те.
У нас в полку затевается «бал». Для кого, как, неизвестно было. В результате выяснилось, что [это] «бал» для приглашенного высшего начальства; из полковых будут все штаб-офицеры и командиры, и начальники отдельных команд и сотен. Та самая публика, которая была и на разговениях. Естественно, что всех заинтересовал вопрос, откуда берутся средства на такие рауты[316]. Очень много было толков по этому вопросу.
Накануне приходит полк. Лепилкин и говорит, что деньги эти вполне легальные и законные: «Я думал, что расходуются казенные деньги, возмущался даже, но оказывается, что деньги это легальные. Это прибыль от полковой лавочки». Вот тебе и фунт! Расходуют прибыль лавочки, и г-да расходующие считают их вполне законными и легальными. Вот тебе и фунт!
Между прочим, о полковой лавочке. Это действительно, в буквальном смысле слова лавочка, но только в кавычках. Что предпринимались такие меры, как недовес и смачивание сахара, так [и] сомневаться не приходится. Это полковая лавочка. Заведующий ей, наш брат-офицер, пьет и пьет, что хочет и когда хочет. Пьян 24 часа в сутки. Спрашивается, откуда это у него, на какие средства? Ясно, лавочки.
В день раута опять были созваны все взводные офицеры офицерской сотни, и им было предложено извиниться от имени командира полка за то, что всех офицеров пригласить не позволяют размеры палатки, и что он долго думал, как выйти из этого положения, и решил его так, как и Цугулиев на Пасху. Много обстоятельству этому посмеялись и решили по этому поводу напиться самим у себя в палатке.
Сказано – сделано. Купили коньяку и пили целую ночь. Надрались вовсю. Особенно Грабовский. Напившись, отправился он гулять по лагерю, подсматривать, что делается в [той] палатке, где раут. Пришел оттуда и на вопрос «Где был?» ответил: «В цирке». Действительно, там был не раут, а цирк: публика надрызгалась, стала скандалить. Началась даже драка; одним словом, нашему Старицкому оборвали рукава на черкеске и, по его собственным словам, правда, в пьяном виде, [он] в ту же ночь жаловался, что его побили.
На другой день был целый скандал. Во-первых, улаживали все конфликты и драки, которые были на рауте. Во-вторых, Грабовский, опохмелившись, опять напился [и] стал скандалить, крыть Тарарина. Принуждены были увести его из лагеря на свежий воздух в поле и уложить его там до вечера. Это [было] второе наше грандиозное пьянство.
До 1-го мая ничего интересного у нас больше не происходило, апрель дожили тихо, скромно, разговоры об отъезде пошли на убыль. Начались усиленные занятия. Готовятся к параду, всему корпусу имеющему быть 9 мая на праздник Св. Николая. [И] 9-го же именины Цыганкова. Предполагается и у нас маленький бал, с приглашенными Булановым и Лепилкиным.
9-го день прошел отлично. С утра был парад по случаю праздника ордена Св. Николая[317]. Утром ели пирожки собственного приготовления. Вечером приехали Булановы, привезли сладкий пирог; пришел Лепилкин; поужинали, напились чаю, пошли гулять по берегу моря; вернулись домой часа в три ночи и легли спать. Было очень мило, семейно, уютно.
В ночь с 9-го на 10[-е] мая произошло целое событие. Началось начало конца Лемносского жития. Того периода, который, безусловно, будет отмечен беспристрастным историком. Пришел первый пароход «Керасунд», который увез, согласно предначертаниям Главкома, в Болгарию 2-ю Донскую дивизию с нашего лагеря, в количестве 1370 человек под командой ген. Гусельщикова. Итак, первый эшелон ушел[318].
15-го мая в 6 часов вечера пришел «Решид-паша», который, согласно тем же планам, увез 2 с лишним тысячи кубанцев в Сербию. «Решид-пашу» встречали очень торжественно, выстроившись на берегу, кричали «ура»[319], на «Решиде» играл оркестр конвоя Главкома, который погрузился в Константинополе.
21-го мая пришел 3-й транспорт, опять «Керасунд», который увез еще 2 тысячи кубанцев, тоже в Сербию[320].
24-го мая нас перевезли с Мудросского лагеря на старое место на Лемносе[321]. Тут мы узнали, что через 3–4 дня приходит «Решид-паша», который будет брать рабочих в Баку[322]. Действительно, 29-го пришел «Решид» и забрал около 2-х тысяч человек в Баку[323].
Итак, параллельно с увозом Врангелем в Болгарию и Сербию французы, в исполнение своих планов, принимают все меры к вывозу нас в другие места: в Совет[скую] Россию и Грецию, куда каждую субботу отправляют партию беженцев.
К 1-му июня 1921 года нас всех на Лемносе осталось тысяч 5 или чуть больше, из общего числа к 1-му марта того же года в 22 тысячи человек. Из этого числа тысяч 10 уехало в Совдепию и Бразилию, тысяч 6 вывезено Врангелем в Болгарию и Сербию, тысячи 2 уехало в Грецию. К 1-му июня, повторяю, на Лемносе оставалось тысяч 5, из них 1–1,5 тысячи беженцев.
Жили мы безмятежно дней 8–10, когда [получили] новое известие: приезжает Фальчиков от Объединенного союза сельскохозяйственного общества казаков[324] и увезет с собой в Болгарию 1000 человек. Тут пошли разговоры: кто таковой Фальчиков, его отношение к атаманам и Врангелю, взаимоотношения между атаманами и Врангелем, наше отношение к тем и другим. Идут совещания и у начальства; выясняется, что Фальчиков [находится] в резкой оппозиции к Врангелю и к атаманам, что это, безусловно, распыление армии и так далее. Решают, чтобы Платовский полк целиком записался в эту тысячу и уехал.
Агоев рвет и мечет, говорит, что он не пустит Фальчикова в полк, что это один из предателей и людей нечестных. В полку настроение определенно фальчиковское. Записываются ехать и казаки, и офицеры. Нас, как офицерскую сотню, пока не ставят ни о чем в известность.
Почти накануне дня прихода парохода созывает нас командир полка и ставит в известность о происходящем. Объясняют нам сущность дела[325], смешивают Фальчикова с грязью, предлагают записавшимся подумать над тем, что они хотят сделать, призывают к единству, к сохранению полка.
Тотчас же, сам собою, выплывает вопрос о причинах записи офицеров к Фальчикову. Обнаруживается необыкновенное единство мнений и взглядов на этот предмет.
Офицеры возмущены, резко и открыто говорят о том, что жить в создавшейся атмосфере в полку более чем невыносимо. Говорят, что они все-таки как-никак офицеры, а с ними абсолютно не считается к[оманди]р полка. Говорят, что за эти 7–8 месяцев тяжелого, нудного Лемносского сидения Агоев ни разу не собрал офицеров, ни разу не поговорил с ними. Что, кроме резких и ненужных приказов его о водобоязни г-д офицеров и нищенском их виде, кроме систематических пощечин и ударов по самолюбию, офицеры ничего не видели от своего к[омандир]а полка.
Прения разгораются, несмотря на все попытки полк. Тарарина прекратить их. Указывают на систему протекционизма, вспоминают о гульдиевской истории. Сотник Гульдиев, родственник Агоева, командовал сотней, нещадно бил казаков, разогнал свою сотню, кого в Совдепию, кого в Бразилию, а кого прямо в беженцы.
Поднимался вопрос и о нашем есауле Грабовском. Под Пасху Грабовский потерял часы. На другой день часы эти нашел казак, как раз на том месте, где они были утеряны. Претендентами явились есаул Грабовский и протеже Цугулиева подхорунжий Гучаков[326], не представивший никаких доказательств, что это его часы. Тем не менее, часы были отданы Гучакову. Грабовский подал рапорт. Цугулиев производил дознание – устный опрос, в результате которого часы были отобраны от Гучакова и остались в полку. После Цугулиева тоже снимал дознание, опять-таки тоже устное, подъесаул Шекемов[327], тоже осетин. Результатов никаких.
Через полтора месяца Грабовский подает рапорт с просьбой сообщить ему о результатах дознания. Резолюция: «Владелец не доказан». Тогда Грабовский подает рапорт председателю суда чести, членом которого он состоит, где указывает, что ему командиром полка выказано известное недоверие, и поэтому оставаться членом суда чести он не находит возможным. Расчет был на то, что председатель суда чести соберет суд и вытребует материал по этому делу. Такового не окажется, [поскольку] дознания проведено не было. Поднимется буча.
Дело приняло совершенно неожиданный оборот; председатель суда чести направил этот рапорт командиру полка, а тот наложил резолюцию «отчислить» и отдал соответствующий приказ. Приказа этого он отдавать права не имел, ибо по закону утверждает и устраняет членов суда чести только приказом начальник дивизии.
Вот это самое дело и было поднято на собрании. Блестящую речь сказал подъесаул Попандопуло, закончив ее так: «Если будут швыряться так есаулами Грабовскими, имена которых записаны золотыми буквами в историю Терского Войска, то на мордобойцах сотниках Гульдиевых далеко не уедешь».
Это все произвело фурор. Поднялось волнение. Командир сотни просил это близко к сердцу не принимать, ибо это какое-то недоразумение, что если это все так и кончится, то и он, как член суда чести, тоже демонстративно уходит, и будет большой скандал.
Заседание закончилось при обещании командира сотни переговорить по всем большим вопросам с командиром полка и попытаться сделать все возможное для того, чтобы жизнь в полку стала более приветлива.
На следующий день пришла «Самара»[328], а еще через день на нее погрузили Платовский полк, и она ушла. Через день пришел очередной пароход-транспорт 411[329]