.
27-го устанавливается связь с атаманом[263], и 28[-го] к нам приезжает для информации Букановский. Говорил много, интересного мало. Одним словом, мы действительно едем на Лемнос, и завтра для этой цели перебираемся на «Дон»[264]. Были сегодня у нас с «Дона» в гостях Цыганков и Грабовский. Они грузились в Севастополе[265]. От Забабурина и Бовина узнал, что Володя эвакуировался из Севастополя со всеми вещами, едет на «Херсоне»[266]. Ну, слава Богу, об одном сведения имею. Где-то Коля? Успел ли он погрузиться и уйти с Юшуня[267]?
29[-го] мы перебрались на «Дон», едем в кают-компании. Ехать лучше, чем на «Владимире» и «Моряке».
1-го декабря поздно вечером[268] «Дон» вошел в бухту Лемноса и бросил якорь.
2-го декабря часам к 2-м дня мы снова, с тоской на сердце и со страхом и ужасом, вступили на землю Лемноса. Часам к 6-ти вечера мы имели уже свою раскинутую палатку. Поселились мы там 10 человек: Грабовский, Цыганков, Кавтарадзе, Виноградов, Воротников, Бовин, Никольский, Мейзе, [и] я.
На этом месте[269] прожили мы ровно 1 месяц и 4 дня. 6-го января 1921 года, на рассвете, нас перевели в новый лагерь[270] верстах в 25 от этого, близ города Мудроса.
Как прожили мы этот месяц. Погода стояла отличная, каждый день солнце и тепло. Ходить было можно в одной кожаной куртке. Это не то, что первый раз в середине ноября, когда ветер холодный с ног валил.
Питание налажено вполне. Получаем свой паек, и довольно крупный, вполне исправно. Не хватает только хлеба. Все попытки посадить нас на котел и кормить бурдой встречают самый ярый отпор с нашей стороны. По нашим общим настояниям нас выделили в отдельную артиллерийскую сотню. Теперь мы входим в состав Терско-Астраханского полка[271], командует нами полк. Цугулиев, [а] нашей сотней – Лепилкин. Федюшкин еще с «Дона» уехал в беженцы, вместе с Выговским.
Хотя, повторяю, паек довольно большой, но нам с голодухи его не хватает. Никак не можем наесться. От вшей избавиться тоже очень трудно, хотя ходим и в дезинфекционные камеры, и три раза в день занимаемся избиением их. К Рождеству удалось даже кое-как постираться, а самому остаться на это время в костюме Адама. Ведь смена белья единственная же.
Чем занимаемся мы. Раньше всего играем в карты, в преферанс, и довольно усиленно. Во-вторых, жарим и варим. Я – за начальство по части жратвы, и меня называют «диктатором». Зубоскалим, песни поем и внимательно слушаем и ловим сплетни и рассуждаем, без конца рассуждаем по поводу всей ерунды, какую приходится слышать.
Особенно много приходится говорить о Бондаре. Полковник Бондарь, заведующий хозяйством в полку. Притворяется такой тихоней, что ужас, а сам – вор, мошенник и прохвост, каких мало. И сам он это знает, но чувствует силу в руках и никого и ничего не боится.
Несколько дней занимал нас вопрос о том, как Воротникова повар хотел черпаком по голове ударить, и как удивлен был команд[ир] полка гневным видом Воротникова, возмущенно приволокшего этого повара непосредственно к Цугулиеву.
Немало развлечения и тем для беседы доставляет и [сам] Цугулиев нам. Это хитрый, как и все осетины, но глупый и недальновидный человек, явно протекционирующий всем осетинам, крайне нетактично держащий себя по отношению к офицерам и открывший свою осетинскую «лавочку».
Много смеха вызвал его приказ в Сочельник под Рождество о том, чтобы оправляться ходили в ровики, и больные венерическими болезнями не запускали бы своих болезней и ходили лечиться. Нашел время в Сочельник! И адъютант его тоже не из умных, очевидно, есаул Коваль.
Мы в курсе всех дел, [поскольку] Мейзе назначен личным адъютантом начальника Донского лагеря ген. Секретова и бывает с ним ежедневно у ген. Бруссо на заседаниях.
Как-то было секретное заседание у Цугулиева. Что там было, одному Аллаху известно, но слухи дошли, что начали или, вернее, продолжили агитацию, начатую [еще] в Крыму против атамана и Букановского. Осетины и здесь не хотят умиротвориться.
Долго и много рассуждали о новостях, привезенных Виноградовым, ездившим в Константинополь и привезшим новости, что что-то будет, что-то ожидается, но что именно – неизвестно[272].
На Рождество написали мы своей палаткой поздравление Бруссо с праздником, и все подписали. Получили ответное письмо от Бруссо и выговор от Цугулиева в приказе за это.
Рождество мы встретили по-хорошему. Целый день не ели, а вечером ели кутью. На первый день – улучшенную пищу.
Встречали Новый год совсем по-хорошему. Пришли гости: Буланов с женою. Они устроились в лазарете и живут по-хорошему. Принесли сладкий пирог с вареньем. Мы наварили «рагу». Купили коньяк, сладкий рис. Просидели компанией в 15 человек до утра.
Наутро поздравлял Цугулиев с Новым годом, все сотни отдельно, и говорил всем одно и то же, за что и был сильно осмеян.
Из крупных событий за этот месяц – это был приезд генерала Врангеля[273]. Генерал Врангель обходил части в сопровождении своего штаба и генерала Бруссо. Затем он свел полк и сказал, чтобы держались дружнее, что далеко еще не все проиграно, что будут лучшие времена, и он обещает всех опять повести в Россию на борьбу за общее дело.
Говорил он очень энергично, твердо и определенно, хотя и не совсем точно и определенно. Да, положим, что точного и определенного мог сказать Врангель через месяц – полтора после эвакуации.
Затем он предложил задать ему вопросы по тем или иным интересующим вопросам. К вечеру он уехал к себе на яхту[274].
Целую неделю потом только и было разговора, что он сказал, на кого посмотрел, что говорил в других частях. Все, скажу откровенно, ожидали от Врангеля большего; думали, что он скажет что-то определенное. Приедет и скажет, что завтра, послезавтра едем и так далее.
5-го января 1921 г. нам объявили, что завтра, 6-го, на рассвете мы должны перейти из этого лагеря в другой, к Мудросу, верст за 30 отсюда. На рассвете 6-го мы выступили и к вечеру были на месте. К этому времени катер привез и наши вещи, и палатку.
Лагерь наш [стоит] верстах в 2-х от города, на склоне горы[275]. Придется много работать, выбивать киркой площадку[276]. Пока разместились на скорую руку, у подошвы горы. Ночью пошел дождь, налилась полная палатка воды, мы «поплыли»; пришлось в 3 часа ночи встать, одеться и устраиваться получше. Прожили мы недели 2 так, пока не устроили площадок. Лагерь получился, как картинка, даже красивый.
Пока устраивали лагерь, шло переформирование полка. Теперь полком командует ген. Агоев. Полк 7-сотенного состава, при 3[-х] командах: учебной, пулеметной и комендантской. 6-я сотня – артиллерийская, а 7-я – офицерская. В [обычной] сотне только по семь офицеров; все остальные – в офицерской сотне, где имеется свой артиллерийский взвод. Артиллерийской сотней командует полк. Бейнар-Бейнарович. Лепилкин – его старший офицер. Нашим взводом командует полк. Тарарин. Всего в настоящий момент полк насчитывает 900 с лишним человек.
Вот и двадцатые числа января. Приказ. Просит французское командование всех, желающих ехать куда бы то ни было, записываться и указать местонахождение. Особенно много говорится о Совет[ской] России. Есть записавшиеся и туда. У нас в полку мало. В остальных частях довольно много. Особенно много на «Кубанском берегу» на Лемносе. У нас на «Дону» и «Тереке» их значительно меньше[277]. Но это все предположения и ерунда, думаем мы.
Всех записавшихся выделяют в особые сотни. Отношение к ним плохое. Положение тоже гораздо хуже, чем всех прочих[278].
Наступает с середины января отчаянная погода. Норд-ост. Отчаянный холод. Особенно в первых числах февраля. Снега, правда, не было, но «крупа» шла[279]. Погода такова, что [еду] варить приходится в палатке. Дым глаза выедает, а варить приходится. Дров казенных, конечно, далеко не хватает, приходится ходить за колючкой; в холод это более чем тяжелое занятие.
Недалеко от нас, верстах в трех, [стоят] французские и английские деревянные сооружения, теперь необитаемые и неохраняемые. И вот, повалили ночами туда за дровами. Ходили и мы ночью два раза. Раз приволокли большой столб от гимнастики, а другой раз целую веранду. Этого хватило нам до половины марта. Растащили эти постройки дотла. Сняли крыши, двери, пол – все буквально.
Ходили все, весь полк, вплоть до штаб-офицеров. Но ходили обязательно ночью, и это было связано с известным риском, ибо кто наскакивал на французские посты, тому плохо было. Пока же французы организовали охрану зданий, там уже ничего не осталось.
Постараюсь вспомнить теперь, как развертывались события до 13 марта, до обнародования приказа 1515, наделавшего[280] столько шума. Жили мы до 13 марта тихо, спокойно, занятий не было. Велись маленькие интрижки, сплетничали, играли в преферанс. Мерзли от холода. В 12 ч[асов] вставали или, вернее, просыпались, ибо иногда 2–3 дня не вставали с постели, били вшей, дежурные готовили обед. В редкие безветренные дни имели возможность умыться. Спать ложились часов в 9–10 вечера.