Смех.) И продолжал говорить, это было роскошно, действительно роскошно. «Мягкий снег! Сейчас мир испохаблен автомобилями, уже нет этого снега! Вы говорите об авангарде? Мой друг поэт Иван…» – какой-то, Полуянов, что ли, – «на спор положил руку под паровоз! Вот это был настоящий авангардизм!» То есть он их там просто потрясал на конгрессе.
Там же, на этом конгрессе, Феллини показал свою новую картину «Джульетта и духи».
Наша делегация на этом конгрессе, советская, была гигантская, человек, наверное, тридцать пять. Причем не только официозные [лица]: такое время было, что повезти туда Кочетова, Грибачева и Софронова считалось неприличным, они бы опозорили советскую литературу. Набирали людей более-менее приличных. Самым главным был Симонов; Сурков, Твардовский были членами делегации. Всё происходило, чтобы показать, что мы тоже уже освобождаемся, что-то как будто сдвинулось, какое-то другое время наступает. Помните, я о белорусском писателе Быкове говорил? Вася Быков там был, Марцинкявичюс тоже был в нашей делегации.
Именно тогда, на этом конгрессе, мы действительно впервые почувствовали, что наступают другие времена – наступает брежневская эпоха. Это было немножко анекдотично: мы сидели на одном из последних заседаний, и Вигорелли[60], который был председателем, читал заявление главного комитета Европейского сообщества писателей, там несколько было пунктов протеста – против чего надо протестовать европейским писателям. Он читает: «Притеснение каталонских писателей в Испании: не дают каталонским писателям писать и печататься на каталонском языке, а только на испанском языке. Мы, европейские писатели, решительно возражаем против притеснения каталонских писателей в Испании». Все аплодируют. Наша огромная делегация тоже аплодирует. «Притеснение фламандских писателей в Бельгии. Фламандским писателям тоже не дают на фламандском языке писать. Или не то что не дают, а как-то их там ограничивают». Опять все аплодируют. И дальше, в этом же ряду, он читает: «Вчера в Москве арестованы писатели Синявский и Даниэль. Писатели Европы решительно протестуют против этого ареста и выражают свою солидарность с арестованными литераторами». Все аплодируют, и советская делегация автоматически тоже аплодирует, потому что был плохой очень синхронный перевод.
И вот тогда мы впервые узнали… Я вообще впервые услышал эти имена. Я знал, что есть некий Абрам Терц… Все считали его эмигрантом, что Абрам Терц за границей живет и пишет антисоветчину какую-то. Но имена Синявского и Даниэля почти никто не знал. Потом, когда уже всё разразилось, узнали, что Синявский был замечательным искусствоведом, литературоведом, к единственному сборнику Пастернака он написал замечательную статью-предисловие. Но тогда, именно в Риме, мы узнали, что начался этот первый в череде политических, идеологических процессов.
Перерывчик сделаем?
О Михаиле Александровиче Шолохове в связи с этим временем. Я, кажется, уже рассказывал, что, когда шел этот конгресс в Риме, в шестьдесят пятом году, в октябре, туда совершенно отдельно от конгресса прибыл Паустовский. И распространился слух, что он прибыл для того, чтобы сделать остановку… следующим пунктом его был Стокгольм, что уже всё решено и он получает Нобелевскую премию этого года, шестьдесят пятого. Мы жили в гостинице напротив парламента в Риме (как-то она называется, <нрзб>), а он рядом, в соседней гостинице. И один раз мы пошли посмотреть – говорят, пойдите посмотрите, как ждут его журналисты. Внизу весь холл был заполнен журналистами, итальянскими папарацци, которые сидели, дремали с фотоаппаратами. Они ждали, когда объявят, что Паустовский – лауреат Нобелевской премии, чтобы на него наброситься. И когда объявили, оказалось, что лауреат не Паустовский, а Шолохов. Это была совершенно сногсшибательная новость, и Брейтбурд[61], который проводил все эти дела, функционер советский, сам был потрясен. Очевидно, к какой организации он принадлежал, но тем не менее этот самый Жора Брейтбурд, интеллигентный человек, был сторонником другого направления [в литературе]. Он все время с Твардовским был. И он сказал, что, видимо, тут что-то не то. Говорят, что нобелевское решение шестьдесят пятого года было сделано под прямым давлением советского правительства. Как будто бы они сказали: «Мы знаем, что вы даете Паустовскому. Этого не нужно делать. Нужно дать Шолохову, он же тоже русский писатель, великий, и так далее, и тому подобное», – и разместили заказы для судостроительной промышленности Финляндии.
В общем, Шолохов поехал получать Нобелевскую премию. Выступил там, его нобелевская речь была напечатана в Советском Союзе. И основная мысль этой речи состояла в том, что писатель должен открыто глядеть в глаза своему правительству. Такая была речь. Не прятать глаза, а точно смотреть и выполнять приказания.
Потом еще стало известно, что Шолохов впервые в своей жизни надел фрак. [Представляете], да? Там же надо быть во фраке. А после, когда уже начались банкеты, он пропустил хороший стакан, и, когда его какой-то журналист спросил: «Что вы со фраком своим сделаете дома?», он ответил – неплохо, по-моему, сказал: «Одену его на своего кобеля!» (Смех.) То есть на собаку. Вот так выступил в Европе наш классик.
Кстати говоря, по поводу его романа «Тихий Дон». Вы, наверное, знаете, что с легкой руки Солженицына, который напечатал уже здесь литературоведческую работу «Стремя “Тихого Дона”», возникло мнение, что Шолохов не является автором «Тихого Дона», что настоящий автор – белогвардейский офицер полковник Крюков, Федор Крюков. Трудно сказать, правда это или неправда. Но один мой хороший друг в прошлом, ученый-историк Жорес Медведев, в Москве тоже занимался этим делом. Он нашел каких-то родственников полковника Крюкова и говорил: «Я видел своими глазами рукопись, пожелтевшую уже, на которой было написано: “Федор Крюков. Тихий Дон. Роман”». Что это было? Каким это образом? Есть такая гипотеза, что казаки были после Гражданской войны самым презренным слоем населения в советской России, ибо они в основном были контрреволюционерами, дрались за белых, все время поднимали мятежи против советской власти и были очень непокорными. А до революции они усмиряли, нагайками стегали революционеров. То есть они были очень не в чести. И есть такое мнение, что во главе с Серафимовичем (Серафимович – старый донской писатель, кубанский, по-моему, казак) собралась группа, которая знала о существовании этого романа Крюкова. Они считали его гениальным, но понимали, что шансов напечатать этот роман никаких нет и надо что-то сделать, чтобы как-то его пробить. Они решили тогда из своей среды выделить молодого писателя, большевика, и сделать его автором. Но человека талантливого, который смог бы не просто поставить свое имя, а трансформировать несколько этот роман. И они нашли такого молодого писателя – Шолохова, которому в это время было двадцать два года, а к моменту революции Шолохову всего двенадцать лет было! Вы помните, в романе описываются события, происходящие задолго до революции. То есть когда Шолохов еще был просто крошкой! Он не мог знать с такими замечательными подробностями все детали донской жизни, жизни казачьих войск в Петербурге во время войны с Германией и так далее. Но он был тогда уже известным автором «Донских рассказов», талантливый парень, и было решено, что он станет автором «Тихого Дона» и немножко там подработает. Так и случилось.
Кто знает, правда это или нет, но похоже, по-моему, на правду. Потому что дальше Шолохов показал полную свою творческую импотентность и всю жизнь активно выражал антиинтеллигентские эмоции. Что касается полковника Крюкова, то, хотя он был казак, он был настоящий атаман, боевой офицер и настоящий русский интеллигент, член Государственной думы, известный писатель, его знали.
(Вопрос из зала: Простите меня, но ведь очень давно об этом знали, до Солженицына. Очень давно, еще первая эмиграция об этом писала.)
Но до нас это не доходило.
(Из зала: < нрзб> не передавал?)
Не передавал. Плохо работали товарищи.
(Из зала: Ой, но на Западе давным-давно первая эмиграция об этом писала.)
Ну, я объяснил.
Вообще такие истории, когда коллектив какой-то выбирал автора, уже были в истории литературы. Например, Шекспир! Есть же точка зрения, что Шекспир – это псевдоним коллектива авторского, куда входил лорд Эссекс, и Рэтленд, и целая группа блестящей аристократии. Но это тоже гипотеза, никто точно не знает. А Шекспир существовал среди них, он был один из их собутыльников, они вместе пировали. И якобы его они изображали в виде Фальстафа!
(Голос из зала:<нрзб> пьесы были написаны другим человеком того времени.)
Да. Вы знаете, я читал одну работу про Рэтленда. Что некоторые вещи Шекспира, в частности «Гамлет», написаны Рэтлендом, графом Рэтлендом. Там есть поразительные вещи, этот исследователь пишет: я взял список студентов Падуанского университета – а Рэтленд учился в Падуе, в Италии, и итальянские комедии Шекспира, по всей вероятности, написаны Рэтлендом – в списке иностранных студентов Падуанского университета вместе с Рэтлендом, который был англичанином, нашел Розенкранца и Гильденстерна!
Мы отвлеклись немножко. Впервые на конгрессе мы услышали об аресте Синявского и Даниэля. [Синявский – ] Абрам Терц. А Юлий Даниэль печатался под псевдонимом [Николай] Аржак, кажется. Даниэля вообще никто не знал. Про Абрама Терца я слышал, многие слышали и знали даже, что в Союзе писателей осторожно прощупывали, пытались, видимо, в течение долгих лет найти, кто такой Абрам Терц, не знает ли кто человека, который может писать вещи под псевдонимом «Абрам Терц», есть ли какие-то соображения. Короче говоря, их выследили и арестовали обоих.
Что из себя представляет Андрей Синявский, он же Абрам Терц? Его все знают, это замечательный писатель. Я, например, очень люблю его прозу. Он сейчас мало пишет, к сожалению. Недавно мы встречались, он выступал в Киноинституте, и я даже спросил: «Почему вы, Андрей, стали мало писать прозу?» Он придерживается метода фантастического реализма. Он тогда, так сказать, манифестировал этот метод фантастического реализма под именем Абрам Терц, он считал, что именно в этом методе будущее русской литературы, что действительность так идиотически запутана и сложна, что именно методом фантастического реализма можно выразить все ее противоречия.