зумных существ), истребили их, а потом размножились и началась «мёртвая эволюция», эти автоматы уничтожали друг друга в борьбе за существование. Они перестали быть инструментами, служащими кому-то. Стали появляться осёдлые автоматы (такие себе металлические чащи), подвижные автоматы – большие, как динозавры, стреляющие огнём, и разные поменьше. Те большие были истреблены меньшими и после этих миллионов лет осталась пустынная земля, на которой существуют только «металлические растения» и «облако», состоящее из мелких хрусталиков псевдонасекомых – тоже металлических, ясное дело, которые могут в случае опасности объединяться в «чёрное облако» и живут в симбиозе с «растениями». Всё начинается с прибытия земной ракеты, которая исчезает вместе с экипажем при таинственных обстоятельствах, после чего прибывает вторая ракета, галактический грайсер [sic!] с экипажем из ста человек, с метателями антиматерии, силовыми полями, эмиттерами Дирака и Вейра [скорее всего, речь идёт о фамилии Вейля, но это понятие так или иначе не имеет смысла, хотя могло бы означать оружие, предназначенное для уничтожения материи путём обнуления её волновых функций. – Прим. авт.], вооружённый до зубов. Роман (или новелла – ещё сам не знаю) повествует о разных ужасах и как люди в конце концов будут побеждены. Причём «облако» никого не убивает, а атакует магнитными зарядами, и если они на кого-то попадают, то уничтожают ему всю память, так чтобы он остался в живых, но со смягчённой личностью и памятью калеки, наподобие взрослых младенцев.
Эту чушь я пишу из отчаянья и обязанности, не забавы ради, потому что мне уже претит это всё, эти темы, которые я себе набросал, я не могу развивать, потому что уже не могу позволить себе написать вторую книгу, которую не пропустит цензура. Тиражи низкие теперь, денег мало, с фильма какие-то гроши, потому нужно делать что-то, что принесёт деньжат»[225].
Трюк с «непонятно каким вступлением, чтобы смягчить суть» сработал, и «Рукопись, найденная в ванне» в конце концов была опубликована. Лем называл это вступление в письме ко Мрожеку «Конрадом Валленродом прозой ВНАЧАЛЕ»[226]. Вступление действительно намекает, что события происходят в США, а центральным Зданием сюжета является Третий Пентагон (что бы это ни значило). В самой книге, однако, на это ничто не указывает, к тому же вступление заканчивается такими загадочными словами:
«Историческая наука ещё не сказала своего последнего слова о «Записках», называемых также по месту, где они были обнаружены, «Рукописью, найденной в ванне». Нет и единого мнения о датировке отдельных частей манускрипта (первые одиннадцать страниц Гибериадские Гносторы считают позднейшим апокрифом), однако для Читателя эти споры специалистов несущественны, и мы умолкаем, чтобы дать голос последнему дошедшему до нас свидетельству папирографического периода неогена»[227].
Так что видим, что вступление заканчивается предупреждением, что является дописанным позднее апокрифом и только роман следует воспринимать серьёзно. Цензора, вероятно, успокоило объяснение от издательства, что на самом деле речь о том, что у этого романа нет начала. Текст начинается как бы с середины предложения («…комнату с таким статусом, в которую мой пропуск давал бы право войти, отыскать не удалось»). Это в свою очередь отголосок после выброшенного «НАЧАЛА», написанного во время, когда Лем ещё хотел сделать из этого рассказ о Тихом.
Проблемы с цензурой неожиданно появились даже по поводу романа «Солярис». Щепаньский записал в своём дневнике 27 августа 1960 года такие странные слова: «Мне сказал Лем, который посетил меня сегодня, что в МОN от него хотели, чтобы в новом фантастическом романе, который он издаёт, он поменял фамилии англосакского звучания на русские» (речь идёт о «Солярис», у Лема не было тогда никакого другого романа в издательстве МОN).
Я не знаю, существовала ли какая-то первоначальная версия с другими именами – Лем обычно уничтожал рабочие рукописи, чаще сжигал их в поле за забором дома в Клинах. Возможно, ему удалось удовлетворить издательство одним весомым изменением: фамилия весьма важного персонажа, Гибариана, – армянская, а потому в некотором смысле советская[228].
В своих стычках с цензурой Лему мог помочь полёт Юрия Гагарина в космос 12 апреля 1961 года. Как и запуск первого искусственного земного спутника (4 октября 1957 года), это было великим триумфом советской науки и техники. Медиа трубили о Гагарине круглосуточно, и, вероятно, это как-то повлияло и на хорошее отношение к книгам Лема в разных издательствах.
Для самого Лема это не было каким-то великим событием. С Ежи Врублевским в переписке, с которым регулярно затрагивал разные научно-технические темы, он не писал об этом. Письмо от 10 апреля касается проблем с «Вартбургом» («Радиатор у меня сильно подтекал, и полетел один амортизатор») и книги «Дорога к рабству» фон Хайека (Лем относился к этой книге более скептически, чем Врублевский, бывший марксист)[229].
Следующее письмо датировано 25 мая и описывает дела чисто научные[230]. Лема восхищало то, что молекулу ДНК – то есть носитель генетического материала – можно анализировать с точки зрения теории информации и кибернетики, как будто это компьютерная программа. Он задумывался над последствиями этого (что, вероятно, станет вдохновением для работы над «Суммой технологии»). Гагарин его, очевидно, мало интересовал[231].
Он тогда был разделён со своим другом Яном Юзефом Щепаньским, который как раз путешествовал по горам в другом обществе. Он, в свою очередь (17 апреля 1961 года), описал гагариноманию таким образом:
«В газетах, которые тут изредка видим, почти нет информации о процессе Эйхмана. Только лаконичные, очень общие упоминания. Зато все колонки заполнены Гагариным. Из отчётов о полёте лишь одна вещь кажется интересной: описание Земли с высоты 300 км. Удивляет совпадение с представлениями об этом. Голубой шар на чёрном небе. Только этот ореол в цветах радуги, проходящий от пурпурного до красного, является чем-то новым. Однако ничего нового, ничего «космического» в психике первого космонавта. Когда его спрашивали о личных впечатлениях, он отвечал политическими формулировками. Чувствовал себя не первым человеком в космосе, а «советским человеком», был благодарен власти и партии, был горд достижениями советской науки и так далее. Тот огромный рывок, который он совершил, не помог ему оторваться от игры, которая ведётся здесь, внизу».
Щепаньский, вероятно, был немного несправедлив здесь касательно Гагарина – в конце концов, высказывания военного пилота не могут передаваться до конца искренне. Слова американских астронавтов тоже проходили через пресс-секретарей NASA. Доказательством того, что советские космонавты были хоть немного отдалены от «игры, которая ведётся здесь, внизу», является их увлечение прозой Лема. Во всём советском блоке тогда это был единственный писатель, который умышленно и целенаправленно избегал соцреалистической конвенции – Стругацкие были тогда лишь на этапе «В стране багровых туч» (1959), свои великие произведения они ещё не написали. А напишут, безусловно, вдохновляясь Лемом.
«Солярис» в русской культуре появилась впервые в 1961 году, то есть всего через пару месяцев после выхода оригинальной версии. Россияне, однако, не получили всей книги, лишь фрагмент раздела «Соляристы». Вышел он в декабрьском номере научно-популярного ежемесячного журнала «Знание – сила» (название журнала является переводом знаменитого афоризма Фрэнсиса Бэкона Scientia potentia est).
Лем как раз идеально попал в период культурной оттепели в СССР, более короткой и скромной, чем в ПНР, однако она же принесла шанс литературного дебюта и Солженицыну. Речь о рассказе «Один день Ивана Денисовича», опубликованный в 1962 году в ежемесячнике «Новый мир». Этот текст положил конец четверти века молчания на тему лагерей – после 1937 года эта тематика была под абсолютным запретом в советской прессе и литературе[232], нельзя было даже писать лживые пропагандистские пеаны в стиле лжерепортажа Максима Горького, воспевающего гуманную советскую исправительную систему, которая позволяла создать нового, лучшего, ресоциализированного человека. После 1937 года это тоже было изъято из библиотек.
Публикация фрагмента «Солярис» в советской прессе, разумеется, не стала каким-то шоком, но тем не менее нарушила некоторое табу. Ранние романы science fiction в советском лагере – такие, как «Туманность Андромеды» Ефремова или хотя бы лемовское «Магелланово облако» – показывали идеальное будущее, в котором на Земле воцарится идеальный строй. Уже не будет проблем с деньгами, бюрократией или взаимными антипатиями. Похожие вещи происходили и с западной фантастикой – ван Вогт или Кларк.
Будущее в «Солярис» не показано дистопией, но раздел «Соляристы» позволяет представить себе его как что-то очень похожее на тогдашнюю «игру внизу», апелляций к которой Щепаньскому так не хватало в официальных речах Гагарина. Учёные из будущего, исследующие Солярис, борются с похожими проблемами, какие известны исследователям и учёным до сегодня, – со снижением уровня дотаций, закулисными играми, всесильной бюрократией.
Роман бросал серьёзный вызов советской цензуре, потому путь к российскому читателю прокладывался медленно. Следующие фрагментарные переводы выходили в других журналах, в 1976 году[233] даже вышла книга, но полное издание сделали только в 1992 году в переводе Галины Гудимовой и Веры Перельман.