ии, всё неординарное подрезается. Что такое была фактически кампания тридцать седьмого года? Почему их брали вообще? Мои родители ничего плохого не сделали своей власти, но были арестованы, [как] и родители миллионов других людей. Они, наоборот, служили верно… Да, мы хоть что-то сделали, выгнали-то не просто так оттуда, а за дело, чем-то хотя бы им насолили. А папа мой, например, мама – ничего они плохого не сделали. Но это шел именно биопсихологический процесс. Тктктк – подреза́лись, так сказать. Кто-то там чуть-чуть высовывается? Тктктк, машиночкой фьють-фьють, полировка шла такая. Полировка – и всё, ничего другого как полировка.
[Мы это видим и в романе «Старик».] Прототип Мигулина в романе – это командарм Миронов[73]. У Трифонова был творческий контакт с Роем Медведевым, историком, марксистом левого направления в Москве. И Рой Медведев ему дал огромный материал о Второй конной армии. Вот тоже замечательный пример лжи и стереотипов. Мы всю жизнь говорили: Первая конная армия, Буденный. Никто никогда не задумался, почему ее называют «первой», а не просто «конная армия». Если ее называют первой, значит, подразумевается вторая, по крайней мере, если не третья и не четвертая. Это какая-то фантастика, почему ни один мальчик в классе, наивное чистое дитя, не встал и не спросил: «А что было со Второй конной армией?» А она существовала, о ней просто ничего не говорилось, потому что ее командир, командарм Миронов, был расстрелян в двадцать третьем[74] году. И она прекратила существование, эта Вторая конная армия. И никто, вот это действительно массовый гипноз, никто и не спрашивал до тех пор, пока Рой Медведев не открыл этого Миронова, и Трифонов сделал его прототипом Мигулина. (Когда Красная армия вошла в Крым, они обратились к оставшимся неэвакуированным частям Белой армии с предложением капитулировать, сложить оружие. Им обещали всем спасение, [обещали,] что никого не расстреляют. И когда казаки вышли с гор и сложили оружие, то чекисты их стали тут же расстреливать в огромных количествах. И командарм Миронов тогда дал какую-то возмущенную телеграмму Ленину, хватался за маузер, кричал, требовал… Его тогда первый раз арестовали. Потом его освободили, потом снова арестовали, и он пропал, в двадцать шестом году объявили, что его осудили и расстреляли. Но на самом деле, по сведениям Роя Медведева, его тут же выдворили (?) из Кутузовской (?) тюрьмы и застрелили в двадцать третьем году.) (Содержание фрагмента в скобках не соответствует историческим фактам, ставшим известными в наше время.)
О, у нас уже нет времени, нам надо закругляться.
Литература эмиграции
Как вы, между прочим, узнали про нрзб 52-го года?(Организатор, жен.:) – А, я делаю research. (Смех.)
Я скрываю этот позорный акт. (Смех.) Вообще, вот эти вот трибуны – шаткие американские трибуны. Потому что в Советском Союзе, если попадаешь на трибуну, то это…
– Нам придется поставить эту трибуну к вам ближе, давайте…
Да, солидная трибуна обычно. С гербом каким-нибудь. (Это не тот микрофон.) А такая трибуна только подчеркивает шаткость положения беженца политического. (Смех.) Да, это для всех, конечно, но для нас больше. Мы как раз недавно с Людмилой Семеновной говорили, она говорит: «Что с вами все время случается? То дом загорится, то что-то». Я говорю: «Мы же беженцы, понимаете!» Людмила говорит: «Но там же не беженцы живут». А сколько, Елена Александровна, сколько времени я могу тут растекаться? Ага, хорошо.
Господа, у меня текста нет, я не заготовил текста, только отдельные тезисы, поэтому прошу, если у кого какие-то по ходу разговора возникают вопросы, кто-то хочет перебить, то очень было бы даже и удобно. Потому что прошу не принимать особенно серьезно то, что я говорю (смех в зале). Да, я бы хотел, чтобы все воспринималось в сослагательном наклонении. Мне кажется, что сослагательного наклонения очень не хватает нашей эмигрантской литературной жизни.
Я собираюсь говорить главным образом об эмигрантской литературной жизни. Потому что, кажется, имею право на этот разговор, могу окинуть поле битвы более-менее непредубежденным взглядом. Потому что прошло уже – мы уехали в июле восьмидесятого года, – стало быть, более полутора лет, полтора года мы здесь, в Америке, живем, внимательно читаем эмигрантскую русскую прессу и следим за книгами. И некоторое представление, в общем-то, есть. Эмигрантская литературная жизнь, издания различные зарубежные – это и при нас было, и сейчас, конечно, – это главная тема разговоров в России. Когда собираются интеллигенты, то говорят: «Ну, как там наши? Что они издают? Что там происходит?» Идут всякие сплетни, один говорит: «Ну, этот там спился». – «Да нет, наоборот, он не спился, а продает свои картины за огромные тысячи». (Смех.) И так далее.
Официальные типы в Доме литераторов обычно говорят – существует даже такая формула «[выдают] желаемое за действительное»: «Там они все перегрызлись!» «Они перегрызлись» – это, видимо, главное, чего хотят и на Старой площади. Вы знаете, что такое Старая площадь? Это где ЦК находится. (Из зала переспрашивают.) Где ЦК, здание ЦК находится – на площади, которая называется «Старая». Есть даже песенка Булата Окуджавы: «Он в старый цирк ходил на площади…» – не слышали никогда? – «…и там циркачку полюбил». И есть такая пародия про Клима Ворошилова:
Он в цирк ходил на Старой площади
И там во фракцию вступил.
Ему б чего-нибудь попроще бы,
А он во фракцию вступил.
Так что говорят в основном о тех, кто уехал, о том, что происходит здесь, потому что существует ощущение колоссальной потерянности – советская культура сейчас переживает кризис, отчаяние совершенное. Но как представляется всё это изнутри? Конечно, не в очень-то реальном свете. Все приобретает [некий] ореол – из-за этой отдаленности, из-за полного отсутствия коммуникаций. Ну, скажем, если кто-нибудь из советской интеллигенции слышит сообщение по «Голосу Америки»: «Недавно в нью-йоркском издательстве “Серебряный век” вышел новый сборник Василия Аксенова». Как это все красиво звучит! – когда ты сидишь в Москве, у тебя ничего не издается, денег у тебя нет, друзья все злые и печальные – и вдруг: в издательстве «Серебряный век», в Нью-Йорке, выходит сборник Василия Аксенова, понимаете. И никто не знает, что издательство «Серебряный век» – это просто портфель милейшего Гриши Поляка, и за пределами этого портфеля больше ничего нет! (Смех.)
Я бы сказал, что наша эмиграция, то, что называют «третья волна», – в какой-то степени литературная эмиграция, правда? Если сравнивать русскую эмиграцию, скажем, с эмиграцией другого великого народа – Китая, то мы не дали столько поваров замечательных, но зато мы дали больше нобелевских лауреатов. И книг вообще, совершенно верно.
Если, скажем, на душу населения перевести число писателей, статистику привести, то получатся неслыханные совершенно цифры. Я пытался сосчитать, сколько писателей в третьей волне существует. И насчитал более ста более-менее известных писателей. Если это переводить – всего уехало двести пятьдесят тысяч, – то это колоссальное количество писателей!
Здесь присутствует американский исследователь один (я вас имею в виду), и она как раз собирает данные о самиздате, тамиздате. И мы как-то сидели вместе и разбирали эти списки. Я был потрясен, узнав, что только в первой редакции этого сборника уже полторы тысячи, кажется, имен. Полторы тысячи имен! И еще, видимо, дополнится – наверное, еще тысячей имен.
То есть мы видим, что это исход культуры, какой-то части культуры. Мне вспоминаются стихи Бориса Слуцкого, написанные в конце пятидесятых годов. Точно не помню их, но, кажется, звучат так:
Когда русская проза пошла в лагеря:
в лесорубы,
а кто половчей – в лекаря…
Сейчас можно сказать, что русская проза пошла в эмиграцию. Частично, разумеется, частично – я буду об этом говорить дальше. Конечно, лучше в эмиграцию, чем в лагеря, правда? Это лучшее направление. Вашингтон лучше, чем Магадан (смех).
Вспоминаю, как в семьдесят шестом году я встретил в Париже Сашу Галича. Мы ходили, блуждали по Распаю, и он говорит: «Ты знаешь, я недавно наткнулся на одну фразу Владимира Ильича Ленина».
(К сожалению, нет микрофона, вы знаете, у меня очень низкий голос, я…
– Можно и так сделать, вы знаете что. Задние ряды – если хотите, мы сядем полукругом. Если не слышно. Возьмите свои стулья сюда. Это не то…
Это не действует, это идет на запись.
– Это действует, это в Советском Союзе будут слышать гораздо лучше (смех). Я очень прошу, возьмите стулья, и вот здесь очень много места.
Я постараюсь форсировать, но у меня очень низкий голос, это просто действительно…
– Да, когда дело дойдет до чтения, тогда мы уже переставим. Кроме того, есть диван).
Да, да.
(Так вот, Галич сказал: «Знаешь, я недавно наткнулся на фразу Владимира Ильича Ленина») – он, оказывается, читал Владимира Ильича. Я, честно признаюсь, даже сдавая экзамены по марксизму в течение всего своего обучения, не прочел ни одну работу Владимира Ильича Ленина. А читал только конспекты – друг другу передавали. Он сказал, что у него такая фраза есть: «А предателей родины будем наказывать самой страшной карой – высылкой за пределы Советской России».
«И я, – Саша сказал тогда, – сначала посмеялся, а потом так подумал-подумал. Видимо, старичок все-таки… что-то понимал в этом деле. Может быть, потому что сам довольно долго сидел в Цюрихе…»
В советских докладах обычно всё хвалят, хвалят, потом идет какой-то пункт – и написано: «Однако существуют и некоторые недостатки». (Смех.) Я хочу сразу начать с главной беды эмигрантской русской литературы. Мне кажется, что основная беда нашей литературной жизни – это мегаломания. То есть мания величия. Особенно этим отличается, конечно, третья волна. Все уехали – все гении. Это довольно естественное чувство при такой задавленности, которая существует в Советском Союзе. Ты не можешь выразиться до конца, поэтому чаще всего, так сказать, камни бросаешь в систему: система виновата, что я не могу выразить себя, я гениальный, и так далее, и тому подобное. И, попадая в свободные условия Запада, очень много таких гениев старается… Для чего все, оказывается, приехали? Приехали изумлять. Восхищать. Просвещать Запад. Вести за собой заблудившихся здесь. Шокировать. Свободными манерами. Невероятным, скажем, матом. Описаниями эротических сцен. Сам грешен – и в том, и в другом. Приехали получать деньги и тратить их. Ну не все, конечно, это я утрирую. И изумлять, изумлять, изумлять, изумлять, изумлять, изумлять. И если не удается изумлять человечество, то тогда стараются изумлять в своем кругу, в тесном кругу своих собратьев.