Итак, и гол, и бос, и наг, яко благ и еду за границу.
Полагаю, что очень, очень редко в прежние времена с таким багажом и таким средствами кто-нибудь пускался без руля и без ветрил в долгое плавание. Нет, вру. Без руля я даже и в настоящем положении не рискнул бы ехать, но руль есть. Это Врангель – лучший воплотитель нашей идеи – идеи спасения родины и лучшей жизни. Если не персонально для каждого из нас – ибо много, много жертв еще впереди, то во всяком случае для (не говорю [даже про] отцов, матерей) для братьев, сестер и детей.
И опять грустные мысли. Я выбрался из Крыма. Я спасен. А Коля, а Володя[241]? Где они, что с ними? Живы ли они? Успели ли, как я, выбраться до порта и погрузиться?
Кормят ли нас на пароходе? И да, и нет. Не всегда один раз в день, в самое неопределенное время удается получить кипяток. Раз в день и тоже в неопределенное время – пять, шесть ложек горячей воды и в ней 1–2 галушки. Вот и все. Двадцать четыре часа в сутки есть хочется, как зверю. От духоты и жары хочется пить, а воды не хватает, дают ее очень мало. Подышать свежим воздухом на палубе? – Очередь на выход из трюма. Выйдут 50 человек – стоп; пока не войдут обратно 50 человек, не пускают следующих. Очередь и очередь, и какая очередь! Я как-то стоял в очереди в уборную пять с лишним часов. Понятно, заболел и пролежал двое суток в трюме, в грязи, во вшах, гадости и пакости, с температурой 38,5°.
5-го ноября, на рассвете, вошли мы в Босфор, а часов в 9 утра стали на Константинопольском рейде. «Владимир», не опуская русского флага, поднял и французский[242]. Так вот он – второй Рим! Вот тот самый Царьград, на вратах которого Олег прибил свой щит. Тот Царьград, обладание которым было нашей мечтой на протяжении последних веков. Парадокс. Русская армия прибыла в Константинополь. Но так ли мы мечтали прибыть в него? Кому смешно, пусть смеется, а мне тяжело, тяжело до боли, и даже красоты действительно красивого Константинополя и берегов Босфора не радуют глаза, не манят взора. Что-то будет дальше? И одна эта мысль сидит гвоздем, и не выбить ее ничем.
6-го ноября. Рассвет. Действительно, феерическая картина. Восход солнца, бесконечные минареты и Айя София[243]. Даже отсюда сразу вы узнаете, инстинктивно угадываете, что это, именно это – Айя София.
Полон Босфор, Золотой Рог[244] кораблями военными и коммерческими. Жизнь кипит. Турки на своих изящных лодочках подвозят продукты. Красные фески, чужой говор. Но картина довольно неприятная: кушать хочется зверски, а тут чего, чего только нет. Что угодно для души[245].
Но что за волнение? Врангель! Врангель приедет! И все зашевелилось, забегало и стали даже подтягиваться. Приедет сам Врангель! Приедет тот, на ком сосредоточены сейчас все надежды, все упования. «Вот приедет барин, барин нас рассудит». Приедет Врангель, он все разберет, все скажет и обязательно только хорошее. Ибо Врангель ничего плохого не скажет, не может сказать. Вера во Врангеля у всех и вся бесконечная и беспредельная. Врангель с нами; значит, все образуется, все будет хорошо.
Часов с 7-ми утра публика стала занимать позиции. Удалось и мне протиснуться к борту у носовой части. Часов в 10 утра подошел катер с Врангелем. Громовое и бесконечное «ура» встретило его. Поднялся он на корабль. Что-то с кем-то говорил и минут через десять спустился обратно на катер. «Ура, ура, ура», без конца «ура», и с нашего корабля, и со всех русских судов, переполненных войсками.
6-го ноября 139[246] тысяч человек, сидевших на судах в Босфоре, кричали «ура», восторженное «ура» своему Главнокомандующему. Врангель сидел на корме катера и отдавал честь. Недалеко от него с биноклем в руках стоял ген. Кутепов.
Тотчас же после отъезда Врангеля пошли разговоры [о том], что он говорил и, вообще, [о] его деятельности во время эвакуации. Говорили про него массу[247], много противоречивого, но ничего, абсолютно ничего плохого. Говорили, что он до последнего оставался в Крыму. После эвакуации Севастополя, прошедшей отлично, лично отправился в Керчь и там руководил эвакуацией. Затем проехал в Феодосию; лично сходил на берег, чтобы убедиться, нет ли брошенных на произвол судьбы, и только после этого на крейсере «Генерал Корнилов»[248] отправился в Константинополь. Говорили, что [он] остался крайне недоволен порядком эвакуации Феодосии, говорили, что обругал Фостикова, кого-то стыдил, ругал. Одним словом, справедливость торжествовала. Много говорили и долго о Врангеле, но абсолютно никто не помянул его недобрым словом.
Это единственный, кажется, в истории случай, когда войска, разбитые, принужденные сдать свои последние позиции и уйти неведомо куда, голодные и раздетые, ни в чем, абсолютно ни в чем не винят своего Главнокомандующего, а с восторгом, с беспредельной доверчивостью и любовью приветствуют его и, в сознании величия возложенного на них подвига, спокойно смотрят в глаза будущему. Невольно эта картина напоминает ту картину, о которой приходилось читать в римской истории: «Caesar! Morituri te salutant»[249].
Так или иначе, но известно, что Кубанцы и Терцы едут на Лемнос, Донцы – в Чаталджу[250], а 1-я армия – в Галлиполи[251].
Мы уходим из Конст[антинопо]ля сегодня. Действительно, часов около 6–7 вечера[252] 6-го ноября «Владимир» снялся с якоря и направился на Лемнос[253]. 8-го вечером бросили якорь в Лемносской бухте. С утра 9-го начали выгружать.
Мы слезли к вечеру. Скалы, скалы и скалы, ни деревца, ни травки, ничего абсолютно. Дали нам турецкие палатки «Марабу»[254], и мы разместились. Поместились мы так: я, Кавтарадзе, Портянко, Середенко, Роменский, Буланов, Лобов, Борисов и Попандопуло.
Жрать нечего, голод отчаянный, кушать ничего не дают. 10–11-е [ноября] – это сплошное голодание, холод, отчаянный ветер норд-ост[255]. Палатки разносит. Настроение духа самое отчаянное. Наш паек: 1/2 маленькой банки консервов (150 гр.) и две галеты в 75 гр. весом обе. После почти месяца голодания и при таком холоде – это ужас. Вши заедают, а раздеться, перемениться нечем, укрыться – тоже, подстелить нечего[256].
Такое наше существование продолжалось до 15 ноября, когда вечером удалось украсть 1/2 пуда муки. Сейчас же наварили галушек и наелись до отвала.
У нас что-то появились больные. Портянко, Роменский, Кавтарадзе лежат с высокой температурой! Нет абсолютно соли, что действует еще отчаяннее. Буланов загнал шинель, и мы имеем возможность покупать соль[257].
15-го[258] распространился слух, что завтра мы уезжаем с Лемноса в Чаталджу на присоединение к Терцам. Вот было бы хорошо! Действительно, 16-го утром была объявлена Терцам погрузка, и в 3 часа дня мы отправились на барже к транспорту «Моряк»[259].
О, ужас, что за транспорт! Сплошное отчаяние. Трюм один, без света, лестница отвесная, грязь, гадость, подмести и убрать нечем. Нечего делать, слез. Стоят два автомобиля. При них мальчишка. Говорит, что Терец. «Откуда? – Пришибской станицы[260], фамилия – Крылов». И, помолчав, добавляет: «Известен более под фамилией деда, Цилинского». «Ксении Романовны родственник? – Племянник. А Вы не Остапенко будете? – Я сам».
Пригласил он меня к себе в автомобиль. Ехал я сравнительно с удобствами, иногда он меня и подкармливал. Вообще, с продуктами на «Моряке» стало несколько лучше, хотя довольно похабно. Определенно, наши интенданты воруют.
Темнота ужасная. Ночью пройти нельзя, чтобы на одного, другого не наступить и не быть обруганным. Вшей – что-то колоссальное. Масса появилась больных.
20-го только добрались до Константинополя, где из 600 терцев 97 челов[ек] было снято больных. Узнаем, что в Константинополе нас впредь до дезинфекции не ссадят, и приказывают отправиться в Босфор в Каваку[261] на дезинфекцию. Едем туда. Ждем очереди, и 23[-го] нас ссаживают на берег в баню. За эти 3 дня заболело еще 28 человек, и их снимают и размещают по лазаретам. Не дезинфекция, а анекдот или злая шутка. Душ – 2 минуты без мыла и еле-еле теплый. Только чтобы грязь размазать.
Продезинфицированное белье свалили в общую кучу на угольный пол. Пока его разобрали, оно, и так грязное, стало похоже на черта.
Этот день, ночь и следующий день до вечера провели в бараках в Каваке, а вечером погрузились опять на «Моряка». В трюмах прибрано, хотя воздух сперт и несет мочой и человеческим калом, ибо больные за эти 10 дней путешествия, в бреду, не в силах были подниматься по отвесу вверх и испражнялись тут же.
Немного отдохнули в Каваке, но вши жить не дают. Чудное место эта Кавака. Масса деревьев, море, и так приятно было отдохнуть здесь после всего кошмара и ужаса.
25-го мы ночью выехали из Каваки и 26[-го] были опять в Кон[стантинопо]ле.
Вот ужас! Нас опять отправляют на Лемнос! Публика в страхе и смятении. Многие уезжают[262]