В самом начале февраля приезжали атаманы[281]. Нового ничего абсолютно не сообщили, а в беседе с офицерами полка Вдовенко поделился сведениями с Терека. Ничего утешительного. Говорил о жизни беженцев. Рассказал об инциденте между Врангелем и Слащевым, кончившимся тем, что Слащев, по приговору суда чести, правда, заинтересованного (Шатилов, Коновалов и еще кто-то), уволен без мундира.
Намекнул Вдовенко и о том, что атаманы хотят порвать с Врангелем, образовать Юго-Восточный союз, но признавать его все же Главнокомандующим.
Дня через два уехали атаманы, а числа 7–9 февраля[282] приехал Врангель. Этот 2-й приезд Врангеля был очень не похож на его первый приезд. Врангель чувствовал себя гораздо тверже и увереннее. Довольно самостоятельно держался в присутствии Бруссо, ругал французов, предостерегал от записи в Совдепию. И в заключение своей краткой, но сильной речи сказал: «Потерпите, орлы, еще месяц, другой. Время за нас работает».
Эта его фраза комментировалась на тысячи ладов. Его самоуверенность, твердость и независимость произвели отличное впечатление. Огромное большинство записавшихся в Совдепию выписалось[283]. Все со дня на день ожидали больших событий. Как нарочно – Кронштадтское восстание[284]. Исключительные надежды [были] на него[285]. Имя Врангеля популярно, как никогда. Газеты – нарасхват.
Когда в конце февраля пришел пароход, и французы предложили ехать в Совдепию, поехало всего человек 200 из 20 000[286], а алтынников, как с легкой руки Врангеля стали звать французов, ненавидели. Уважали гораздо больше чернокожих[287], которых иначе, чем «аллеёбы» (от французского alle[288]), не звали.
За это время у нас в сотне перемены. Честолюбивый, желчный и подленький командир нашего взвода полк. Тарарин, с одной стороны, ища популярности у офицеров сотни, а с другой – подлизываясь к командиру полка Агоеву, спихнул Мистулова и сам занял его место. Став командиром сотни, он резко изменил свое отношение к офицерам и стал корчить из себя большое начальство. Подло, гадко вел себя Тарарин во всей этой истории.
Командиром нашего взвода опять стал старый знакомый М. Ив. Лепилкин.
12 марта произошло событие большой важности. В Мудросский порт вошли два больших парохода: «Дон» и «Решид-паша». На них привезли части Донского корпуса из Чаталджи.
В этот же день нам объявили приказ 1515. Приказ этот – это исторический документ. Сводится он к следующему: французы нас кормят до 1-го апреля. Нам предлагается Советская Россия, Бразилия или собственное иждивение. Агоев, читая этот приказ, расплакался. Затем [был зачитан] приказ Врангеля никому никуда не ехать. Записываться по 3-му пункту. Врангель берет на себя всю ответственность за последующее[289].
Тут же было предложено желающим принять какое угодно решение. Из нашего полка почти никто не уехал, а из всего Мудросского и Лемносского лагерей набралось до 3800 человек. Погрузили[290] на «Решид-пашу», и он уехал. «Дон» стоит.
13-го [марта] французы, не доверяя нашему командованию, сами будут обходить лагеря и предлагать ехать, прочитывая приказ 1515. Возмутительная история, которой подчиниться надо. Подчиниться силе французов.
13-го марта полк весь был выстроен. Часов в 10 утра, в сопровождении начальника дивизии ген. Татаркина, пришли два французских офицера жидовской наружности, попросили свести полк и обратились примерно со следующими словами: «Генерал Врангель, с обычным ему благородством, всеми своими силами старается как-нибудь устроить судьбу тех, кто ему вверился. Но улита едет – когда-то будет. Французы вас содержать будут только до 1 апреля. Дальше вы не получите ни куска хлеба. Выбирайте сами – или Советскую Россию или Бразилию. А обращаемся мы непосредственно к вам потому, что не совсем уверены, что все доходит до вас через ваших начальников. Все, желающие ехать, берите ваши багажи и идите под охрану французской жандармерии на пристани». <неразб. 5–6 слов>
Криками негодования было встречено это выступление французов.
Примерно такие же речи говорили они и в остальных частях. Встречали их по-разному. Донцы-артиллеристы – определенно сочувственно. Во время их речей французский миноносец следовал по берегу шаг за шагом, где говорились речи. Чехлы с орудий были сняты. Это все страшно всех возмутило[291].
Желающих ехать в Совдепию[292], конечно, нашлось. И вот, потянулись один за одним на пристань, потом пошли группами. И, одним словом, с обоих берегов набралось до 4500 человек[293]. С нашего полка ушло свыше 109 человек[294].
По этому поводу масса было шума в газетах[295]. Много, надо сознаться, неправды. Силой никого не садили, но случайно забредших попрощаться с отъезжающими обратно или вовсе не пускали, или пускали с большим трудом. Были случаи их насильственного увоза.
На душе более чем грустно; думалось, что кронштадтцы что-нибудь сделают, что через неделю, две все будет отлично, скоро будем если не дома, то в России, будем активно работать, а тут вот такая история. Кронштадт лопнул, французы определенно отказываются от нас, выступают с открытым забралом. Ну что же, перетерпим и это. Подождем еще…
Наша обыденная, повседневная жизнь течет своим чередом. Таскание воды, варка пищи, стирка белья[296]. Благо теперь есть, что стирать. Выдали нам по 1 паре ботинок, гетры, 3 пары носков, 3 полотенца, 2 смены белья.
Дрова кончились. Из этого положения вышли так. Стояла с версту от нас, у берега, огромная затопленная баржа. Отправились ночью туда и разделали ее, на следующую ночь опять. Приходилось раздеваться и лазить в воду, пилить там. Молота нет. Грабовский с Воротниковым разбивали скрепы камнями, ворочали необыкновенной величины и веса булыжники. За две ночи натащили столько дров, что завалили не только палатку, а и всю площадку у палатки. А всей баржи, конечно, не перетащили. После нас еще полк 3–4 ночи работал над ней.
Запас дров есть, решили ознаменовать это обстоятельство выпивкой. Купили 12 бутылок коньяку и «разыграли» их в 10 человек, пили с 11 часов вечера и до утра, пока, как выразился Митрич[297], «толстым концом» не попадали, кто где стоял. На следующий день – целый скандал с командиром сотни из-за этой выпивки.
Что могу написать лично о себе. В начале марта у меня опять повторилась закупорка вен. Пролежал 3–4 дня в околодке[298], потом выписался. Нога раздулась; врачи говорят, ничего опасного, но [советуют] поменьше ходить, держать [ногу] выше, побольше лежать. Но всякая медаль, кроме обратной стороны, имеет и лицевую. Я освобожден от всех занятий и нарядов. А занятия начинаются и артиллерийские, и строевые. Я же свободен, как птица.
Много толков и волнений принесло известие о так называемой чистке артиллерийского взвода. Должны уйти все неартиллеристы. Это дело Тарарина. Хочет нас разогнать. Состоялся приказ, по которому из наших должны уйти Цыганков, Виноградов. Жаль. Но мы не сдались. Подняли целый скандал. И сделали так, что всех оставили на местах.
Какая бессмыслица! Люди сжились, а их расселять. И без того кошмарные условия еще больше усугублять. Да и странно. В боевой обстановке людей держали по году, и полтора в артиллерии, они были нужны и годны, а тут на Лемносе они оказались непригодными для службы в артиллерийском взводе офицерской сотни, где все мы одним миром мазаны.
А все эта дрянь Тарарин. Ну да черт с ним. Будет время, посчитаемся и с ним. Гадкая, мерзкая личность этот Тарарин.
В конце марта месяца Агоев выехал в г. Константинополь. Итак, Великий пост прошел. Подошла Страстная неделя. На Страстной я говел. Удивительно хорошенькая церковка 1-й Донской дивизии. Иконостас из банок консервных[299], чудная работа. Хоругви, паникадила, иконостас, солея[300], все честь честью. Регентом – начальник дивизии ген. Татаркин. Хор хороший. В Страстной четверг [было] причащение[301]. На «страстях»[302] был тоже в этой церкви. Очень хорошо пропели «разбойника»[303].
Ночью служили заутреню[304]. Был и я. Очень сильное впечатление оставила эта заутреня. Здесь на Лемносе, вдали от России, от родных, в такой обстановке. Плакать хотелось, верить, любить.
Но окончилась и служба. Надо идти домой. Не хочется. Пришел домой в лагерь. А здесь – тоже картина. Вчера пришел «Рион»[305], а сегодня погрузка желающих ехать в Бразилию. Часов 5–6 утра. Только рассветает. Желающие ехать в Бразилию собираются и одеваются. Едут неплохие казаки, в большинстве случаев одни из лучших. Угроза французов прекратить довольствие, неопределенное положение с Россией, тяжелые моральные и материальные лишения, уверенность в собственных силах, вера в себя, жажда лучшей жизни заставили принять такое решение, как отправка в Бразилию, страну, безусловно неизвестную, или на неизвестное положение.