И, наконец, убили поэта Константина Богатырева. Причем неизвестно, была ли прямая команда его, так сказать, убрать. Может быть, хотели просто поучить. А может быть, хотели его именно убрать, чтобы поучить других. Во всяком случае, когда он возвращался в свою квартиру, он вышел из лифта, и на лестничной клетке его ждали какие-то типы, ударили его чем-то железным. Как говорят, удар был профессиональным, от одного удара у него был размозжен весь [череп]… разбита голова. Он попал в больницу и несколько месяцев был без сознания – кажется, два месяца. И точно никто не знает, они это сделали или не они – может быть, просто какой-то мерзавец. Но его не ограбили, врагов у него не было. Почти не остается никаких сомнений, что это сделали они. Ходили по Москве слухи, что даже они приходили в больницу и сказали: «Вы его не особенно-то лечите». Но это только слухи.
На похоронах Кости Богатырева собралось человек триста-четыреста. Это было в Переделкино, недалеко от могилы Пастернака, который был его другом и другом его отца, помогал ему все время. Костя Богатырев в пятьдесят первом году юношей был арестован и до пятьдесят шестого отбывал срок в лагере. Пастернак ему туда посылал книги, стихи, деньги – в общем, его спасал там. Костя родился в Праге в семье известного литературоведа Богатырева, друга Романа Якобсона. Потом Костя с матерью уехали в Москву, а отец остался там. После войны – Костя немножко воевал, он был двадцать пятого года рождения, так что он еще участвовал в войне – где-то в компании он провозгласил тост, поднял стакан водки и сказал: «За Россию без Сталина!» Его схватили и осудили за террористическую акцию – за попытку взрыва Кремля, ни больше ни меньше[69]. Но потом заменили на двадцать пять лет. И он просидел до 56-го года, потом освободился, стал одним из виднейших германистов и одним из самых лучших, а может быть, даже и лучшим переводчиком немецкой поэзии. Переводил Рильке и других поэтов, современных, и [в Германии] его считали другом немецкой поэзии.
Выпустили книгу сейчас в Германии – видите, здесь русские слова, но написаны латинскими буквами: «Друг немецкой литературы». Эта книга – о Косте Богатыреве. Здесь его переводы, разные высказывания о нем, и здесь есть то, что они называют памятником его, – это я о нем написал маленькое эссе, крошечное, под названием «Университетский человек». В этом эссе нет упоминания Костиного имени и не сказано впрямую, что это он. Просто называется некий университетский человек. И я его включил в книгу «Поиски жанра». Книга эта выходила в «Новом мире». И вдруг редактор, которая со мной работала, на меня посмотрела – очень милая, хорошая была женщина, интеллигентная невероятно – и сказала: «Но вы понимаете, что это не может пройти? Ведь это же нельзя напечатать». Я говорю: «Почему этого нельзя напечатать? Здесь же нет…» – и не могу этого сказать, и она не может его назвать – «…Это же не о нем». Она говорит: «Но вы же знаете, что это о нем». Я говорю: «Я знаю, но они-то не знают». – «Но они же поймут, что это о нем».
Здесь его портрет, и все, кто его знал, сразу узнают его. Я вам сейчас прочту [эссе], оно очень коротенькое. Называется «Университетский человек».
«Всякий раз, как я встречал его на улочках нашего квартала, мне вспоминались университеты и не отвлеченные понятия высшего образования, но университетские территории, то, что сейчас называют кампусами.
Он был вообще-то переводчиком европейской поэзии, то есть поэтом, и сам себя, кажется, вовсе не связывал с университетами, с какими-то закрытыми учеными товариществами, а, напротив, быть может, полагал себя человеком улицы, бродягой, забубенным стихоплетом вроде Франсуа Вийона.
Я встречал его редко, но всякий раз, как мне сейчас представляется, где-то или в саду, или в аллее, всякий раз под какими-то огромными свисающими ветвями. Профессор (будем называть его так, хотя у него, кажется, не было ни единой ученой степени) с терьером на поводке, а сам похожий на ирландского сеттера, рыскал по кварталу в поисках созвучий. Мне казалось, что ему следует бежать всего того, что похоже на слова «гастроном», «комбинат», «протокол».
Однажды пришлось мне посетить городок Блумингтон, где в соответствии с названием процветает старый университет и колоссальные везде произрастают деревья. Ночью студенты бессонные шляются по пиццериям, в предгрозовой духоте проплывают они, как медузы, угри и тритоны. Там мы с дружком, хлопоча по части шамовки, передвигались в ночи. Там нам обоим вдруг вспомнился рыжий Профессор, вдруг одновременно в память пришел и связался с университетом. Вероятно, все же существовала в невидимом мире двусторонняя связь между Профессором и университетами.
Прошлой весной было отмечено, что деревья в квартале весьма произросли и поднялись над крышами. Той же весной стало известно, что Профессор убит бандитами. Шутки ли ради или по слепоте судьбы, но он попал в криминальную статистику, в разряд невинных жертв.
Злой умысел его догнал – так подвывали сквозняки на тех углах, где он когда-то резко заворачивал со своим терьером. Какая бессмыслица – так грустно шелестели посеребренные луной деревья в тех садах. Любой злой умысел бессмыслен – так печально полагала луна.
Не так ли? Бессмыслен удар железом по голове, но проломленная голова полна смысла. Нелеп выбор невинной жертвы, но сама невинная жертва полна смысла, лепости и благодати.
Кварталы наших домов, мигающих робкими огоньками, шумящие сады, полные тихих лепечущих душ, тротуары, на которых с каждым дождем проступают легкие следы Профессора, что рыскал здесь с терьером на поводке в подслеповатом розыске созвучий…»
И все-таки я настоял на том, чтобы этот кусок вошел в текст, и он вышел, незамеченным прошло, и все потом читали и говорили, что это Костя. Похороны его, надо сказать, проходили под охраной этих самых парней, которые, видимо, его и… Действительно, они стояли на склоне холма. И могила была здесь, они стояли вот так. Там был Сахаров. А эти квадраты стояли наверху, их там было четверо или пятеро. Войнович на похоронах сказал, что приговор, первый приговор, приведен в исполнение.
Как вы видите, создавался такой климат, который сам вызывал создание оппозиции из тех людей, которые оппозицией не были. Мы же не были членами оппозиции! Мы были фрондой, так сказать, фрондерами. Но возникала ситуация, что мы всё глубже и глубже, всё дальше и дальше уходили от официальной жизни. Всё ближе и ближе мы подходили к диссидентам. Настроение общее в стране невероятно ухудшалось. И сейчас ухудшается. Правда, говорят, смерть Брежнева вызвала невероятную эйфорию в Москве, подъем какой-то.
Любопытно, что поэзия шестидесятых годов не пошла тем путем, которым пошла проза. Поэты – те эстрадные поэты, о которых мы говорили, Евтушенко, Вознесенский, Окуджава и, одно время, Ахмадулина, вся эта плеяда, – остались там же, где и были. Возникла парадоксальная ситуация: шло закручивание гаек, а с другой стороны, создавалась видимость, что ничего особенного не произошло, ничего не изменилось, шестидесятые годы продолжаются, что совпадало с желаниями этих поэтов! Все-таки трудно отказаться от огромных аудиторий, от рукоплесканий, от книг и так далее. И они продолжали все так же показывать фиги в кармане, все так же намекать на что-то, все так же читать – такими же протяжными голосами, в этой манере: та-да-та-та-да-да-да-аа, и так далее, и тому подобное. У них, как я уже говорил, плешки появлялись и щеки опускались, но все еще как будто бы молодость продолжается, как будто без конца идет.
Официальные круги советской культуры и вообще советской общественности охотно принимали эту позу – что как бы ничего не изменилось. Поэзия, бунтарская поэзия шестидесятых годов, – хотя она, может быть, по нынешним временам ничего особенно не говорила, но тогда она говорила очень многое – в семидесятые годы начинала входить в ассортимент красивостей советской жизни: хорошо иметь антикварную мебель, красивый телевизор и еще по телевизору чтобы был то Евтушенко, то Вознесенский, то Окуджава.
Кто еще оставался на поверхности? Проза уходила всё дальше и дальше от поверхности в глубину… Уже названные мною имена говорят сами за себя, как далеко проза уходила от официальной жизни литературной. На поверхности, пожалуй, оставался из интересных явлений один лишь Юрий Трифонов. Вот о нем мы сейчас – маленький, три минуты, сделаем перерыв – и будем говорить.
Мой хороший в прошлом друг Вася Быков подписал письмо, осуждающее Солженицына, и немедленно получил Сталинскую премию, то есть не Сталинскую, а эту, Государственную премию. И квартиру хорошую получил.
Так вот, говоря о Юрии Трифонове, можно опять вернуться к идее, что все явления, которые впоследствии обозначаются в литературе или в истории, начинаются до того, как они начались. Так же, как, скажем, петровские реформы в России, то есть открытие России для Запада – «окна в Европу» – началось до рождения Петра при его папе Алексее Михайловиче: появились в Москве Лефортовская слобода, первые <нрзб> из Европы наемные, музыкальные шкатулки, игравшие менуэты, и некоторые бояре даже тайно в своих хоромах надевали европейские костюмы.
Мы уже говорили о явлении, названном «молодежная повесть». Но «молодежная повесть» появилась задолго до шестидесятых – в конце сороковых годов. То поколение, которое пришло с войны, фронтовики, молодые фронтовики начали это явление, которое впоследствии…<…>
Трифонов
…и здесь какие-то особенности его письма. Я уже говорил об одной символической общей детали, которой начинаются обе эти вещи. Это пожар, черная мгла, которая висела над Москвой летом семьдесят второго года. Тогда горели торфяные болота вокруг Москвы, не могли погасить этих пожаров, посылали на передовую линию огня молодежь, комсомол и коммунистов, но черная мгла висела над Москвой в течение целого месяца. Невозможно было дышать, и Трифонов начинал «Дом на набережной». Герой «Дома на набережной», Глебов, в принципе, это советский вариант Молчалина из «Горе от ума», очень похож. Проходит в высшее общество, в академическое общество, ухаживает за дочкой… как это там: «а впрочем, он дойдет до степеней известных, ведь нынче любят бессловесных». И вот этот Глебов идет в поисках мебели для новой квартиры – всякий, кто жил в Москве, знает, что это [за] акция – поиски мебели, – и в одном из мебельных магазинов в грузчике магазина узнает друга своего детства, Шулепу. Надо сказать, что грузчик мебельного магазина – это в Москве непростая фигура, не то что уж совсем ничтожный человек. Это человек, у которого в руках ключи к складу. Во всех смы