сохранил старое, традиционное положение его в семье, как сохранил и прежнее представление о семейно-вотчинном владении территорией «по уделом». Правда, в последнем отношении Василий Васильевич сделал нечто новое – и крупно-новое – в распределении наследия между сыновьями. Но принципы семейно-вотчинного строя и владения он сохранил в полной неприкосновенности, чем и обусловил неизбежность того нового кризиса междукняжеских отношений и московского политического строя, который разразился в опасную минуту международных осложнений при Иване III.