Уезжает, одним словом, самое жизнеспособное, неутомимое, неунывающее. Да и по телосложению один лучше другого, «пистолет к пистолету».
Картина такова. Восходящее солнце Страстной субботы. Повыходили из палаток уезжающие, уже одетые. Молодец к молодцу; выходят, прощаются с приятелями и отправляются на пристань. В одной из палаток задержался молодец уезжавший – еще не кончил шмоньки. Когда я ночью шел в церковь, он как раз играл. И жутко, и странно, и дико показалось, [что] человек в Страстную субботу рвет с родиной все счеты: и те, по которым сам должен, и те, по которым ему должны. В тяжелом изгнании с родины, в мечтах о родине и в страстных стремлениях к ней постепенно, незаметно, быть может, для него самого, выкристаллизовалось в нем решение ехать в Бразилию.
А судьба, злая судьба сделала так, что это свое вымученное, выстраданное решение ему приходится приводить в исполнение именно в святую Великую субботу, в тот день, который и сам по себе так грустно, так тяжко проводить вне семьи, вне дома, на чужбине, голодному [и] нравственно искалеченному. Без надежды, без перспектив ехать в Бразилию. Решение <…>[306]
Но надо и за хозяйство браться. Подколоть и нарубить дров и приниматься за жарение и приготовления к Пасхе. Часть наших отправляется в деревню за вином. Целый день проходит в хлопотах, уборке и приведении в порядок самого себя. Закончили возиться только к 9 часам вечера. Отправились в дивизионную церковь, к Плащанице приложиться.
В одиннадцатом часу возвращались обратно. «Рион» снялся с якоря и направился в Бразилию. И тут роковая случайность: отплывать, оторваться от частицы русского за границей, от лагеря, от боевых сотоварищей в Страстную субботу. А покинуть те берега, у которых живет часть России, живая связь с ней, за один час до того момента, когда запоют «Христос Воскресе»[307], когда выплывает самое светлое на душе, когда светлая струя уверенности и бодрости вольется в душу, ибо Христос воскрес, ибо Россия воскреснет. Должна и не может не воскреснуть.
Светлую заутреню и литургию отстояли в своем полку. Затем на передней линейке[308] освящали бабки[309] и нас всех поздравлял вр.и.д.[310] командира полка, наш старый знакомый полк. Цугулиев. Говорил, конечно, однообразные и бесцветные поздравления.
Передняя линейка представляла довольно оригинальный, красивый и изящный вид. Столы: на столах все честь честью, сотни стоят сзади, свечи, масса цветов, факелы.
Командир полка подошел к нам и, поздравив, сказал, что последние три дня он только и думал о том, как бы устроить разговение всем офицерам полка вместе, но это технически невыполнимо, ибо офицеров слишком много. А поэтому на разговеньях принимает участие только командный состав, а прочих офицеров он просит их извинить.
Опять и эта речь Цугулиева вызвала массу <…>[311].
Сегодня уже 7 июня, а записки мои, и то в конспективном виде и с передачей одних фактов, доведены только до 22-го апреля[312]. Постараюсь еще короче, еще сжатее говорить о том, что случилось за прошлое время, и заняться записью своих настроений, замечаний. Это в настоящий момент для меня очень интересно.
Итак, 22-го вечером прибыл с очередным пароходом в лагерь ген. Агоев. Ему выстроили полк; он, поздоровавшись и поздравив с праздником Св. Пасхи, передал это же поздравление с пожеланием бодрости от Главнокомандующего и поздравил с походом. Ибо, по словам Агоева, вопрос с Сербией решен в положительном смысле: часть армии едет туда на работы, а другая часть – на пограничную службу. Мы входим во вторую группу, но уезжаем в первую очередь, вместе с Конвоем Главнокомандующего и Гвардейским Кубанским дивизионом. Уедем наипозже к 1-му мая, а то, всего скорее, дня через 3–4. Все страшно обрадовались, кричали много «ура», стали собираться в дорогу.
В речи Агоева обратило на себя мое особенное внимание то обстоятельство, что он ни единым словом не обмолвился об атамане, о ген. Вдовенко. На следующий день утром дошли слухи о том, что Агоев привез определенные сведения о крупных несогласиях атаманов и Врангеля, долженствующих завершиться полным разрывом между Главным командованием и казачеством. В суть и подробности дел Агоев никого не посвящает, отговариваясь тем, что атаман ему об этом ни слова не сказал, а знает это он сам понаслышке.
Агоев привез всем подарки: казакам по 1/4 фунта табаку, а офицерам по полотенцу и паре носков.
У нас в «коммуне» изменения: лишились двух членов ее. Хорунжий Портянко уехал в Константинополь, а хорунжия Бовина назначили в училище[313]. Бедняга страшно не хотел идти учиться, но заставили его чуть ли не силою, и он ушел. Плакал, бедный, когда уходил. Действительно, мы сжились здесь и спаялись здесь мы, своей палаткой.
В сотне идут усиленные занятия ввиду того, что скоро ехать, чтобы не ударить в грязь лицом. Всему полку шьют гимнастерки, для того чтобы все были однообразно одеты. Идет работа, настроение приподнятое. Я на занятия не хожу, потому что отек на ноге все не проходит, а по временам она у меня даже болит. Явление новое, доселе невиданное.
Собирал нас 3–4 раза командир сотни, читал приказы Главнокомандующего о предстоящем переезде в Сербию, о том, что армия, хотя бы и в скрытом виде, в виде рабочих дружин, но сохранена должна быть во что бы то ни стало.
В конце апреля, числа точно не припомню, часов в 12 дня, все офицеры офицерской сотни были созваны на заднюю линейку[314], где полк. Тарарин и прочел приказ ген. Врангеля, где говорилось о разрыве между [ним и] атаманами и прибавлялось, что он, Врангель, остается Главнокомандующим и казачьими частями [тоже], и не оставит забот о них, и категорически запрещает кому бы то ни было агитировать как за, так и против атаманов, что все желающие выступать перед войсками обязаны иметь разрешение лично от него, Врангеля. Это распоряжение, конечно, не касается [самих] атаманов.
Прочитав этот приказ, не имея абсолютно никаких данных и сведений, полк. Тарарин стал форменным образом агитировать против атамана [Вдовенко]. Он говорил, что доверять атаману ни в коем случае нельзя, ибо он на Черноморском побережье, в начале 20 года, хотел было заключить мир с большевиками. Затем бросил тень на денежные дела, обвинив его в бесконтрольном расходовании войсковых сумм, о том, что он систематически обижает войсковые части, что развел около себя целую плеяду министров и штабных, которые пожирают войсковые суммы, о том, что в штабе и правительстве исключительно проводится система протекционизма и вытаскивание за уши родственников (намек на Германа).
В заключение полк. Тарарин возмущался, что атаман, предпринимая такой рискованный шаг, не спросил войско – полк, и просил г-д офицеров, чтобы они дали право командиру полка ген. Агоеву написать отповедь Вдовенко и предупредить его, чтобы впредь он так опрометчиво не поступал. Кто за Врангеля и дает полномочия Агоеву, пусть поднимет руку, а кто за Вдовенко, пусть остается спокоен. Так окончил Тарарин.
И начался обмен мнениями. Форменный митинг, да и как же[315] это не митинг, если и вопрос-то митинговый, и предложен он тоже в митинговой форме. Шуму и крику было гораздо больше, чем надо. Большинство поняло так, что необходимо здесь сейчас же решить, за кем идти, за атаманами или Врангелем. Тарарин не нашел нужным, видя это заблуждение, разъяснить недоразумение. Потребовалось целых 1 1/2 часа, пока не было указано на непонятое г-ми офицерами и принята резолюция просить командира полка написать атаману с просьбой ставить нас в известность о делающемся в Кон[стантино]поле. Письмо это перед отправкой в Конст[антино]поль огласить на общем собрании г-д офицеров.
Остановлюсь теперь на подкладке этого дела. Осетины во что бы то ни стало хотят забрать войско в свои руки. Эта сложная политическая борьба, начатая еще в конце [19]18[-го] года, начале и конце [19]19-го года, продолжилась в начале [19]20-го года на Черноморском побережье, особо крупных размеров достигла в Крыму, в Керчи, когда Вдовенко предъявляли чуть ли не ультиматум. Было определенное желание сбросить его и посадить старшего Агоева, Владимира, внезапная смерть которого разрушила многие планы и предположения. Крымская катастрофа прервала эту политическую интригу.
Здесь в декабре, о чем я уже писал, Цугулиев снова начал свое дело, и собирал командиров сотен, и указывал им на отсутствие забот со стороны атамана – Вдовенко – о своих Терцах. Теперь Агоев [продолжает], если и не по своей инициативе и не сам, но под влиянием злого гения, если только слово «гений» можно приложить к Цугулиеву.
Цугулиев начинает или, вернее, продолжает свое грязное, низкое дело. И, зная подоплеку дела, уже по одному этому ни в коем случае не хотелось становиться в оппозицию к Вдовенко. В данном случае услужливые дураки Агоев, Мистулов, жополиз всех и вся Тарарин и прочие оказались для Врангеля опаснее или, вернее, гаже врага.
Как я сам отношусь ко всей этой истории? Безусловно, на происходящее глаз закрывать нечего. Надо полагать, что рано или поздно, но мы станем перед дилеммой: атаманы или Врангель, и компромисс найти будет трудно и, безусловно, слово, имя «Врангель» победит все. Но пока что, пока еще не все выяснено, неизвестна до сих пор судьба армии, судьба наша, пока, наконец, никто с ножом у горла не требует принять то или иное решение, будем служить там, где служишь. Слишком тяжело в такой тяжелой обстановке сживаться с новыми людьми, привыкать к новым порядкам. А с другой стороны, живя бок о бок со своими идейными в данном вопросе врагами, многое и многое можно сделать для агитации за свою идею и узнать, чем живут, чем дышат, на чем базируются твои политические противники. Ну, довольно об этом инциден