смеется). Вот такой писатель, который разоблачил этих двух врагов.
Писать начали и копии посылать за границу уже сами, в ЦК и почему-то в Объединенные Нации. Такой был тогда Генеральный секретарь Организации Объединенных Наций – бирманец по имени У-Тан, У тире Тан, и вот У-Тану очень много писем было адресовано. Помню, как Виктор Некрасов однажды в Ялте, слегка выпив, сидел у себя в комнате, и мы услышали, как из его комнаты доносятся крики: «Утону! Утону!». Никто не мог понять, что случилось. Люди заволновались, а когда вошли в комнату, он посмотрел и сказал: «У-Тану надо писать!» (Смеется.)
Надо сказать, что власти по отношению к этой первой кампании подписантства вели себя очень странно. Мне кажется, что было даже определенное смущение среди властей. В эти дни мне случилось – я не помню сейчас, по какому поводу, что-то мне запретили очередное или что-то куда-то не пустили, – напроситься на прием к Демичеву, который сейчас является министром культуры, а тогда был секретарем ЦК по культуре, то есть выше гораздо. И он мне сказал: «Я знаю, что вы везде высказываетесь против процесса над Синявским и Даниэлем. И вы даже участвовали в демонстрации. Зачем вы пошли на Красную площадь?» Кстати, это была демонстрация любопытная.
В шестьдесят шестом году по Москве стали ходить какие-то молодые люди, девушки и мальчики, и говорить, что в марте будет на Красной площади демонстрация памяти жертв сталинизма, что готовится следующий съезд партии, двадцать третий, что ли… На нем готовится реабилитация Сталина, и мы должны прийти на эту демонстрацию и выразить свой протест. Ко мне пришел какой-то молодой человек и пригласил на этот митинг на Красную площадь. Я сказал, что приду, и спросил его: «А вы не провокатор?» Он говорит: «Я не могу вам ничем доказать, что я не провокатор, как хотите, так и поступайте». И я ему говорю, что, даже если провокатор, все равно приду. И мы пришли туда такой компанией… Там был Владимов, там был Гладилин, Арканов, <нрзб> писатель, Юнна Мориц, латышская одна писательница, <нрзб>, и похоже было на то, что это все-таки провокация или частично не провокация, частично провокация. И нас там сразу сцапали дружинники и несколько часов держали в своей штаб-квартире. Потом всех выпустили с извинениями. И Демичев знал, разумеется, об этом. Он меня спросил: «А зачем вы пошли на эту так называемую демонстрацию?» И я: «Ну как зачем?» «А что вы хотели сказать своими письмами, Василий Палыч?» Я говорю: «Как же “что”? Есть текст писем, вот этот текст мы и хотели сказать, больше ничего. Читайте». И он вдруг сказал такую вещь: «Вы знаете, мы сами в ЦК не очень довольны этим процессом. Это нас Руденко, прокурор, поставил перед фактом. Мы уже ничего не могли сделать». Вот такой был вариант.
Затем… вторая кампания подписантства возникла в шестьдесят восьмом году. Это уже против процесса над Гинзбургом и Галансковым. Шла какая-то цепная реакция: Александр Гинзбург составил «Белую книгу» по процессу Синявского и Даниэля, за что был арестован вместе с Галансковым, над ними состоялся политический процесс, тоже абсолютно провокационного порядка, и опять же как цепная реакция включилась в это дело интеллигенция, и по широте своей кампания подписантства в защиту Гинзбурга и Галанскова была гораздо больше, чем против процесса над Синявским и Даниэлем. Тут уже, пожалуй, несколько тысяч по всей стране было вовлечено людей. Повсюду. Шло из Москвы и расширялось кругами.
…[Я] бывал в Новосибирском Академгородке и узнал, что там просто сотнями молодые ученые подписывались под письмами протеста. Недавно достал сборник, справочник какой-то, здесь, в Вашингтоне, это явно «русский» отдел «Радио Свободы» сделал: советские граждане защищают молодых литераторов, речь идет о Гинзбурге и Галанскове. Тут есть любопытные очень вещи: например, письмо председателя колхоза Яхимовича, члена КПСС, председателя колхоза в Латвийской ССР, где он протестует против этих процессов и говорит, что «не шаркуны, не поддакивающая публика – о господи, сколько ее развелось! – не маменькины сынки будут определять судьбу нашего будущего, а именно бунтари – как самый энергичный, мужественный и принципиальный материал молодого поколения. Глупо в них видеть противников советской власти, архиглупо (это уже ленинское выражение – «архиглупо») гноить их в тюрьмах и издеваться над ними. Для партии такая линия равнозначна самоудушению. Горе нам, если мы не сумеем договориться с этой молодежью». Член партии, видите, как писал! Или, например, замечательное совершенно письмо школьников – двадцать четыре школьника – Павлу Литвинову. Они пишут: «Наши деды и отцы были расстреляны, умирали в лагерях, знали все ужасы сталинской реакции. Мы представляем себе, как страшно жить, когда вокруг молчание и страх, поэтому мыслящее поколение шестидесятых годов призывает всех честных людей поддержать двух смельчаков и подписаться под нашим письмом». Это дети, школьники, понимаете (смеется). «Тот, кто смолчит, совершит преступление перед совестью и перед Россией, а она платит за это дорогой ценой – кровью своих умнейших и талантливейших людей, от Осипа Мандельштама до Александра Гинзбурга». Видите, какие ребята были! «Только сплотившись, мы можем добиться чего-то, иначе будет хуже – террор, реакция, невинные жертвы. А мы ответственны за всё, и мы не можем смириться с узколобой трактовкой Толстого, Чехова, Куприна, Блока…» И так далее и тому подобное. Такие шли дела. Вот, например, подписи под одним письмом, кого здесь только нет: математик, инженер, поэт-переводчик, преподаватель, архитектор, техник, математик, математик, юрист, продавец книжного магазина, учительница, редактор, юрист, кандидат наук филологических, студенты института, педагог, инженер-химик… Вовлечена уже была не только творческая интеллигенция, но и техническая, научная интеллигенция. Так называемые физики и лирики сплотились, и, видимо, это вызвало жуткую панику властей. Видимо, они тогда уже решили предпринять драконовские меры, и в шестьдесят восьмом году, тот же самый Ильин, встретив меня, сказал: «Неужели это правда, что ты подписал опять?» Я говорю: «Да, подписал». «Ну всё, – сказал он, – это конец». И у меня сразу полетели все книги, всё было заблокировано, и шли слухи, что от самого Брежнева идет приказ – отсечь этих людей. Пошли собрания, исключения из партии, выговоры. Придумали очень странную меру наказания – выговоры по Союзу писателей, такого раньше никогда не бывало. Было предупреждение, просто выговор, выговор с предупреждением, строгий выговор с предупреждением (улыбается) и исключение из Союза писателей. Я получил строгий выговор с предупреждением тогда. Так это все развивалось… Перед этой кампанией еще одно любопытное литературное событие произошло – [IV] Съезд Союза писателей в шестьдесят седьмом году. Этот съезд был задуман идеологическим аппаратом как съезд консолидации, примирения. Они решили молодых писателей – мы уже тогда не особенно молодыми были, но еще молодыми считались – ввести в правящие органы Союза писателей. Евтушенко, Вознесенский и кто-то еще были в Правление Союза писателей введены. Меня и Юрия Казакова ввели в ревизионную комиссию – тогда еще пустили шутку: были ревизионисты, а сейчас члены ревизионной комиссии, и всё в порядке. (Смех.) Видите, плохих обходят хорошие. Но тут вдруг Солженицын торпедировал этот съезд. В Кремле, в зале, стали распространяться письма Солженицына – на тонкой папиросной бумаге – против цензуры. По-моему, он изготовил несколько сот экземпляров – сам – и пустил по рядам. Это было его первое выступление открытое против режима, в шестьдесят третьем году он молчал, как помните, я рассказывал: он был наоборот [на щите], его поднимали. Он писал, что находится под постоянным надзором КГБ, что у него совершают обыски, у него украли рукописи, и он выступает против цензуры, требует уничтожения литературной цензуры, которая душит советскую литературу, не дает развиваться русской культуре. Тогда пошли письма в Президиум с требованием дать слово. Жуткий произошел переполох, они вдруг увидели, что съезд срывается, что делать? Владимов тогда написал письмо, от которого даже у нас немножко дрожали поджилки. Он писал: вы, мерзавцы, превратили мою Родину в нацию стукачей… стукач, informer, или, жаргон, snitch. И это было уже… очень тревожное состояние. Но тем не менее они всё замолчали, никому не дали слова, съезд как бы прошел нормально, на самом деле такое бурление под поверхностью шло! Солженицын тогда, мы узнали, был очень оптимистичен. Он говорил: всё идет нормально, Чехословакия на всех парах идет к свободе, Дубчек, его ЦК, Пражская весна, развитие демократии, литература – отменили цензуру, все эти блажики, кагойты, хавалы, дойчтюкеры (?) процветают, кричат на всех углах, студенты, хиппи с цветами ходят по всей Праге… в общем, идет настоящая весна, вагоны толкают паровоз, это всё неостановимо, процесс необратим – по сути дела, это был литературный процесс. Пражская весна – это было литературное явление, и вторжение в Чехословакию было тоже литературным актом, на мой взгляд. Просто актом редактуры, осуществленной пятисоттысячной армией с танками и парашютистами. Он был направлен только на введение цензуры – другого смысла в нем не было. Фактически пятьсот тысяч войск вошло, чтобы задушить горсточку писателей и драматургов и небольшой отряд студентов. Вот и всё. Это была литературная чисто акция. И она завершилась тем, что мы знаем.
После событий 68-го года в Чехословакии
…[Шли бесконечные разговоры: ] «В принципе, делать здесь больше уже нечего. Нет, ничего мы не сможем с ними поделать, они врут, танки не остановишь, всё закручивается». Хотя тогда еще не было еврейской эмиграции, поэтому все это было в сфере чисто теоретической, только разговоры шли. Но во всяком случае, насколько я помню, всё время говорили: плюнуть бы на всё на это, убежать бы куда угодно, хотя бы в Гренландию, лишь бы не видеть.
Это настроение тогда появилось и воцарилось. Впервые именно после шестьдесят восьмого года то, что мы все эти занятия называли «молодая литература», «молодое искусство», полностью отделило себя от государства, от властей. Ибо где-то в начале шестидесятых годов, несмотря на хрущевские атаки, нам еще иногда казалось, что мы в одном движении участвуем, в одной послесталинской