«Занавес», — послышался чей-то голос из-за второй кулисы. Помреж опустил занавес в тот момент, когда Лена защелкала в воздухе пальцами правой руки, воображая, что между большим и средним вспыхивает огонь, сжигает на виду у всех договор на действительность, за многие месяцы ее трудом созданную. Она швырнула через плечо отработанный жест. Тот шлепнулся в пустом пространстве за Леной и отбросил назад картинку. На картинке маленькой Лене мать застегивала на груди старую вязаную кофту, синюю с пуговицами-цветочками, чтобы послать в магазин перед закрытием: четвертушку сливочного сыра, но пусть тонко нарежут, полфунта серого хлеба и таблетки. У папы опять разболелась голова, деточка. «Все истории, — успела она подумать в последний свой миг на сцене, — все истории каким-то образом связаны». Коллега, взяв за плечи, оттащил ее от рампы.
На второй день она забирала документы в администрации. У директора в момент прощания изо рта пахло лакрицей. Рассказал, что в ней было всегда так привлекательно и почему с самого начала ей давали большие роли. «По-честному», как обещал. Лена смотрела на него с интересом. Она, по его словам, выделяется некоторой неуместностью. Всего несколько лет отделяют ее, Лену, от поколения новых лиц. Но у нее-то нового лица никогда не было.
— Точно, — согласилась Лена.
— Не было, причем даже в самых удачных ролях, — продолжал он. — Стань вы, Лена, актрисой года, спустя еще год про вас забыли бы и пресса, и хозяева ресторанов.
— Верно, — кивнула она.
— Ага, — подтвердил директор, причем он знал и причину. У нее ведь лицо своеобразное, но неприметное. Невозможно распознать в ней актрису нового поколения и возликовать. Она красива, но не стоит и на это возлагать больших надежд. С таким лицом ничего не начинается, а скорее что-то кончается.
— Спасибо, — оборвала Лена, — звучит ободряюще.
Но директор не сбился. Ее лицо свидетельствовало о сильных чувствах и о том, что делало ее всегда новой. А именно — изменчивость. В каждой роли она выглядит по-другому, так что, видя ее, забываешь, что уже видел ее раз на сцене и, было дело, восхищался.
— В вашей улыбке читается все, что вы упустили, и то, что счастливая минута зависит от минуты. А не от счастья, — разглагольствовал директор.
— Хватит! — Лена, почуяв опасность, встала и подняла над головой руки. Пахнуло потом.
— Что вы будете теперь делать?
Затренькал телефон, он потянулся к трубке, и она воспользовалась этим, чтобы покинуть его кабинет, кивнув головой.
Она осталась в Базеле, потому что любила этот город. О расторжении договора на квартиру следовало сообщить за три месяца. До конца театрального сезона каждый день читала толстую затрепанную книгу из городской библиотеки, вечером ходила в кино и перезванивалась с подругой под телевизор без звука и дождь за окном. Они вместе учились в театральной школе, менялись одеждой, машинами, работой. Но не мужчинами.
— Шотландское лето, — констатировала подруга.
Лена лежала, зарывшись лицом в волосы. Чувствовала себя опустошенной.
— Понимаю, — говорила подруга. — У меня тоже так было.
— Нет, у меня по-другому! — возражала Лена. — Я не хочу больше жить впечатлениями, которые ко мне не имеют отношения.
— Понимаю, — говорила подруга.
— Что мне теперь делать? Я рада была, когда меня другие тащили на сцену. Я ведь добровольно никуда не пойду. Я существую, пока есть театр. Понимаешь?
— Да, — говорила подруга, с телефоном в руке передвигаясь по квартире. Слышно, как открывается шкафчик. Звякают столовые приборы. — Понимаю, — говорила она рассеянно, заправляя посудомоечную машину.
Лена потянулась за сигаретами.
— Самое ужасное, — продолжала она, — что я чувствую себя не старой, а хуже — стареющей. У меня бедра стали как-то выше, будто торчком.
— Обычное дело, — заверяла подруга. — У меня это уже позади. Правда, я оказалась не так беззащитна, как ты. У меня уже тогда была семья.
— Ага.
Фоном звучали шумы, издаваемые семьей, которая только и ждала, пока мать, наконец, закончит переговоры с внешним миром. Ведь без матери за ужином холоднее. А у Лены в комнате всегда тишина. Она задула спичку.
Хотела бы она на полставки в булочную, да, синий нейлоновый халат, а летом, в жару — синий нейлоновый халат на голое тело. Хотела бы по выходным ездить в кино в ближайший город, а еще лучше, чтоб ее туда возили, чтоб рядом со случайным знакомым, пахнущим лосьоном для бритья и бальзамом, уплетать мороженое и поп-корн, и чтоб ее голые коленки, два светлых острова, торчали из темноты кинозала.
— Ты снова закурила?
— Да, чтоб его.
Они разъединились.
Несколько часов спустя, когда дождь перестал, через открытое окно стало слышно людей на террасе в кафе напротив или на пути к последнему трамваю. Стояла теплая ночь. И было открытое окно, и было воскресенье, и не было у нее детей. А счастлива ты, а счастлива ты в этом вечном круговороте без круга? Завтра тоже будет день.
Понедельник — день кино. У «Люкса», напротив театра, она встретила сослуживцев. Это был первый свободный вечер в конце сезона.
— Чем ты теперь занимаешься?
— Этот вопрос я тоже себе задаю. А вы?
— Ты же знаешь, вчера — последний спектакль.
А тот, с кем после праздника по случаю премьеры она, не сняв маску, оказалась на диване, обнимал новую суфлершу. Сообщил:
— Улетаем в Шри-Ланку.
Наутро Лена села в поезд, просто так. Вышла в Карлсруэ и отправилась на террасу кафе «Зинн». Напротив вокзала. В загончике возле кафе «Зинн» жарким южногерманским утром горделиво выступали фламинго. Какао она закусывала яблоком. Светило солнце. Она радовалась: под солнцем думается лучше, чем без него. За соседним столиком человек в кресле-каталке ласково говорил со своей таксой.
— Нет, в самом деле, ты вовсе не такая толстая, — обращался он к собаке.
Вокзальные часы показывали почти десять, когда раздался звонок. Фраза из Баха скоренько пропиликала в ее дорожной сумке, а человек в кресле-каталке закричал: «Телефон, телефон!», так что его такса даже привстала.
— Ты где? — голос в трубке звучал глухо.
— В кафе «Зинн».
— Так, не дури, — продолжал голос. — Твоя мама вообще-то…
В эту минуту мимо проехал грузовик. Шофер поглядел на Лену, а Лена поглядела на бирюзового цвета брезент польского происхождения, если судить по номерному знаку.
— …И прихвати что-нибудь черное из одежды, — глухо распорядился голос.
— А ты меня видел когда-нибудь в красном?
Того, кто звонил, она знала давно, но не очень хорошо. На его примере за последние тридцать лет ей удалось усвоить, что вовсе не обязательно обладать какими-то хорошими качествами, какими-то особенно хорошими качествами, чтобы тебя любили. Звонивший являлся ее отцом, поскольку он же являлся мужем ее матери. Она наклонилась к сумке и попутно сморщила нос: человек в кресле нанес гуталин слишком жирным слоем. Ее, склоненную над дорожной сумкой, на мгновение обдало холодом. «Вообще-то умерла». Теперь это мгновение навсегда пропахло гуталином.
Через пять минут она уже стояла на вокзале Карлсруэ перед желтым расписанием. Теперь она по крайней мере знала, куда ей деваться с багажом и с начавшимся летом.
Десятое июля. Интер-Сити-Экспресс. Потом пересесть на электричку до С. Ведь в С. большие поезда не останавливаются. Родина — то место, про которое женщина может сказать, что там она девочкой носила на зубах пластинку, рекомендованную ортодонтом. У Лены таким местом был город С.
Когда в С. она выходила с вокзала, уже настал полдень. Улица, ведущая в город, одной стороной лежала в тени, другой — на ярком солнце. Прежде, когда Лена в разгар лета возвращалась из школы, улицы разделялись так же. На сгустившуюся черноту и немыслимую белизну. Молодой турок вел за руку свою девушку. На вокзальной площади стояли в ожидании три автобуса. И они втроем направились к остановке 248-го. Девушка в платке курила, сигаретой вырисовывая в воздухе очертания проблемы. Браслеты на запястье звякали, когда она в одной фразе мешала слова немецкие и турецкие. Подойдя к автобусу, задрала длинную юбку, сигарету высоким своим каблуком раздавила. Потом поцеловала его. Поверх цветочков платка на плече своей девушки молодой человек глазел на Лену. На нем были дорогие синие спортивные штаны. Лена поставила сумку на землю, откинула волосы. Подул ветерок, как прежде, и она почуяла запах от пивоварни. В С. пили местное пиво, и пивные имелись чуть не на каждом углу, зато гимназия — только одна.
«Я не возвращаюсь, я просто сюда еду», — уговаривала она себя.
Вдруг ветел задул сильнее. Он несся со стороны вокзала, от поездов, мчавшихся через С. так быстро, что пассажиры не успевали ни разобрать название города, ни разглядеть две зеленых церковных башни и красную фабрику роялей. В С. прошла ее юность. Поезда, мчавшиеся мимо, и стали тем ветром, что унес отсюда Лену.
Она выбрала теневую сторону улицы. У двери закусочной молодой человек вынимал кусочки лука из своего кебаба. Красный солнечный зонт отбрасывал розовую тень на его лицо. У пустого столика стояли два стула, незащищенные от солнца, но повернутые друг к другу. Люди, сидевшие здесь, давно уже ушли. Но последнее движение их осталось, в промежутке между одним и другим стулом.
Прежде… Когда оно было?
Прежде? Тогда, когда еще дети были на дворе, как однажды сказала мама.
Звонок поблескивал золотом в стене у садовых ворот. Лена едва коснулась его — наверное, чтобы можно было быстро уйти. На часах без десяти три. Дом стоял на крутой, но тихой улочке в дорогом квартале. Два каменных льва, не крупнее терьеров, прямехонько сидели на углах стены, справа и слева от ворот. Мать называла этот дом Левенбургом, Львиным замком. За домом шумел высокий тополь, да трескотня сороки нарушала дневную тишину. Жалюзи на втором этаже были приспущены. Лена вошла в сад.
«Ты с ним дружила, мама?» — «Вроде того, пока твой отец не появился». — «А потом?» — «Потом меньше». — «Почему?» — «Потому». — «Потому что он смешной?» — «Почему это он смешной?» — «Потому что ты так говоришь. Потому что все так говорят».