Так заканчивается история казаков на Лемносе. Или, точнее, та история, какую можно восстановить на основе французских военных архивов. Этот эпизод, оставшийся до сих пор без должного внимания историков послевоенных лет (не считая русской эмиграции, которая использовала преимущественно архивный материал русского Генерального штаба), освещается по-новому при помощи французских источников. Они показывают резкость противоречий между партнерами. Французское командование, главным образом, старается рассеять Белые войска путем репатриаций в Россию, а также на рынки труда лимитрофных стран, т. е. рассеять их без особого шума. Русское же командование добивается диаметрально противоположного, а именно сохранения армии, полного переселения ее как единой военной силы в одну из стран региона, готовую принять ее в таком виде.
С одной стороны, есть политическая воля Белого штаба, уверенного в возможности отвоевания России, а с другой – прагматизм французского командования, намеренного как можно быстрее избавить Францию от оказания помощи беженцам.
При наличии таких противоположных целей история казачества на Лемносе выражается, в первую очередь, в почти непрерывной конфронтации между русскими и французскими офицерами. Эти разногласия, без всякого сомнения, вытекают также из давнишнего недоверия, проявляемого русским штабом к Франции. В то же время большое количество русских гражданских беженцев, в том числе и элита старой России, с целью найти приют обращается именно к Франции!
А Лемнос? Казачий эпизод – не единственный в истории острова. 28 июня 1921 г. на нем оставалось лишь 7000 казаков, ожидающих отъезда. Неожиданно у Лемноса бросает якорь большой греческий пароход «Патрис». На борту – 3000 греческих беженцев из Малой Азии, спасшихся от войск Мустафы Кемаля. Местное греческое начальство ничего не сделало для их принятия[198]. Одна человеческая драма сменяется другой…
К. М. ОстапенкоЛемносский дневник
Раньше всего дневник мой, аккуратно ведшийся изо дня в день с конца [19]19 года, принужден был прекратить свое существование 16 октября прошлого 1920 года. Дневник остался в Геническе[201] у Коллазонио[202] по Соборной улице[203]. Обещали сохранить[204].
Итак, как сейчас помню, придя 16[-го] вечером домой и кое-что узнав о начавшемся наступлении красных[205], я писал: «Пришел решительный момент: мы или они». И молил я Бога, чтобы это были мы, а душой не верилось. И жутко, жутко было ложиться мне в эту ночь, ибо сердце тосковало и разум подсказывал, что против сил, брошенных на нас красными, трудно, невозможно противостоять.
События стали разыгрываться с колоссальной быстротой, скорее, чем это могла вообразить самая богатая фантазия. Часа в 3–4 ночи я проснулся от страшного стука в окно. Вскочив и открыв ставню и форточку, я увидел нашего делопроизводителя Анд. Мат. Зайченко, который сильно изменившимся голосом, бледный, сообщил мне, что красные под Геническом[206]. Все в сборе. Сейчас выступаем. Приказано собраться у полк. Федюшкина. Итак, началось[207].
Я тотчас же сменил все белье, надел фуфайку и вообще все, что налезло, и отправился поздней ночью в город. Мороз был дьявольский[208]. Градусов 18–20 ниже нуля. Федюшкина я не застал, отправился к полк. Соколову, где и был назначен и немедленно же отправлен в числе 10 офицеров на охрану моста, ведущего из Геническа на Арабатскую стрелку[209].
Часов с 10 утра 17 октября через Геническ начали проходить обозы. Первый прошел конвой ген. Кутепова, потерявший командующего армией и спешивший в Крым. Отправили и мы свой обоз. К 12 часам через Геническ обозы стали проходить вразброд, а к 3 часам они мчались в абсолютной панике.
Точно и ясно обстановку себе никто не представлял, но упорно[210] говорили, что к 12 часам ночи должна подоспеть Донская дивизия из Новогригорьевки[211], [что] в 30 верстах от Геническа. До этого времени удерживать Геническ приказано было учебно-запасной батарее[212], насчитывавшей до 500 человек, но винтовок всего только 60–80. Во всем Геническе не оказалось винтовок, и начальник пограничной стражи выдал нам 30 шт. бердан[213], которые, вследствие обильной смазки, не разбивали патрона и требовали чистки. В Геническе не оказалось или, вернее, не смогли найти отвертки.
Наступила темнота, [в] 4–5 часов. Берданы наши не работали. Нас, вместо того, чтобы отправить бойцами в окопы, отправили городовыми на мост. Охрану Геническа приняли на себя 80 бойцов (половина офицеров) и два пулемета. На мосту делалось Бог знает что. Паника невероятная, а когда красные открыли артиллерийский огонь по городу, где было битком набито обозов, поднялось нечто невероятное.
По собственной инициативе мост в свое ведение взял Терский артиллерийский взвод[214]. Пришлось ругаться, а главное, крыть матом. И не только простых возниц, но и седых генералов и даже дам и барышень, своим писком и визгом делавших какую бы то ни было работу невозможной. И только мат, один грубый сплошной мат действовал и умиротворял публику. Мату, только ему обязаны мы тому, что на Геническом мосту[215] не произошла катастрофа, не было затора, и всем[216] желающим была дана возможность уйти. Не остался никто. В час ночи наши, потеряв 2-х убитых, отошли за мост[217].
Геническ был сдан. Мы, терцы-артиллеристы, прикрывали отход. В 4 часа утра 18-го мы были в Генической Горке[218] в 7-ми верстах от города, на чудных позициях. Здесь остановились и залегли в окопы. Всего 50 человек при 2[-х] пулеметах. 18-го утром Геническ был отбит подоспевшими донцами и находился в их руках суток 2–3. Мы в Геническ не возвращались, и 22[-го] на рассвете выступили из Генической Горки дальше по Арабатской стрелке.
25-X-20 мы были вечером в Каясанах[219], уже в Крыму. Адская была дорога. Холод, пронзительный ветер, голод, отсутствие крыши, где бы можно было отдохнуть. Я спал одну ночь в конюшне на навозе и был счастлив, ибо было тепло от навоза. Нет пресной воды. Пришлось есть лед из морской пены. И голодно, страшно голодно. Купить ничего негде[220]. Итак, поздно вечером 25[-го] мы в Каясанах.
Писать о том, как стояли мы на позициях у Генической Горки, как чуть не перестреляли донцов, уходивших из Геническа и принятых нами за красных, о том, как полк. Соколов разносил своих офицеров, в значительной своей части драпанувших дальше, чем надо, о том, что в такой трагический момент дочь хозяйки нашей, где стоял взвод, вышла замуж (полк. Федюшкин был посаженный отец, а два наших офицера шаферами. Венчали в Геническе в период тех 2-х дней, когда донцы выбили красных из города и занимали его мы), – обо всем этом писать не стоит не потому, что оно внимания не заслуживает, а потому, что время и силы человеческие не позволяют.
В Каясанах нам отвели одну большую комнату у простого татарина. Обстановки абсолютно никакой. Спали все вповалку.
Надо сказать, что буквально все свои вещи мы отправили со своим обозом, который должен был поджидать нас на стрелке. Прошли мы всю стрелку, но обоза не нашли. Сидим без всяких, даже самых необходимых вещей, как мыло, полотенце, вилка, нож, ложка. С продовольствием дело обстоит несколько лучше, чем на стрелке. Хлеба, правда, нет, но выдают муку, из которой печем пышки. Обед получаем из котла. Утром, вечером варим чай. О политической и военной обстановке не знаем абсолютно ничего.
26-го полк. Федюшкин отправил меня на подводе на ст. Владиславовку[221], в 12 верст[ах] от Каясан, с приказанием разузнать, что возможно, об обозе со шт[абс]-кап[итаном] Павловским во главе, предпринять те или иные меры и привезти более или менее достоверные сведения о том, что делается на фронте. Была еще у нас тайная надежда, что большевистский прорыв или ликвидирован или ликвидируется.
Во Владиславовке о нашем обозе мне абсолютно ничего узнать не удалось; разослал телеграммы по станциям железных дорог «всем, всем, всем», с просьбой задержать [обоз] и вернуть во Владиславовку. Узнал, что стоянкой нам назначены те же Байбуги[222], где стояли мы всего 3 недели назад до ухода в Северную Таврию. На станции прочел и официальное сообщение штаба Главнокомандующего о том, что, несмотря на героизм и прочее русских войск, мы принуждены были отойти за Перекоп. Все призывались к мужеству в перенесении этого испытания. Тут же на станции шли слухи о том, что зерна в Крыму нет, что зиму прожить будет невозможно.
С грустными новостями вернулся я в Каясаны, а 27-го на рассвете пешим порядком двинулись мы в Байбуги, куда и прибыли часа в 2–3 дня. Разместили нас в Дальних Байбугах только часов в 7–8 вечера. 27-го и 28-го мы отдыхали после почти двухнедельного странствования в холод и стужу, без еды почти и без отдыха. Прошли за это время более 150 верст.