Hunden Bluemen про собачьи цветы. Но она [Белла] всегда находилась в своей атмосфере высокопарности речи. Она писала очень красиво, и пишет очень красиво, и постепенно стала, несмотря на то что она никогда не заигрывала с властью, чем-то вроде брильянта империи. Ею стали наслаждаться. В советском обществе возникла потребность в красивых вещах. Все хотят иметь изысканные дубленки (смеется), видеокассетные приемники, все хотят антикварную мебель, короче говоря, такая потребность в изыске. И Белла вдруг стала одним из предметов этого изыска. Ее стали все время показывать по телевизору. Я помню, когда она в первый раз, в шестьдесят первом году, появилась на телевидении, это был скандал. Она выступила в вечере комсомольской поэзии. Я смотрел, это была прямая передача: выходят комсомольские поэты в таких рубашечках, простые-простые, и вдруг появляется молодая красавица с голыми плечами. Это был просто шок! (Смеется.) Какой-то скандал ужасный на телевизоре! А потом им это все стало очень нравиться, и она стала телевизионной звездой. Это примерно по времени семьдесят шестой – семьдесят седьмой, до истории с «Метрополем». Белла стала появляться почти каждую неделю на телевизоре, читала стихи, комментировала какие-то художественные выставки – всем нравится, как она говорит… И все ее обожают, она появилась опять уже не на подмостках, уже не на сцене, а стала телевизионной суперстар. Но она чувствовала – мы с ней очень близкие друзья, и я знаю все это из первых рук, – что-то с ней происходит, ее как-то приспосабливает система. Мы однажды в каникулярное время оказались на Черном море, летом на отдыхе, на шикарном пароходе «Грузия», где капитаном был наш друг. Он нас пригласил на ужин за свой стол, стол капитана, – это большой стол, там сидят почетные гости корабля. Сидела какая-то публика, мы не знали, кто это такие, и они ужасно были счастливы, что среди них присутствует Ахмадулина. Они смотрели на нее, раскрыв рты. И потом ее попросили почитать. Она читала, они ей подсказывали строчки, очевидно было, что они обожают ее. «Кто это?» – спросили потом мы капитана. Один – начальник КГБ Абхазии (смеется), другой – какой-то помощник кагэбэшника из Тбилиси, все какие-то южные полицейские чины, понимаете? То есть ее уже эта верхушка советского общества стала обрабатывать и затягивать. Но надо сказать, что ее мужество все-таки оказалось недооцененным, и ее не удалось затянуть и обработать. И в этом, может быть, благую роль сыграл «Метрополь», о котором мы, конечно, будем позже говорить. И, когда разразился «Метрополь», Ахмадулина заняла очень четкую, мужественную позицию. Это ей стоило всех выступлений, телевидения. Короче говоря, она в этот период преодолела свою эстрадность. Это было преодоление – единственный поэт из всех, которых я называл, преодолел эстрадность. И это была женщина. В этот же период она совершила несколько очень резких и смелых гражданских актов: протестовала против захвата и высылки Сахарова в Горький. Одна из немногих, мало кто решился. Я уже диссидентом считался, мне, как говорится, уже нечего было терять. А ей, ей было что терять, понимаете? И она протестовала против высылки и меня, и Копелева, и Войновича. В общем, она заняла очень резкую, активную позицию, и это был поворотный пункт в развитии ее образа. Я говорил, что эти поэты какими-то динозаврами стали – она не стала, преодолела, и сейчас она пишет, и пишет иначе, более серьезно. Уже меньше эстетства, больше, я бы сказал, ну не почвы – я очень не люблю этого слова, – но больше души, глубины, страданий. Вот так с ней произошло, и что дальше будет – будем живы, увидим.
В оставшееся время стоит поговорить о явлении, которое называют «песенные поэты». Это огромное, хотя и не чисто литературное явление в культурной жизни Советского Союза. А как это началось, почему поэты стали петь, почему появились барды, почему появился этот человек с гитарой? Как был в революционное время человек с ружьем – был такой известный фильм, «Человек с ружьем», – а его сменил человек с гитарой в шестидесятые годы. Все явления начинаются всегда до того, как они начались, и это началось еще до того, как появились Окуджавы, и Галичи, и Высоцкие. А началось всё со студенческой песни, [даже раньше], когда шла война, то вдруг среди официальных, бодрых песен появилась лирическая нота, какие-то человеческие звуки. Был такой актер – Марк Бернес, он стал петь одесские песенки с экрана, легкие морские песенки, очень человечные, и сразу все поняли, что людям нужно. Совсем уже не революционная романтика, она умерла, нужно что-то другое… Я помню, когда был студентом, колоссально увлекались студенческой, так называемой туристской песней. И, собственно говоря, от туристских костров это и пошло – песенное самодеятельное творчество. Были еще и так называемые пятьсот веселые поезда – очень интересное явление. Тогда были большие трудности с железнодорожными билетами, поездов не хватало, и на время студенческих каникул просто подгоняли пустой поезд и продавали на него неограниченное количество билетов. И все зависело уже от твоих плеч, ног и всех других органов тела, нужно было (смеется) попасть внутрь, туда напихивалось просто что-то невероятное, и назывался этот поезд «пятьсот веселый» почему-то, не знаю почему. Помню, как ехал из Москвы в Ленинград чуть ли не трое суток на таком поезде, его куда-то загоняли… И очень весело было, страшно весело… в этих поездах, которые страшно медленно шли. И пели такие песни. Потребность была создать противовес официальной комсомольской романтике, песням типа «Солнцу и ветру навстречу, на битву и доблестный труд, расправив упрямые плечи, вперед комсомольцы идут». Молодежь искала другие.
Потом был период невероятного увлечения лагерными песнями заключенных. Это уже после Сталина, у Евтушенко даже были такие стихи: «Интеллигенция поет блатные песни» – блатные, значит криминальные, песни лагерей, – «Она поет не песни Красной Пресни». Красная Пресня – это символ революции, то есть интеллигенция забыла революционную романтику и ищет какой-то другой романтики, в данном случае блатной, лагерной. Вдруг лагерь показал, что он жив! Что есть другая страна – Архипелаг ГУЛАГ заявил о себе этими песнями. Жизнь страны шла, как будто ГУЛАГа нет, и вдруг он впервые дал о себе знать именно песнями. И я очень хорошо помню эти времена, когда все пели песенки типа «привет из дальних лагерей от всех товарищей, друзей, целую крепко, твой Андрей» (смеется). Очень смешные, много смешного в них было. «Этап на Север – срока огромные, кого ни спросишь, у всех Указ. Смотри, смотри в лицо мое суровое, смотри[44], быть может, в последний раз» (смеется). Такие сердцещипательные… «Течет речка по песочку» и так далее.
Был даже бард революционный, Александр Вертинский. Очень интересный эмигрантский поэт, певец, который в сорок седьмом[45], кажется, году вернулся в Советский Союз. Он пел салонную поэзию, песни были салонные. От них веяло Серебряным веком, Петербургом. «Я маленькая балерина, всегда нема, всегда нема, и скажет больше пантомима…» – пел он. Очень им тоже увлекались.
И все это именно потому, что старались люди стихийно преодолеть официальщину, найти какой-то способ выражения. И когда вдруг появился Окуджава, это было просто совершенно то, чего искала толпа и интеллигенция. Одна из его первых песен «Полночный троллейбус» была как настоящая эпидемия, скосила всех абсолютно. Все сразу стали петь «полночный троллейбус плывет по Москве, Москва, как река, затихает» и так далее. Окуджава, ранний Окуджава, очень хорош культом Арбата, старой Москвы. Подчеркивалось, что это старая Москва, а не какая-то там официальная из песни «Утро красит там-та-да-дам (поет), нежным светом, просыпается… там советская там-та-да-дам», а «полночный троллейбус», всё такое. И под этот «Троллейбус», под Окуджаву хлынула целая волна песенная. В шестидесятые годы [ею] все было затоплено, и люди терялись, не знали, кто автор. Тогда уже и Володя Высоцкий начинал. Какая-то вдруг песенка возникает, я начинаю: «Чья? Что вы поете?» – «Это песня Окуджавы». – «Да какой там Окуджава, что вы говорите, это вовсе не Окуджавы песня, это Высоцкого песня». – «Да нет, ну что вы, это Анчарова песня». – «Да нет, это Городницкий написал». Их масса была, я первые попавшиеся написал двадцать имен: Алек Городницкий такой был, Анчаров, Высоцкий, Галич, Клячкин, Куркин, Ким, Визбор, Аграновский, Алешковский, Матвеева Новелла, Хвостенко такой, Никитины, муж и жена, Шпаликов Гена, Михаил Ножкин… Помню, была такая сатира на космические успехи. Тогда стал Советский Союз жутко запускать свои ракеты (смеется), какие-то огромные спутники, спутники все время Америку бьют, американские ракеты не взлетают, все в Америке разваливается, мы идем вперед, наши спутники летают, мы побили всех уже. И вдруг начинает по Москве ходить песенка такая: «Марья Петровна идет за селедочкой – около рынка живет. А над Москвою серебряной лодочкой новенький спутник плывет (смеется). А Марье Петровне жалко целкового, три ему дать али пять? А над Москвою-то спутник, как шелковый, новенький мчится опять. Марья Петровна с улыбкой трагической скажет «ну грабь меня, грабь», а над Москвою-то снова космический новенький мчится корабь»[46]. Вот такая ходила песенка, и никто не знал, кто ее написал. Одни говорят: «Булат, это ты написал?» Он говорит: «Да что вы, в тюрьму меня хотите посадить? Я ничего такого не писал». А кто написал? И так никто до сих пор не знает, кто эту песню написал, а она несколько лет циркулировала. Но у Окуджавы уже тогда начало появляться сатирическое, гражданское звучание. Вот, например, его знаменитая песня «Черный кот» – это такая аллегория – против режима, довольно прозрачная. «Со двора – подъезд известный под названьем “черный ход”, в том подъезде, как в поместье, проживает Черный Кот. Он в усы усмешку прячет, темнота ему – как щит, все коты поют и плачут, этот Черный Кот молчит. Он не требует, не просит, желтый глаз его горит, каждый сам ему приносит и “спасибо” говорит. Оттого-то, знать, невесел дом, в котором мы живем. Надо б лампочку повесить, денег всё не соберем». Понимаете? Я помню первое исполнение этой песни – была действительно революционная атмосфера. Он пел в Московском энергетическом институте, при студенческой аудитории. И как он один куплет споет, зал минуты три ревет от восторга, от понимания, о чем идет речь. Он снова начинает петь, когда зал успокаивается, второй куплет, и снова взрыв, и потом, когда он закончил, все студенты вскочили и запустили бумажных голубей – весь зал покрылся бумажными голубями. Такой во