ять. А на фоне этого идет жуткая, совершенно не театральная жизнь, а их ужасно беспокоит, сколько колонн у Большого театра в Москве. И развитие Войновича примерно по тому же, что и Владимова, принципу шло: до какого-то определенного момента его охотно печатал «Новый мир» – до его основной вещи «Приключения солдата Чонкина». После этого всё остановилось, перестали печатать, и – традиционный, привычный путь современного русского писателя: произошло выталкивание в диссиденты, которым он и оказался. Сейчас он в Университете Принстона находится.
Как появился «Один день Ивана Денисовича» на страницах «Нового мира»[36]. Это поворотный пункт не только в истории журнала, но и в истории современной советской литературы. С появлением «Одного дня Ивана Денисовича» прошла пора всех поддавков, всех этих кукишей в кармане, о которых я вам говорил, когда мы обсуждали эстрадную поэзию, всех этих намеков. После этого, когда уже всё сказано было впрямую и все увидели страшный, почти потусторонний мир сталинских лагерей, ГУЛАГа, отпала нужда на что-то намекать, что-то описывать аллегорически, потому что здесь уже задышала страшная трагедия всего народа. Как это все появилось: Солженицын сидел вместе с Копелевым, вы знаете Льва Копелева. Копелев однажды пришел к Твардовскому и сказал: «В Рязани есть один учитель математики, очень скромный, забитый человек, тихий такой (смеется), который сидит и пишет. Что он точно пишет, я не знаю, Александр Трифонович, кажется, я с ним вместе сидел. Но я не исключаю, что он пишет хорошую прозу». Твардовский сказал: «Ну что, если хорошую прозу пишет, давай притаскивай его». И Копелев поехал в Рязань, к Сане, как он его называл, – Саня, значит, Солженицын, – и говорит: «Саня, покажи, что ты там корябаешь по ночам». А Саня работал преподавателем математики в рязанской школе и по ночам все корпел, сидел, писал. Копелев прочел «Один день Ивана Денисовича», пришел в восторг и говорит: «Повезу в “Новый мир”». Солженицын сказал, что это никогда не напечатают, они не могут этого напечатать. Солженицын действительно человек посвященный, вдохновенный, он явно это писал для какого-то массированного удара, он готовил огромный удар. Он никогда не мог себя представить внутри советской системы, внутри советской литературы, а получилось так, что он чуть не получил Ленинскую премию. Он оказался абсолютно внутри советской литературы. Копелев привез «Ивана Денисовича» Твардовскому, тот прочел и пришел в полное восхищение. Вещь действительно блестящая, наверное, все ее читали. Она ему еще пришлась по душе, видимо, потому, что в центре ее – народный характер, а не какой-то там интеллигент, понимаете. В это время уже стали появляться лагерные вещи, мемуары и повести, но Твардовский не всё принимал. В частности, с книгой моей мамы, Евгении Гинзбург, получилась не очень хорошая история. Она принесла «Крутой маршрут» тоже в «Новый мир» в расчете на публикацию. «Крутой маршрут» в конце концов вышел на Западе и стал своего рода бестселлером в шестьдесят седьмом году в Европе, вообще во всем мире. А Твардовский отказался печатать, он сказал: «Ну, знаете ли, эти дамочки из высших слоев общества стали писать об этой трагедии, только когда оказались там сами. А вот о народной трагедии они не писали». И вещь была отвергнута, и потом она вышла уже в Италии. Что касается «Одного дня Ивана Денисовича», Твардовский решился на невероятно дерзкий поступок: он позвонил Хрущеву, соединился непосредственно с ним и попросил его прочесть эту повесть. Мы уже говорили, по-моему, с вами о том, насколько противоречив был Хрущев в своей деятельности. С одной стороны, он ненавидел Сталина и делал все, чтобы кишки из покойника вытащить покрепче. С другой стороны, ему хотелось, чтобы коммунистическая идеология была незыблема, чтобы всё оставалось по-прежнему. Поэтому одной рукой он делал одно, другой рукой – другое. Вот одной своей рукой он одобрил то, что вызвало ярость сталинистов, ярость партийного аппарата. Он разрешил печатание «Одного дня Ивана Денисовича». И я помню, что восхитился, когда прочел «Ивана Денисовича», кроме всего прочего, тем, как там употребляется мат, матерные слова. Говорят, что этот способ передачи матерщины нашли прямо в редакции «Нового мира»: он говорит там «маслице-фуяслице», то есть некоторое искажение матерного слова делает его как бы печатным, понимаете? Таким образом они находили выход. Спустя много лет я этот прием в своей собственной работе употребил, «В поисках жанра», но в гораздо более широкой пропорции, и изобретал такие слова, которые звучат как мат, но матом не являются.
И звезда Солженицына после «Одного дня» взлетела, как ракета на небосвод, и одно за другим стали появляться блестящие его сочинения. На мой взгляд, его лучшим в литературном смысле произведением является рассказ «Матренин двор». Это абсолютнейший шедевр. Рассказ – такой жанр, который показывает силу писателя. Рассказ – это не просто короткое произведение. Он отличается от повести и от романа не только размерами, рассказ равносилен яблоку. К яблоку вы уже ничего не прибавите и ничего уже из яблока не вынете, если вы вынете что-то из яблока, это уже будет не яблоко, а разрезанное яблоко, да? Когда вы нечто прочитываете и говорите: «О, да это же рассказ» – значит, это удача. Рассказ написать очень трудно, вы можете написать коротенькое сочинение, но это не будет рассказом. Вы можете написать более или менее длинное сочинение, но это будет рассказом. Рассказ – это школа прозы, самый сложный, самый трудный жанр, когда нельзя ни вытащить ни одной нитки, ни вбить ни одного лишнего гвоздя. Рассказ – это всегда шедевр, я бы так сказал. «Матренин двор» – это такой шедевр. И вдруг на фоне этого ужасного возмущения… а мы-то знали, какое идет страшное возмущение в партийных кругах, что вдруг раскрылось, какие жуткие лагеря, как люди загибались, как люди погибали от голода, становились доходягами, как они теряли человеческое достоинство, как они эту несчастную баланду выскребали, пайку хлеба делили, хитрили, чтобы выжить, и так далее. В общем, на фоне всего этого вдруг объявляют, что журнал «Новый мир» выставляет Солженицына на соискание Ленинской премии. Определенные круги партийной элиты поддерживали его: какой бы ты ни был реакционер, какой бы ты ни был сталинист, но против Хрущева не попрешь, против генерального секретаря партии трудно что-либо сказать. Если он поддерживает эту книгу, значит, ты молчи, и всё. И поэтому они до поры замолчали, и Солженицын был очень близок к тому, чтобы получить Ленинскую премию.
Есть такой редактор «Литературной газеты», Александр Чаковский. В свое время в Америке, когда он приехал, его называли watchdog of socialism[37]. Хитрейший тип, беспринципный, циничный, графоман, пишет романы ужаснейшие совершенно о войне. И, видимо, осуществляет [сторожевую функцию] в своей газете, «Литературная газета» почти уже стала филиалом госбезопасности, она задания выполняет. Я помню, что году в семьдесят шестом – семьдесят седьмом он стал меня почему-то вызывать к себе и со мной вести беседы. Он как бы боролся за меня, он чувствовал неладное, он говорил: «Я чувствую, куда вы скатываетесь, и я очень не хочу, чтобы вы ушли из нашей литературы, надо нам прояснить какие-то позиции». Он закрывал кабинет, и мы с ним по часу, иногда больше, обсуждали разные вопросы, спорили. И вот когда коснулись Солженицына, Чаковский сказал: «Ну уж такой матерый, такой махровый враг, антисоветчик, как Солженицын…» Я говорю: «Вы сами сделали его врагом». Тоже с определенной демагогией, конечно, в спорах с такими людьми нужно применять демагогию. Он говорит: «Что это вы имеете в виду?» Я говорю: «Понимаете, диалектически все цепляется одно за другое. Если бы…» Он говорит: «Я всё понимаю, я понял, что вы имеете в виду! Если бы мы ему тогда дали Ленинскую премию, он не стал бы Солженицыным!» В принципе, я не исключаю того, что, если бы Солженицыну дали Ленинскую премию, он бы не стал Солженицыным сегодняшним, но и они бы не стали тем, кем сейчас являются, вот в чем дело. Всё действительно цепляется одно за другое: если бы Солженицыну дали Ленинскую премию, следовательно, в литературе установился бы определенный поток правды. Если бы Солженицына вдруг избрали депутатом Верховного Совета СССР, что вполне естественно, тогда не исключено, что Солженицын бы встал во время сессии Верховного Совета, где они все хлопают (изображает аплодисменты) и поднимают руки, и задал бы вопрос, почему у нас такой большой военный бюджет? Одно идет за другим, одно за другим. Значит, если бы они дали [премию], они бы не создали феномена Солженицына, но и сами не такими были бы, как сейчас, понимаете?
Что касается Твардовского, Солженицын опубликовал, кажется, когда уже был на Западе, книгу «Бодался теленок с дубом» – об истории своей борьбы. Он там дает портрет Твардовского, очень точный, на мой взгляд, и очень дружеский. Хотя этот портрет возмутил вдову Твардовского, дочь его, Лапшина, его самого близкого [друга], Лапшин даже ответил какой-то книгой, в общем, было возмущение тем, как Солженицын изобразил Твардовского. А, на мой взгляд, он изобразил его с большим мастерством. Твардовский был человек сильно пьющий, то есть просто-напросто алкоголик. У него были периоды абсолютной темноты, когда он погружался во мрак, а затем, видимо, начинались страшные муки совести… Но это говорит о том, что человек все-таки не холодная сволочь какая-то, что он мучается, ищет справедливости, в отличие от нашего следующего героя сегодняшнего дня, Всеволода Кочетова, который не пил совсем алкоголя, а был просто холодной гадиной. Я несколько раз встречался с Твардовским и знаком с ним не очень хорошо, не очень близко. Я помню, как однажды мы решили пойти к нему втроем – Юрий Казаков, Анатолий Гладилин и я. Решили пойти к нему, потому что журнал «Новый мир» нас не печатал. <…>[38]