Попал случайно в световой круг и освобождённый от упаковки рулон чёрных полиэтиленовых пакетов, что, извлечённый загодя из сумки, ждал часа своего в тихом уголке у кроватной ножки.
А ещё в свете лампы видна была лежавшая на середине стола упаковка пентобарбитала, и стоявший рядом с ней толстостенный бокал, на треть наполненный виски. Рядом, но уже наполовину скрыта тенью, стояла и сама бутылка виски. Треугольная, высокая. Чайно-янтарная.
Искандеров вдохнул глубоко тёплый ночной воздух, в котором запах разбухших дождями деревянных стен, розово-серой дорожной пыли и истёртых до жара жирно-чёрных скутерных покрышек невероятным образом смешан был с тонким ароматом иланг-иланга, рододендрона и гвоздичного дерева.
«Перед смертью не надышишься…»
Искандеров, вспомнив поговорку, усмехнулся.
«Чепуха. Кто придумал это — сам не дышал перед смертью. По крайней мере, перед такой… Добровольной. Спокойной. Или той, которую хочешь сделать спокойной. Тогда не думаешь: вздохом ли больше или меньше. Не считаешь порции воздуха. Вот только появляются почему-то новые запахи. Те, которых раньше не замечал. А ещё краски мира становятся немного ярче…»
Треск и гулкие хлопки.
Моторикша, притормозив транспорт свой напротив его окна, не глуша двигатель, покинул место своё и подошёл к ограде.
— Эй, мистер! — робко и неуверенно выкрикнул он.
И пару раз приложил пальцы к губам.
— Сигарет!
— Ноу, — грустно ответил ему Искандеров. — Поздно, брат, обратился. Бросил я уже, и давно.
Подумал, что, наверное, можно было бы кинуть рикше купюру (завалялась сотенная в кармане), но потом решил, что до ограду денежка не долетит. Ветер отнесёт.
— Извини!
Рикша поправил повязку на голове. Пробурчал что-то себе под нос. Посмотрел под ноги и, быстро нагнувшись, выхватил из травы окурок.
Запел радостно:
— Гут-т-та!
И, сунув находку за ухо, вскочил в седло и на мотоповозке своей с радостным пением помчался прочь.
— Немного ему для счастья надо, — сказал Искандеров.
И закрыл окно.
— Я вот тоже пытался быть счастливым. Не таким уж, конечно, совсем простым и негигиеничным способом. Не хватался за всё подряд и с земли не подбирал… Но… Шёл поперёк себя. Пытался. Честно слово!
Он подмигнул бутылке.
— Не веришь? И правильно делаешь, что не веришь. Ты только не думай, что это блажь. И вздумай говорить, что можно бы и по-другому… Без тебя, глупое стеклянное создание, знаю, что можно по-другому. Очень даже можно! Но вот это <можно" — больше всего меня и пугает. Иногда хочется самого себя в угол загнать, чтобы было — <нельзя". Потому как тело существовать хочет, и разум-подлец отовсюду выкрутится, и уж, верно, найдёт причину, чтобы дальше жить. А надо его, трусливого, мертвить, да на уговоры его не поддаваться, а лучше — и вовсе их не слушать.
Он открутил крышку и добавил виски в бокал. Получилось — почти до краёв.
— Жить дальше подло. Всё терпеть можно… То есть, наверное, что — всё… Боль точно можно. Унижение, и то — можно. До поры… Пока сил хватает. Измельчание — нельзя. Нельзя никак! Правда, стеклянная? Всё сделано, всё написано… Может, и не всё. Но сил больше нет. Все резервы израсходованы. Дальше…
Он сделал глоток.
Прошептал, скривившись:
— Пустота… Невыносимая ничтожность жизни… Чёрт, горло сводит! Как же всё это выпить?
Полчаса ушло у него на первый бокал.
Пил он с остервенением, с силой проталкивая сквозь сводимое судорогами горло всё новые и новые порции алкоголя, и бегая время от времени в ванную комнату прополаскивать пылающий рот под струёй холодной воды.
Но после первого бокала быстро наступило расслабление и мышцы размякли. Горло слегка распухло и отеплело, и волны огненные покатились по нему легко и спокойно.
Выпив изрядно, стал глотать он таблетки. Одну за другой. Пока одна из них (кажется, восьмая уже по счёту) едва не застряла в горле.
Закашлявшись, снова схватился он за бокал.
Подумав при том, что самоубийство его выглядит совсем не романтично и не трагично даже, а как-то очень уж обыденно, до скуки приземлено и напоминает, скорее, какую-то неприятную, очень неприятную работу, выполнить которую нужно непременно сейчас, этой, уходящей уже ночью, выполнить — и получить, наконец, отдых.
Он и сам удивился тому, что нет уже в опьяневшей его душе страха смерти, нет и мыслей о ней. Будто не рядом она, не ждёт на подхвате.
Так подавил его долгий и нудный процесс самоубийства, что кажется — самоцелью. И кажется уже, что оборвётся он внезапно, кончится нудной работой, сменой кончится, а там отдых. И всё.
Но понимал Искандеров, какой-то не туманной частью сознания постигал, что смерть не может быть и не будет только скучной. Что от приближения её дрогнет, ещё как дрогнет тело! И будут ему ощущения! Только — едва ли приятные.
Так и случилось.
Едва запил он лекарство, как и тошнота вскоре подступила к горлу.
Он побежал враскачку в ванную комнату, ватными ногами едва удерживая себя, но — не успел. Вывернуло на пороге.
На серо-жёлтой слизи, расползающейся по полу, он поскользнулся и упал. В собственных нечистотах вымазавшись, лежал, приходя в себя, минуты три.
Потом потянулся к раковине. Но далеко было от порога, достать не смог.
И тогда он пополз обратно в комнату.
Влезши нас стул, схватился за бутылку, чтобы не считать уж объём бокалом, и сделал ещё несколько глотков.
И опять потянулся к таблеткам, преодолевая рвотные позывы.
На этот раз организм, оглушённый алкоголем, позволил напичкать себя таблетками.
Искандеров ослабел и едва не терял сознание.
Липкая слюна непрестанно текла изо рта, серыми и жёлтыми разводами раскрашивая и без того уже не чистую рубашку.
И когда качнулся стол, лампа мигнула и перехватило дыхание, понял Искандеров, что — пора.
Вцепившись в край стола, он медленно встал. Подошёл к дорожной сумке и вытащил оттуда моток ленты-скотча.
В несколько приёмов, стараясь не рухнуть и свешивать на грудь отяжелевшую голову, он сначал присел, а потом и прилёг на пол.
На коврик, рядом с кроватью.
Положил на пол, рядом с собой, скотч.
Отмотал от рулона пакет. Подул, расправляя его.
Натянул на голову. Оправил края пакета, плотнее подгоняя к шее.
И, приподняв ненадолго голову, обмотал шею в несколько слоёв клейкой лентой.
Потянул ленту и, поняв, что оборвать её сможет, так и сохранил моток с неизрасходованным остатком — возле себя.
Сквозь чёрную полиэтиленовую пелену едва пробивался свет.
После нескольких вдохов и выдохов сон начал одолевать его. Подступало забытьё.
Он лежал посреди комнаты, звездой раскинув руки и ноги. До поры дыхание его было ровно, и пакет мерно вздымался и опадал.
Потом ушло от него сознание, и дыхание стало редким, но всё ещё сохраняло ровность свою.
А потом рывки пакета тали судорожными и продолжалось это несколько минут.
Пальцы его побелели, стали появляться на них голубоватые пятнышки и жилки.
И вдруг они резко сжались, холодной хваткой вцепляясь в коврик. Раздался треск материи.
Искандеров затылком ударил о пол. Попытался приподняться, будто очнувшись неожиданно и раздумав уходить.
Но не раздумал и не мог раздумать.
Бессознательным было это движение.
Тяжёлый, травящий сон не отпустил его.
Он упал. Грудь его вздыбилась, исторгнутая горлом пена забурлила внутри пакета.
Искандеров изогнулся дугой. Стон сменился бульканьем и громким хрипом.
Дуга распрямилась, и тело, слабея и обездвиживаясь, застыло, сотрясаемое иногда волнами последних судорог.
Потом стихли и они.
Искандеров умер.
Через полчаса зашёл к нему номер дядюшка Джа.
Приоткрыв дверь, поначалу заглянул он осторожно. Потом вошёл в номер.
Ступая аккуратно и мягко, обошёл труп.
Открыл окно.
Покопавшись в дорожной сумке Искандерова, достал забытую постояльцем самокрутку-подарок.
Достал пластиковую зажигалку. Потряс её для верности.
Закурил. Зажигалку положил на стол.
Затянувшись хорошенько, медленно выпустил дымные струи через нос.
И прошептал горестно:
— Эх, Скандера!
«Я хотел сочинить страну, где можно вернуть утраченную любовь.
Край, где милостью неведомых мне богов или просто удачным стечением обстоятельств даётся ещё один шанс на обретение счастья.
Точнее, на возвращение к нему.
Берег, где магия древнего, давно затонувшего в океанских водах мира жива ещё, впитанная вечным воздухом, реликтовыми деревьями и бессмертными камнями, жива — и творит чудеса, исправляя неровное течение жизни.
Мир, где жива магия последней любви, любви на краю времён.
Мир, где судьба не выносит приговоров за ошибки. Возможно, даже за преступления…
Я назвал этот мир — Лемурия.
Он ожил во мне, и я живу в нём.
Но вне меня — его нет.
Всё не так за стенами, всё не так. Вот там — ничего не удалось изменить.
Жаль, что так получилось…»
Разбуженный звонком из полиции Вениамин задал дежурному сержанту на удивление мало вопросов (собственно, всего два: «Кто?» и «По какому адресу?»), быстро собрался и приехал.
В полицейском участке в столь поздний час людей было немного. Пара дежурных в комнате, мелкий карманник за решёткой и задержанный до выяснения обстоятельств Алексей Валерьевич, которого, из уважения к подозрительному, но всё-таки гостю, сажать за решётку не стали, выделив для временного содержания место на скамейке у стены, в закутке у старомодного, огромных размеров, в уныло-коричневый цвет крашеного служебного сейфа (в котором, по преданиям, полицейские чины хранили служебные документы и заначки от жён ещё в колониальные времена).
Полицейские, притомившись, поклёвывали носом и откровенно скучали, с некоторой неприязнью уже поглядывая на свалившегося им на голову белого чудака, зачем-то полезшего через ограду богатого дома (да ещё и, похоже, своего собственного).