Отношения между казаками и французскими властями
Трудности во взаимоотношениях между французскими властями и русскими, характерные для всей истории «лемносского транзита», вытекают в первую очередь из разногласий о судьбе Русской армии. А вопрос этот возник еще до прибытия первых ее частей в Константинополь. 30 ноября Совет Министров Франции принимает решение предоставить всем эвакуированным русским статус гражданских беженцев и ограничиться чисто гуманитарной помощью. Жорж Лэг объясняет это решение так: «Сохранение армии, не сумевшей воевать в Крыму, где у нее были базы снабжения, бесполезно с точки зрения чисто военной; рассчитывать на русские войска для борьбы с Советами, как и было доказано на опыте, не имеет смысла. Наоборот, сохранение армии было бы чревато самыми тяжелыми последствиями: трудности международного масштаба, опасность для регионов, где положение и без этого шатко и, наконец, расходы по содержанию и денежному довольствию не по силам бюджету Франции»[62].
Генерал Врангель не согласен: «Применение к войскам режима индивидуальных гражданских беженцев жестоко подточило бы их дух и повлекло бы за собой безвозвратное их разложение и превращение в скопище из 70 000 человек, не поддающихся никакому разумному влиянию»[63].
Это мнение находит поддержку у французских военных властей в Константинополе. Разоружение неминуемо повлечет за собой праздность! Нэраль де Бургон «считает крайне опасным объявить сейчас о том, что они превращаются в гражданских беженцев, и находит необходимым обходиться с ними, как с солдатами»[64]. А адмирал де Бон опасается возможного возникновения бандитизма или вступления русских в ряды кемалистов.
Правительству пришлось согласиться с постепенным расформированием в ожидании найти страны, готовые принять таких неудобных гостей. Несомненно, на это уйдет много времени. А пока надо сохранить дисциплину этой массы, причем французских военных на месте немного. Нейраль де Бургон заключает: «Врангелевская армия полностью организована и дисциплинирована, и, значит, выгодно сохранить ее […], но только в подчинении французского командования»[65]. Следовательно, французское правительство лишь за неимением выбора соглашается сохранить то, что Бруссо назвал «фикцией» армии. Ее оставляют под командованием Врангеля, влияние на армию которого, по словам адмирала де Бон, «является той силой, которую мы должны использовать во избежание авантюры»[66].
Эта неясность ляжет тяжелым бременем на взаимоотношения казаков и французских властей. Ведь Врангель, в отличие от того, что он заявляет французам, ничуть не намерен распылять свои войска, а наоборот, хочет сохранить их для возобновления борьбы с Советами. Скрытое вначале, это теперь провозглашается открыто, в особенности в феврале, когда генерал обращается к своим воинам на Лемносе. Секретные циркуляры комсоставу предписывают расстраивать все попытки, направленные против сохранения армии как таковой[67]. С этого момента начинают быстро портиться его отношения не только с французской властью, но и с лагерным начальством, им самим назначенным, в первую очередь с ген. Фостиковым на Лемносе.
У этого начальства довольно необычный статус: они одновременно в подчинении и у Врангеля, и у французов. Например, у Бруссо на Лемносе. Ему (Бруссо) предписывается исполнять свои обязанности «со всей предупредительностью и уважением к возрасту и чину своих коллег»[68]. Такое двойное подчинение мыслимо лишь в рамках отличного взаимопонимания, но становится проблематичным при наличии различных целей, что и будет доказано в ближайшее время.
С января Бруссо начинает жаловаться, что «русские начальники охотно ссылаются на Врангеля, когда им это удобно, чтобы встать поперек пути ему самому», т. е. Бруссо. И коварно добавляет, что «им не стыдно нарушать предписания своего Главкома, когда эти предписания нарушают их собственную халатность и лень». Первое столкновение происходит, когда Бруссо отдает приказ об изъятии неиспользуемых револьверов и передаче их французским военным. Фостиков отвечает, что не может исполнить приказание французских властей, не имея на это предварительного разрешения ген. Врангеля[69]. Генерал Шарпи сообщает об этом Врангелю, но тот одобряет это неподчинение приказу: «…я не смог бы санкционировать моим молчаньем все приказы по армии, которые отдаются помимо меня. Таким образом, я предписываю всем начальникам […] исполнять все желания французского лагерного начальства, но одновременно уведомляю их о том, что во всех принципиальных вопросах они обязаны руководствоваться исключительно моими директивами»[70].
Война объявлена!
С целью сгладить трудности в феврале Бруссо устраивает встречу с донским атаманом Науменко, ген. Фостиковым и ген. Артифексовым, представителем Врангеля. Неудивительно, что встреча окончилась провалом. В своем отчете Бруссо не скрывает горечи: «Ясно, что эти люди рассчитывают вечно жить за наш счет, как можно меньше подчиняясь французским обычаям и распоряжениям, ежедневно завоевывая все больше и больше свободы, работая как можно меньше – таков их идеал! Самым коварным образом они ведут борьбу со всеми моими попытками противодействовать их цели!»[71]
Наихудшими становятся отношения с молодым генералом Фостиковым. Бруссо постоянно описывает этого «вероломного издевателя» в самых нелестных выражениях: «…его тактика – вечно возвращаться к уже урегулированным вопросам, причем он без особого труда может опротестовать собственную подпись»[72]. И далее: «…он еле скрывает свои антифранцузские настроения […] и пользуется любым случаем, чтобы доставить нам новые трудности»[73].
Фостиков нечестен. «Его личная честность, по крайней мере, сомнительна. Каким образом кубанский штаб, прибывший сюда без всяких средств, располагает сейчас финансами на праздники, театр и прочую чепуху? Несомненно, эти средства поступают за счет скрытой торговли вещами, краденными у феодосийских греков[74], а также французскими товарами…»[75].
Вдобавок он скверный начальник и «его постоянные несправедливости […] и лицемерие сделали его непопулярным даже среди казачества»[76].
Начиная с февраля, Бруссо неоднократно требует отставки Фостикова и замены другим офицером. После очередного инцидента, в апреле, наконец, решение принимается, а именно из-за того, что Фостиков своей властью освободил русского офицера, задержанного французскими жандармами. Находится предлог отправить Фостикова в Константинополь в сопровождении атамана Науменко, но возвращение на Лемнос французской властью ему уже не разрешается[77]. А касаемо ген. Врангеля, то на все его просьбы о разрешении нового посещения Лемноса последует категорический отказ.
Вместо неконтролируемого Фостикова ген. Шарпи назначает начальником Лемносских лагерей более примирительно настроенного старого генерала Абрамова. Отношения с Бруссо постепенно умиряются, но лишь поверхностно. Более культурный, чем Фостиков, ген. Абрамов, тем не менее, придерживается его линии. Согласно французской контрразведке, в своих докладах Врангелю он называет действия Бруссо «провокационными», считает их «чистой русофобией», направленной «против русской армии». В любом случае «он не забывает выражать эти чувства». Он осуждает Бруссо за «аресты русских офицеров за малейшие грешки» и описывает его как невыносимого диктатора, прося его увольнения от должности[78]. Конечно, французы не особенно страдают от таких чувств Абрамова; они даже довольны тем, что, «по крайней мере, внешне он остается весьма корректным»[79].
В июне, когда население лагерей начинает сокращаться и когда Бруссо заменяется майором Брюном, отношения снова натягиваются. Против враждебно настроенного Абрамова Брюн принимает крутые меры, как открыто выражается в одном докладе: «Благодаря эпидемии оспы возникла возможность загнать всех в лагерь. Из-за плохо устроенной охраны интендантства мы смогли поставить наш пост в самом центре русского лагеря. Под предлогом контроля греческих барок, занимающихся контрабандой, нам удалось организовать круглосуточное патрулирование в лагере, и он приобрел вид лагеря для военнопленных. Русский начальник лагеря правильно понял нашу цель, достигнутую, не считая нескольких протестов против грубого обращения наших стрелков […] Все успокоилось, и отношения вновь стали корректными…».
Парадоксально, но Брюн оптимистично настроен насчет будущих отношений между казаками и французами: «…в конце концов, мне думается, что враждебными они не будут. Каждодневные трения забываются, среди офицеров немало франкофилов, среди казаков еще больше. А враждебно настроенные к Франции офицеры были всегда. Не думаю, что их пребывание в концлагере в итоге многое изменило»[80].
Население
Население Лемносского лагеря достигает пика между февралем и апрелем 1921 г., а затем постепенно сокращается, вплоть до закрытия лагеря в октябре того же года (табл. 1).
Таблица 1. Количество обитателей в лагерях Лемнос и Чаталджи
Жилищные условия
В Кубанском лагере насчитывается 1700 палаток конусообразного типа вместимостью около 10 человек. Эти палатки весьма некомфортны: теснота, отсутствие отопления, не сгибаясь, можно стоять лишь в самой середине. Беженцы спят не рядами, а «ромашкой». Нередко в одной палатке живут до 14 человек, в том числе 3–4 офицера. Есть в лагере и большие палатки, 80 штук, вместимостью от 30 до 60 человек. Но они служат в первую очередь для непомерно разросшихся штабов и столовых для офицеров и их семейств.
Как правило, люди спят на земле, на подстилках из травы и тряпок, а с января 1921 г. – на соломе, которую предоставляют французы. В больших палатках есть электричество, малые должны довольствоваться свечками и коптилками. Дровами снабжают в ограниченном количестве, порубка казакам строжайше запрещена во избежание полного обезлесения острова.
Лагерь расположен в северо-западной части Мудросской бухты. Кухни, прачечные, уборные устроены вдоль морского берега. Здесь можно заметить и попытку украсить быт: выбеленный камень по краям проходов! Как отмечает командующий СОС (Константинопольский французский оккупационный корпус): «гармоничное устройство лагерей вдоль побережья […] производит впечатление порядка»[81]. На этот раз согласен и Врангель: «Внешний вид лагеря производит отличное впечатление»[82]. Палаткам все же нелегко устоять против сильных ветров Эгейского моря.
Если кубанцам удалось расположиться на равнине, то донцам пришлось устраиваться на склонах холмов, порой крутых и изрезанных оврагами. Для устройства лагерей пришлось прибегнуть к земляным работам. Живут в бараках из гофрированного листа в виде полуцилиндров, закрытых с обоих концов мешками с песком, пустыми канистрами и ящиками из-под консервов. Есть и несколько палаток, больших и малых конусообразных. Бараки довольно вместительны: в центре высота 2 метра, ширина 4 метра. Летом в них царит невыносимая жара, а зимой – холод. Там и сям обитателям удалось установить самодельные печурки.
Чтобы металл не нагревался на солнце, гофрированные листы местами покрываются землей и травой. В отличие от кубанцев, большинство донцов располагают кроватями или раскладушками, но скученность та же. Для удобства передвижения казаки установили лестницы, замостили и даже украсили переходы. На Врангеля это произвело отличное впечатление: «Ясно, сколько сделано усилий и проявлено заботы для обустройства казаков»[83].
Питание
Снабжением заведует COC, которому пришлось установить строгий дневной рацион на каждого беженца. В декабре 1920 г. он состоит из хлеба, муки, консервов, свежего мяса, жиров, сухих овощей, сахара, кофе и чая (табл. 2). С самого начала он значительно уступает в количестве дневному рациону французских солдат на Ближнем Востоке. Постепенно, по приказу правительства, рацион уменьшается, не только для сокращения расходов, но также и с целью побудить русских искать убежища в других местах.
Таблица 2. Дневной рацион в лагерях на Лемносе (в граммах)
Эти сокращения вызывают протесты Врангеля: «по словам медиков», такой рацион «недостаточен для дневного пропитания нормального человека, а его сокращение в итоге приведет к голоду»[84]. Врангель шлет телеграммы в Лигу Наций, в Красный Крест, сообщая, что «истощение из-за нехватки питания повлекло за собой в Лемносских лагерях эпидемию туберкулеза, принимающую угрожающие размеры»[85]. Конечно, это басни… но они попадают в печать. Жалобы на количество и качество продуктов – явление довольно частое. Свидин говорит даже о «хроническом недоедании». Его описание приготовления пищи не особенно аппетитно: «Вот что каждый из нас получал: ломоть хлеба на пятерых […], банку корнед-бифа на четырех, ложку маргарина на человека, ложку сахара и немного чая. Всё, кроме сахара, высыпалось в большую кастрюлю, и вот этим так называемым супом мы и питались»[86].
Пищу готовили в полевых кухнях, но из-за нехватки дров она часто подавалась холодной. Неоднократно французское правительство грозило вовсе прекратить снабжение, но военные на месте постоянно подчеркивали невозможность проведения подобных мер. У ген. Шарпи, принявшего командование СОС после Нэраль де Бургона, аргументов достаточно: «Это будет голод […], так как на местах, особенно Лемносе и Галлиполи, средств или просто нет, или явно недостаточно для пропитания подобной массы народа. Не стоит и говорить об эксцессах, которые будут совершать под давлением голода эти беженцы, чье моральное состояние не из лучших. […] Это произведет самое плачевное впечатление не только на тех, кто пострадает, но и на всех, кто будет в курсе. […] Вместо чувства благодарности возникнет непримиримая ненависть. […] Считаю, что бросить русских беженцев на произвол судьбы будет поступком плачевным, бесчеловечным и неуместным»[87].
Скрепя сердце, правительство соглашается с этими аргументами. Мера не будет принята.
Обмундирование
Беженцы одеты плохо. Как правило, у них лишь один комплект обмундирования, да одна пара обуви. У многих нет ни свитера, ни одеяла. Один французский офицер обратил внимание на то, что многие казаки вообще босы[88]. По требованию Врангеля отдается приказ о раздаче в Лемносских лагерях 5000 пар обуви из груза русских судов[89]. Несмотря на это, во время посещения Врангелем лагерей 18 и 19 февраля 1921 г. церемониальным маршем смогла пройти лишь треть наличного состава. Остальные оказались без формы и босыми. Врангель обвиняет французов, что те буквально по каплям раздают привезенные из Крыма запасы, но вместе с тем не исключает утаивания обмундирования русскими лагерными службами[90]. Французами было передано русским одеял 50 000, подштанников 86 000, обуви 118 000 пар, полотенец 183 000, т. е. гораздо больше наличного состава войск! А многим вообще ничего не досталось. Один французский военный довольно деликатно замечает, что «наблюдается значительная растрата вещей в промежуток между передачей их русскому начальству и их раздачей в войсках»[91].
Кооперация
У многих казаков оказалась наличность, не особенно большая, но все же позволившая по их просьбе устройство кооперативных лавок. Генерал Бруссо ничего не имеет против. На свои сбережения казаки смогут приобретать по сходной цене добавки к питанию и одежде. В лагерях появляется несколько таких кооперативов. Им разрешается торговать с прибылью до 6 %. В продаже имеются продукты, одежда, снаряжение, одеяла… Бруссо разрешил даже спиртные напитки, правда, «в ограниченном количестве». Но вот начинают ползти слухи о гораздо большей прибыли. Бруссо велит расследовать дело; изымаются кассовые книги, производятся обыски на складах и у греческих поставщиков. Генерал не верит глазам: это не кооперативы, а акционерные общества под контролем кубанских офицеров! Дивиденды достигают 370 % за месяц! Среди товара (цены, как правило, повышены на 20–30 %) находятся также французские вещи неизвестного происхождения. «Ограниченное количество» спиртного достигло за месяц 649 бутылок коньяка![92]
Следуют аресты, в том числе и двух офицеров, пытавшихся добраться со своей добычей до Константинополя. Кооперативы, конечно, распускаются и заменяются новыми, полностью во французских руках. Прибыль ограничена 6 % и полностью идет на финансирование культурных и религиозных мероприятий. Запрещена прибыльная продажа продуктов, предоставляемых французским интендантством. Выставляются цены. Запрещается продажа спиртного[93]. Праздник закончен!
Здравоохранение и гигиена
Французы открыли несколько полевых госпиталей, на 300 и 400 коек в Западном и на 250 в Восточном Мудросе. Они управляются французским военным врачом, персонал русский. Врангель находит, что госпиталя оборудованы отлично: медикаменты в избытке, есть лаборатория для анализов, операционная, гинекологическое отделение с врачом-женщиной, зубоврачебный кабинет… Госпиталя не пустуют, наоборот: на 5 декабря 1920 г. насчитывают 447 больных, на 12 декабря – уже 518, на 21 декабря – 780, на 26 декабря – 789 и на 2 января – 926 человек больных! Эти цифры можно смело увеличить на 25 % за счет больных в полковых лазаретах.
Санитарные условия, конечно, скверные. Дюжину случаев оспы и брюшного тифа удалось пресечь, но случаев воспаления легких наблюдается гораздо больше. Самым опустошительным заболеванием стал тиф: сразу по прибытии первых беженцев насчитывают 200 случаев возвратного и 6 сыпного тифа. К концу декабря количество тифозных больных почти удвоилось[94]. Каждый день умирают 2–3 человека.
Главным виновником подобной эпидемии была, конечно, вошь. По словам Николая Свидина, лемносская вошь отличается исключительной выносливостью: «Так как мы жили в ужасной тесноте, прижавшись друг к другу не только из-за нехватки места, но и для согрева, мы очень скоро подверглись атакам целой армии вшей. Они терзали нас денно и нощно. О сне можно было лишь мечтать. Все без устали чесались и царапались. Эти проклятые паразиты боятся только огня. Я сделал все возможное, чтобы очистить свое белье от вшей. Сходил на берег, положил белье в воду, прижав тяжелым камнем, чтобы не унесли волны. Но после пяти дней пришлось удостовериться, что пребывание в холодной и соленой воде нисколько не повлияло на сопротивляемость нашего страшного врага»[95].
В январе, наконец, было установлено дезинфекционное оборудование с пропускной способностью 1000 человек в сутки. Это печи, в которых одежда нагревается до 140 °C в течение 40 минут для уничтожения паразитов. В это время люди принимают горячий душ. Санитарные условия постепенно улучшаются, и уже в апреле французы считают их отличными.
Немалую помощь оказывает французам и Американский Красный Крест. Тот снабжает госпиталя бельем, тюфяками и койками. Беженцам также достаются одежда, сладости… Подобная щедрость в конце концов начинает нервировать французов, особенно после того, как американцы предложили устроить приют для женщин и детей, а также санаторий для туберкулезников. Не станет ли это способствовать возникновению у беженцев мысли о постоянном жительстве тут, тогда как военные не могут отделаться от навязчивой идеи рассеять их в кратчайший срок по странам, способным оказать им гостеприимство?[96]
Труд
Для ремонта палаток и обуви есть швейные и сапожные мастерские (18 сапожников, 8 портных). Множество разнообразных мастерских разбросано по лагерям. Из поломанных шашек, например, изготавливают столовые ножи! Самым полным набором располагают, естественно, инженерные части (кузницы, слесарни, плотницкие…). Пекарня, оборудованная при поддержке СОС, мощностью в 8 печей, обеспечивает 18 000 суточных рационов хлеба. Грамотные могут участвовать в редактировании газеты «Курьер Донского лагеря». Она выставляется для чтения на столбах посреди лагеря. Есть, конечно, и наряды по приказу как французского, так и русского начальства. Но, мягко говоря, к ним относятся без особого воодушевления! Французы в своих докладах неоднократно жалуются на казачью леность и порою даже на неповиновение, но ген. Бруссо смотрит на это скорее снисходительно: «Не стоит забывать и те смягчающие обстоятельства, что казак уже сам по себе довольно ограничен и не всегда полностью осознает важность приказываемой ему работы, а офицерство личному составу вообще ничего не объясняет»[97].
Военные училища
Алексеевское расположилось в Кубанском лагере, Атаманское – в Донском. Занятия продолжаются, и неизменно создаются новые офицерские кадры для несуществующей армии, у которой и родины нет! В Атаманском училище насчитывают 450 учащихся и 53 преподавателя-офицера! В этих училищах большая палатка или барак служат помещением для занятий, а ученики располагаются в маленьких палатках вокруг. В каждом училище есть свой храм. В Алексеевском он украшен иконами из разрушенного греческого монастыря; сосуды и другие богослужебные предметы самодельны. В Донском училище сумели устроить небольшой корт для гимнастических занятий.
Оружие
Беженцы прибыли в Константинополь при полном вооружении, так как оставить красным надо было как можно меньше, сохранив как можно больше для дальнейшей борьбы. Но французы смотрят на это, конечно, иначе: по прибытии солдаты разоружаются, и оружие сдается на хранение в Сан-Стефано, в арсенал.
Есть исключения. Офицерам оставляют холодное оружие, а командирам разрешается носить револьвер. Для охранной и полицейской службы оставлены винтовки, по 20 штук на тысячу человек. Наконец, казакам оставляют кинжалы, так как их изъятие считается на Кубани великим оскорблением.
Но очень скоро становится ясно, что много оружия было утаено, так как имели место вооруженные нападения на местное население! А ввиду того, что чаталджинские происшествия показывают возможность антифранцузского восстания, в январе 1921 г. ген. Бруссо приказывает Фостикову разоружить рядовых и младших офицеров, за исключением кинжалов и шашек. Винтовки, служащие для «охраны порядка, будут описаны, будут храниться в одном месте и строго охраняться для нужд смотров»[98].
Но из-за Фостикова эти меры проваливаются, так как месяц спустя русскому начальству придется сознаться, что на Лемносе находятся 500 винтовок (т. е. 100 лишних), 232 револьвера, 12 пулеметов и… 4 пушки![99] Можно спокойно предположить, что эти данные сильно занижены. Одно время СОС намечает изъять все лишнее оружие силой, но из-за вероятности вооруженного столкновения пришлось от этой мысли отказаться.
Конвой генерала Бруссо
Когда Бруссо возглавлял французскую военную миссию в Крыму, Врангель назначил ему казачий конвой. Забыл ли об этом барон? Приказ как таковой никогда не отменялся, и весь конвой последовал за генералом во время эвакуации на борту «Вальдека Руссо» и дальше на Лемнос. Это была иррегулярная горская сотня[100] под командой есаула Слободинского. Все 8 ее офицеров были православными, а 19 унтер-офицеров и 70 рядовых были отчасти мусульманами (терские казаки), отчасти буддистами (калмыки). Бруссо позаботился об их скромном денежном довольствии. Надо сказать, что при наличии лишь небольшого числа французских солдат и все растущей неприязни русского офицерства подобный конвой оказывается далеко не лишним.
В своих записках Бруссо отзывается об этих преданных казаках с исключительной нежностью. Он описывает их как «замечательных солдат»; многие из них уже немолоды, не раз ранены, почти все – георгиевские кавалеры[101]. Неоднократно выражает он озабоченность их дальнейшей судьбой, подчеркивая ненужность их включения в Иностранный легион, так как «они далеки от нашей культуры и им недостает индивидуальности», «больше похожи на военное семейство, нежели на воинскую часть», и рискуют превратиться «в развалины при потери связи между собой и с начальством»[102]. И добавляет: «преданность моей персоне этих горцев такова, что возникла к ним почти враждебность со стороны самих русских. В случае моего отъезда положение их станет весьма трудным»[103].
При посещении острова ген. Нэйраль де Бургон устраивает смотр конвоя. Вот что мы читаем в его мемуарах 12 лет спустя: «Этот краткий смотр позволил мне убедиться в исключительной чистоте оружия, в замечательном внешнем виде, несмотря на поношенное, но исправное обмундирование; лица грязны, да и остальные части тела, лишенные всякого белья, наверное, тоже. Но подобный контраст лишь подчеркивает факт, что мы имеем дело с отличной войсковой частью, сохранившей верность своему воинскому долгу, несмотря на всеобщую нищету»[104].
Спустя два года Бруссо, теперь в должности начальника артиллерии в Алжире, будет продолжать попытки найти приют для есаула Слободинского, находящегося в Болгарии, «которого его соотечественники не перестают горько упрекать в том, что он якобы служил французскому делу»[105].
Дисциплина
Постараться сохранить дисциплину в подобной массе беженцев – дело, скорее, рискованное. Недисциплинированность, по словам Врангеля, проявляют главным образом кубанцы, и виноват в этом их офицерский состав: «Ясно, что в корпусе отсутствует порядок: приказы командующего не исполняются командирами подразделений, офицеры не следят за рядовым составом, а когда казак совершает серьезное преступление, вместо того, чтобы доложить о нем по начальству и помочь ему наказать преступника, офицеры преступника просто покрывают»[106].
Русская разведывательная служба подтверждает это мнение. А Бруссо просто обвиняет самого корпусного командира, ген. Фостикова: «В его корпусе […] отсутствует всякое подобие дисциплины, воровство и халатность процветают на глазах корпусного командира, а тот, безусловно, пользуется благами мелких хищений, которые делаются нам в ущерб»[107].
Донцы, по словам русской разведки, ведут себя лучше, но пьянство в их среде дело обычное.
Неуверенность в дальнейшей судьбе армии – вот одна из причин всей проблемы. В самом деле, если армии предстоит в ближайшее время расформирование, то к чему трудиться и заниматься тренировкой? Со временем, в связи с отбытиями с Лемноса отдельных частей, неповиновение все увеличивается, так как перемещаются как раз наиболее дисциплинированные части! В июне 1921 г. французская разведка вынуждена признать, что «казаки все более […] проявляют неповиновение своему начальству». Один французский офицер после инспекционной поездки по лагерям сообщает о следующем заявлении весьма многочисленной группы казаков: «Мы не желаем больше подчиняться нашим начальникам, которые нами злоупотребляют и нас обманывают. Пусть Бруссо пришлет нам последнего из своих чернокожих, и мы пойдем за ним, но подчиняться ген. Абрамову – спасибо, нет». Большинство, как сообщает разведка, «мечтает лишь о демобилизации»[108].
Действительно, работает русская демобилизационная комиссия с целью очистить армию от нежелательных элементов. Врангель просит, чтобы демобилизованных отправляли с Лемноса в гражданские лагеря под Константинополем, но французы отказывают. Во избежание инцидентов демобилизованных селят отдельно, но продолжают снабжать питанием и одеждой наравне с военными – для того, чтобы не ставить в привилегированное положение сохранивших верность ген. Врангелю.
Преступность
Кража на лагерных складах – явление частое. Бруссо трезво описывает нравственность войск: «Ограбления, кража и ложь – постоянные явления на любом уровне»[109]. Не располагая достаточными силами, ему, скрепя сердце, приходится доверить охрану складов тем русским частям, которые внушают максимум доверия, а именно юнкерскому училищу. Следует выписка из французской докладной записки: «Это отборное войско, по праву гордящееся подобным назначением, решило – руководствуясь российским методом, – что ценность подобной караульной службы оправдывается лишь в том случае, если из нее можно извлечь выгоду для себя. Итак, проломив изгороди […], юнкера прикарманивают содержание интендантских складов и переносят добычу в свои палатки, даже не пытаясь провести операцию скрытно – до такой степени все им кажется естественным и нормальным»[110].
Русская разведка докладывает, что и само интендантство не остается в долгу: «Растраты приобретают угрожающие размеры, но в ответ на жалобы русское интендантство, не стесняясь, сваливает всю вину на французское […]. Расходы русских офицеров, занятых в интендантских службах, как правило, сильно превышают их доходы»[111].
Вот один пример из многих: арестованы два офицера, завысившие свой наличный состав с целью продажи возникающих таким путем излишков продуктов питания[112]. Многие офицеры просят отпуска для кутежа в Константинополе, но, сознавая, что эти деньги были собраны «трудно объяснимыми путями», в апреле 1921 г. Бруссо вынужден им в подобных поездках отказывать[113].
Вне лагерей злодеяний еще больше. Наблюдается много «пищевых» краж – это мука, скот, алкоголь, табак и т. д. Иногда это превращается в чистый вандализм и организованный грабеж. Так, во время похода 1-го Кубанского полка, близ деревни Крумос намечается ночевка. В результате происходит ограбление лавки, битье стекол, попытка насильно ворваться в один из домов[114].
Кража барок – тоже частое явление; виноваты дезертиры, стремящиеся покинуть остров. Некоторые достигают острова Имброс, но там их задерживают. Хуже, конечно, когда дезертиры превращаются в убийц. Так, в январе 1921 г. погиб один островитянин к северу от г. Кастро, другой был ранен[115]. В феврале подобное происходит с двумя паромщиками[116]. Но, по словам ген. Нэйраль де Бургона, «подобные инциденты возможны и в самых лучших войсках, и 20 000 человек наших колониальных войск в подобном случае совершили бы злодейств гораздо больше»[117].
Отношения между казаками и местным населением
Сразу по прибытии на остров казакам дано знать, что им запрещается доступ в греческие селения. В письме к русскому начальнику лагеря ген. Бруссо объясняет причины такой непопулярной меры: во-первых, заразные болезни, свирепствующие в лагере («нельзя допустить распространения зараз на мирное население, чьим незваным гостем мы являемся»), во-вторых, подчеркивается отсутствие денежных средств у казаков и невозможность покупать («кое-какие бессовестные элементы вообще не платят за товар, другие за бесценок избавляются от ценностей, которые следовало бы сохранить на будущее») и, наконец, говорится о возможных инфляционных промахах: «…средства существования на острове вообще скудны, а если русским – тем, кто располагает финансами, – дать свободу покупать в деревнях, то в кратчайший срок цены поднимутся в такой степени, что это отрицательно отразится на положении некоммерческого населения, да и невыгодно обернется для самих русских покупателей»[118].
С улучшением санитарных условий указанные ограничения несколько смягчаются, и отношения между казаками и населением острова становятся главным образом «деловыми», к великому ужасу ген. Бруссо. Ведь он замечает, что подпольная торговля ведется в первую очередь продуктами из французских интендантских складов: «когда кубанцы прибыли сюда, денег у них не было вовсе, а сейчас они просто не знают, на что их тратить, и суточный оборот их кооперативов достигает 1000 драхм! Откуда эти деньги, если не от подпольной торговли?»[119].
Например, при соучастии начальников русских караулов у входов в лагерь интендант 2-го Кубанского дивизиона отправляется в соседние села продавать чай и муку[120]. Пользуясь выражением Бруссо, эти сторожевые посты напоминают сита. «Доказано, что большинство недозволенных отлучек происходят благодаря безалаберности, если не больше, караулов. Каждый раз, проходя мимо, я вижу, что посты не выполняют приказов, пропуская любого, кто покажет им любую бумажку, или даже вовсе без таковой»[121].
Подобное торгашество разрастается перед отъездами в Сербию или Болгарию: будучи готовы к отправке, казаки продают грекам все больше и больше мануфактуры, продуктов и медикаментов – все, что можно выкрасть из русского интендантства. Французам приходится выгонять из лагеря не одного грека, пришедшего для подпольной торговли. При облаве французской военной полицией в г. Кастро на месте преступления арестовано два спекулянта[122]. В облавах участвует, по просьбе французов, также и местная греческая полиция. В марте 1921 г. в деревне Кондия задержаны три русских офицера при попытке продажи военного имущества[123].
Месяц после прибытия на Лемнос казакам разрешается батрачить в сельском хозяйстве. Во избежание чрезмерной эксплуатации Бруссо устанавливает строгие правила: русским предоставят приют, обеспечат питанием и зарплатой не менее двух драхм в день[124]. Несмотря на это, многие дезертиры работали у греков на гораздо худших условиях. За один лишь декабрьский день русскими патрулями задерживаются по соседним деревушкам 24 дезертира, на другой день 17, в том числе и несколько офицеров. Последних немедленно разоружают, так как дезертирами было сделано уже несколько вооруженных ограблений, а револьверы стали довольно ходким товаром для греков.
Обмены имеют все же и иной, а именно культурный характер. Если верить турецкому писателю русского происхождения по имени Як Делеон, то «за короткое время казаки сумели ознакомить население острова со своей культурой. Русские песни распевались по всем трактирам, а «казачок» отплясывали прямо на берегу моря. Казаки […] составляли церковные хоры […] и, благодаря разнообразной своей деятельности, сумели внести свою лепту в многочисленные обмены, имевшие место в общественной жизни региона»[125].