[51]. Эта дискуссия вылилась в настоящую демонстрацию антисемитизма самого дешевого и национал-большевизма. Выходили идейные вожди этой партии, среди которых есть такие интеллектуалы, как, не помню, актер Кулебякин <нрзб>. Очень умный, образованный человек. А есть такие типа Стасика Куняева, поэта. Стасик Куняев, который никогда никаким деревенщиком не был, всю жизнь прожил в городе, женат на еврейке, и тут он понял, что настал его момент, он может на волне грязного антисемитизма сейчас выскочить. И он выходит и начинает кричать о том, что Мандельштам – это не русский поэт, Пастернак – это не русский поэт, и всё на самой низкой идеологии, на биологических уже принципах. Недавно, кстати говоря, он напечатал стихи мигранту в «Комсомольской правде»: «Для тебя территория, а для меня это родина, сукин ты сын, да исторгнет тебя, та-та-та-та, земля с тяжким стоном берез и осин», и там только слова «жид» не хватает, есть «Вечный пёс» или как там у них-то. Ярость совершенно неадекватная, откуда такая злоба у человека, которого я знал, мы были молодыми писателями и когда-то бухались все вместе в такси и катили в Шереметьево, он писал «Звон пламя <нрзб>» (?) и так далее…
(Реплика из зала: Может, зависть, просто уехать не может?)
Да почему не может? Он не хочет. Да дело не в этом. А вот найти человека, на которого можно показать: «ату его», дать выход злобе… К сожалению, недавно прошла дискуссия о массовой культуре так называемой, то есть дешевой культуре западного образца, в «Литературной газете». Идет декларация самых мрачных изоляционистских идей. Тот же Куняев пишет: «Вся эта поэзия авангарда ничего не стоит по сравнению со случайной старухой, которая сидит у своего огня». (Что касается В. Астафьева, то он выступал против «Машины времени» в «КП» от 11 апреля 1982 г. как один из авторов коллективного письма, шедшего со статьей Кривомазова «Рагу из синей птицы») И тут я вижу с удивлением, что Виктор Астафьев, прекрасный, чудеснейший человек, очень милый, добрый и ненапуганный, такой неуклюжий, милый человек тоже участвует в дискуссии и атакует рок-группу московской молодежи «Машину времени». Это такая независимая, полунезависимая рок-группа, в которой играют очень талантливые ребята, и страшно популярная. Атакует, «потому что они популярные, проводят не наше, инородное, они вне народа, ату их, ату, держи!» Вот, к сожалению, во что это всё выливается.
Почему в обойму деревенщиков не входит покойный уже Юрий Казаков? Почему этот прекрасный, замечательнейший писатель, который так замечательно писал о деревне, никогда не был назван деревенщиком? Я берусь утверждать, что только потому, что он слишком художественный. Художественность всегда уникальна. Именно этим он их и не устраивал. Художественность даже в «Новом мире» всегда уходила на второй план так называемой «правды». Но если бы прошло какое-то время и «Новый мир» смог бы разобраться во всем, они бы поняли, может быть, что литература, которая ставит художественность на второй план, передвигая так называемую правду на первый, всегда оборачивается фальшью. Отсюда и переадресованная ярость, отсутствие юмора, иронической интонации, оборачивается все это соплями с сиропом, пардон.
Наряду с этим присутствуют и традиционные литературные ценности у деревенщиков, и оставшееся время поговорим о Валентине Распутине.
Валентин Распутин относится к сибирской плеяде, которую открыл Евтушенко в шестидесятые годы. Он писал о Братской ГЭС, он начал ездить в Сибирь, в промежутках между полетами на Таити и в Гонолулу бросался на Ангару, на Обь, плыл на плотах, в общем, старался припасть, как говорится, испить (смеется) из источников Родины. И он первый, я очень хорошо это помню, стал привозить в Москву рассказы [сибирских] писателей, это целая плеяда была: Вячеслав Шугаев, Геннадий Машкин, Александр Вампилов, драматург, и Валентин Распутин. Шугаеву я сам писал, желал, как у нас говорят, доброго пути. Это когда молодой писатель выступает впервые, опытный писатель дает ему, что называется… [путевку в жизнь], в добрый путь. Он писал вообще неплохо… Развитие его удручающее: стал абсолютно настоящим аппаратчиком в системе сначала комсомола, а потом партии, одним из славянофилов дешевых, о которых мы говорили. Геннадий Машкин, очень славный, милый и тихий писатель, сейчас где-то сидит и пишет, очень приятно пишет. Александр Вампилов не мог поставить ни одной своей пьесы до тех пор, пока не утонул на Ангаре в тридцатипятилетнем возрасте. После смерти его пьесы сразу похватали все театры и стали играть и в Москве, и в Ленинграде, и по всему Советскому Союзу. Его пьеса «Утиная охота», по-моему, даже в Нью-Йорке где-то шла.
(Реплика из зала: У нас шла, здесь, у нас.)
На Арена-стейдж, да? Вот видите. Сейчас его пьесы в репертуаре многих театров присутствуют уже плотно, как классика почти.
И, наконец, Валентин Распутин. Популярность Распутина, как ни странно, началась из-за границы. Вот вы, Надежда Анатольевна, сказали, что после Вампилова, как ни странно, Распутина популярность тоже пошла из-за границы – такой, я бы назвал, феномен Чингиза Айтматова. Вы знаете, это киргизский писатель, который пишет по-русски, он сейчас звезда первой величины в Советском Союзе. Но кто его заметил, кто ему сделал славу? Луи Арагон. Маленький рассказ молодого писателя, я забыл его название[52], случайно был включен в какую-то антологию советской прозы. Арагон, король Парижа, сноб снобом, уже на самом крайнем снобизме выбрал киргизского писателя и стал везде орать, что это замечательное открытие. Он ему сделал колоссальную рекламу не только во Франции, но и в Советском Союзе. С этого времени началось стремительное восхождение Чингиза Айтматова. Так произошло и с Распутиным. Евтушенко привез книги Распутина в Западную Германию и начал говорить, что появился гениальный писатель по имени Распутин. Немцы обалдели совершенно: Распутин – имя запоминающееся (смеется). Кроме всего прочего, они стали, конечно, говорить: «Наверное, они из одной семьи, Распутин – сибиряк, и тот, которого убили, тоже, Россия такая мистическая, странная, дикая». К тому же в Германии была водка «Распутин». Да, и еще в Германии была рок-группа Boney M, которая пела песню, идиотскую совершенно, – «Распутин, Распути́н, Russian greatest love machine» (смеется). Короче говоря, это имя легко им запомнилось, они Распутина сразу напечатали, он разошелся большим тиражом, и стали о нем говорить-говорить, по радио пошла «Немецкая волна» говорить, и так впервые имя это в России стало мелькать, в Москве, его стали все больше печатать… и он стал знаменитым деревенским писателем.
Я немножко с ним знаком, неплохой парень, страшно замкнутый. Один из участников «Метрополя», Женя Попов, – его близкий товарищ. Он помогал Попову напечататься в Москве, потому что был сам уже известным писателем. Но, правда, в самый ответственный момент, когда Попова и Сапгира вызвали на секретариат Союза писателей за «Метрополь», они встретили в коридоре Валентина Распутина и попросили: «Ты бы пришел на секретариат (а он был его секретарем), сказал бы там». И он ответил: «Извините, ребята, я страшно занят сейчас», – и куда-то испарился. А писатель, в общем-то, он хороший, неплохой.
Вот его сборник, здесь два романа[53]. «Живи и помни» – один из его первых романов. Герой этого романа – дезертир, Андрей Гуськов, что вообще сногсшибательная вещь для советской литературы. Это такая дуо-драма, драма двоих, в романе очень мало людей; огромный простор Сибири, огромное количество воздуха, снега и очень мало людей. Но это естественно, это почти робинзоновская повесть. Конец войны, деревня маленькая в Сибири, все мужики на фронте, и вдруг один Андрей Гуськов приходит, и жена его Настена узнает, что он скрывается в тайге, он решил сбежать из армии. Он всю войну прошел, был много раз ранен и в конце войны вдруг решил, что не может больше возвращаться на фронт: он боится, что его убьют и он не увидит никогда свою жену, свою деревню. И он бежит из армии, скрывается в лесу, живет в тайге – легко, видимо, тогда было спрятаться, никто его там не нашел в течение всего романа. Жена ему туда приносит продовольствие, и он там дичает понемножку (понижает голос). Это совершенно экстравагантная для советской литературы ситуация: дезертир, но не осужденный, не обвиненный, а просто человек, и даже может напроситься мысль совсем еретическая: а может быть, он самый храбрый из всей сражающейся армии? Он убежал, пошел против стада, в нем как раз проявился тот тип храбрости, о котором мы говорили: когда ты вместе, ты идешь, а когда один остаешься, то это совсем уже другая храбрость. Эта драма двух развивается по классическим канонам, кончается трагически: его выслеживают и едут забирать, а Настена забеременела, ждет ребенка, но, потрясенная всеми этими переживаниями, кончает с собой – бросается в реку. В этом романе великолепные описания природы. Я говорил уже о том, что они порой искусственны бывают, как будто он иногда вспоминает, что надо в этом месте [о природе] написать, но описания действительно великолепны. Распутин очень точно всё знает, он так любит свою Сибирь, что действительно получаешь наслаждение. Чудесные описания животных. Там есть страшные сцены, когда герой, дичая, отбившегося теленка отнимает от матери, от коровы, убивает. Замечательные описания деревенского быта.
Помимо всего прочего, романы деревенщиков представляют определенный антропологический интерес. Помню, как немецкий левый критик Кентфе (?) на московском телевидении как бы направлял русский литературный процесс. Он говорил: «Нас уже не интересуют все эти авангардистские штучки, у нас своего этого полно, а нас интересует деревня (смеется), как там живут». С совершенно неоправданным высокомерием отстаивался чисто антропологический интерес к литературе.