Не всегда, мама. Вечно.
Вот что она сказала, прижимаясь к гробу, как к человеку. В соседнем боксе другие люди оплакивали другого покойника. Мертвые всегда становятся маленькими.
Тут кое-чего не хватает, — продолжала мать.
Чего же?
Мне, например, туфель, — был ответ.
Из коридора слышались голоса, протяжный здешний выговор. Плакала женщина. Как будто пищала.
А что Дальман? — спросила мать. — По-прежнему громко говорит?
Последние десять лет жизни мать, как и Дальман, провела в компании с ток-шоу. Участвовала в дискуссиях. Обо всем. Во весь голос. Она и внимания не обращала, что не получает ответа. Беседовала с телевизором один на один и ждала мужа. Жизнь обрела цвет ожидания, цвет любви и страха. Запуганный красный цвет, куда подмешался сначала желтый, потом черный.
Он пьет, — добавила мать.
Кто?
Дальман, — повторила она, — и как ты у него живешь? Это еще выдержать надо.
Осторожно, чтобы никого не разбудить, Лена подтолкнула дверцу. Голова лежит чуть наискось, подбородок провален и рот открыт. Не широко, но безобразно. Между губами ярко-розового цвета виднеется зигзаг мелких, довольно неровных зубов.
— Ты накрасилась? — произнесла Лена вслух. Склонилась к лицу, дохнула. Ответом был холод, мглистый и равнодушный.
Дальман, как видно, наводил порядок в ее комнате в Левенбурге. У покрывала все четыре конца откинуты, под кроватью исчезли хлопья пыли. Лена постояла слева возле узкого окна с видом на долину, на город, на две зеленые церковные башни, газовые цистерны, фортепьянную фабрику и новостройки, карабкающиеся по склону напротив. Подошла к правому окну. Крутая улица вверх уходит в зелень, вниз ведет к городу. Тяжелый черный мотоцикл затормозил у тротуара. Мотоциклист снял шлем, пригладил рукой темные волосы, она сообразила, что знает его. В школе с ним училась. Из соседнего дома вышла девушка в белом халатике, забралась на мотоцикл. Много моложе мужчины, и тут же потянулась назад, чтобы ухватиться за ручки сиденья. Лена легла на кровать.
Сможет ли она завтра выйти без чулок?
Осмотрела свои ноги, как под гримом, белые, гладкие. Поднялась, повесила на окно черную юбку, серый джемперок, серую кофточку. Под мышками кофточка пропахла потом и глядела на нее косо: две пуговицы повисли на нитках.
— Подмышники, — говорила мать. — Пришивай к дорогой одежде подмышники. А под узкие вещи надевай лифчик на косточках.
— Почему?
Лена снова легла на кровать.
— Потому. Я тоже так делаю. А к летним платьям пришивай держатели для бретелек, чтобы не каждый сразу знал, какого цвета у тебя лифчик. Волосы подбери. И глаза не подводи черным так сильно, а то вид у тебя потасканный! Прошлогодняя юбка коротка. Вот будет тебе тридцать, уже не сможешь ходить с голыми ногами!
— Я до этого не доживу.
— Посмотрим, посмотрим, только кожаную куртку оставь все-таки в шкафу, она тебе велика и вообще отцовская! И у машин не останавливайся, когда с тобой заговаривают.
— Почему нет?
— Потому что нет. Я тоже так не делаю.
— Так ведь с тобой никто уже и не заговаривает.
Пощечина обеспечена.
«Сделай, чтобы моя мать умерла», — такой просьбой Лена каждый вечер завершала «Отче наш». Бог оказался тупым. Не разглядел истекший срок хранения на ее молитве, когда та позавчера, наконец, дошла.
Стук в дверь. С кровати Лена не поднялась.
— Войдите!
В дверях стоит королевский пудель. Юлиус Дальман вернулся из парикмахерской.
— Ну, как я выгляжу?
— Сойдет, — ответила она с кровати, согнула руку в локте, подсунула под голову. Мать взяла Дальмана не в мужья, а в свидетели на свадьбе. Можно ее понять, как посмотришь на него сейчас в дверном проеме. — Есть в этом нечто… — Лена показала на его голову.
— Что именно?
Кончиками пальцев он ощупывал свою прическу.
— Нечто декоративное, — закончила она. Где-то в доме работал телевизор.
— Завтра пойдем вместе? — хотел знать Дальман.
Она кивнула.
— Ясно было, что она первая умрет, она ведь сильно меня старше, — промямлил он.
— Разве?
— Да, на четыре недели.
Сказал про четыре недели, но заключалась в них целая жизнь. Лена представила, как мать и Юлиус Дальман детьми шагают рядом. Она мальчик. Он девочка. Она поживее, он осторожный, но не без изящества. Представила, как они вдвоем сидят у радио перед открытым окном. Он расчесывает ей волосы. Но детей у детей нет. Не бывает детей от касания гребнем, даже самого нежного. Конец истории Лена тоже видела. Дальман и его Марлис были назначены друг другу лишь в незримом миропорядке. Кто же первым отвернулся от любви?
— Что Марлис вообще обо мне рассказывала?
— То да се, — проронила Лена.
Дальман сделал полоборота к выходу, потом полоборота назад, указал на развешанную одежду. Сейчас скажет, чтобы убрала. Из-за соседей.
— Завтра вы наденете это?
Она кивнула, он покачал головой, и так они спорили молча, безнадежно и не по сути, покуда он, наконец, не пробормотал:
— Но юбка, юбка-то слишком коротка для твоих похорон, Марлис.
Несмотря на августовскую жару, днем Лена пошла в сауну и оказалась там наедине со старой толстой теткой. В душевой она состригла ногти на ногах, попробовала средство для волос и с трудом его выполоскала, купила детектив Сименона, однажды уже читанный, изучила телепрограмму и отметила крестиками все, что стоит посмотреть, но потом прослушала по радио у себя в комнате репортаж о поездке в Черновцы и страшно захотела слив. Вымыла голову еще раз и с мокрыми волосами улеглась в постель. Радио играло тихо, так что из коридора слышались шаги того, кто не мог уснуть. Ночью она вышла в туалет и увидела большую пепельницу, полную окурков.
Колокола двух зеленых церковных башен натужно сообщили о приходе дня. Дул резкий ветер, и прояснились краски, и прочертились контуры, будто обведенные тонкой линией туши. Шестнадцатое августа. С Дальманом она вошла в церковь. Стоя с ним у чаши со святой водой, на передней скамье различила спину отца. Вся семья помещалась в первом ряду. Дальман изготовился размашисто и торжественно осенить себя крестным знамением.
— Африканский бетон, — пробурчал он, указывая на облицовку чаши, будто это и было главным на сегодняшний день.
Без него она торопливо преодолела ступеньки главного нефа, по проходу в центре пошла вперед, к первой скамье. Единственный глухой колокол звучал близко и протяжно. «Медленно — значит, печально. Медленно — значит, нежно и взволнованно. Не то что быстро, — сказала она себе. — В любви тоже так». Она шла быстро.
Семейству в первом ряду пришлось подвинуться. Лену не трогало, что она сидит возле того, кто являлся ее отцом, будучи мужем ее матери. Непроницаемая пленка незаметно для окружающих скрывала ее. Материал она разработала с годами. Сердцеллофан. Если кто тронет, она выдаст материал за свою кожу. Что остается, то она играет на сцене.
Дальман последовал за ней и уселся рядом. Так Лена оказалась между мужем ее матери и Дальманом ее матери. Увидела пятерых теток из Айфеля, плечом к плечу, и все толстенные. Наверняка они спозаранку, в четыре, при двух термосах для чая и кофе погрузились в старую оранжевую «ауди». А вот кормили ли они в темноте кур, нарядившись в черные плащи, тесные им в бедрах? А плащи они чистили ли утренней кофейной гущей от выступивших на ткани белесых пятен? Сменяли ли напоследок резиновые сапоги на приличную обувь, ощутив при этом колотье в пояснице и одарив пустым, но не холодным взглядом мужнино фото на буфете? Сколько лет, как я овдовела? Все вопросы давно улажены, и в бесформенной сумке исчезает на случай дождя во время похорон зонтик-автомат, спутник жизни, единственный и незаменимый.
— Его-то зачем притащила? — прошептал отец Лене на ухо и улыбнулся Дальману.
— А что, я ведь у него живу. Мешает он тебе?
— Именно.
— Почему?
— Что люди подумают!
— Ну, и что он тебе сделал?
— Одевается по-идиотски.
Бросив взгляд на Дальмана, она снова обернулась к отцу, любезно улыбнулась и тихо проговорила:
— Сегодня еще ничего. Сегодня он не в маминой красной юбке.
Башенные часы пробили восемь. Лена, опустив голову и взглянув на свой джемпер, впервые почувствовала, что у нее намечается второй подбородок. Да ладно, «двойка» выглядит очень прилично, джемпер серый, кофта серая — на эту парочку можно положиться. Затем она огляделась и закинула ногу на ногу. Все встали. Она сидела. Это было шестнадцатого августа. Что осталось от этого дня? Почти ничего. Даже запаха кофе изо рта у Дальмана, когда он затянул первый хорал. Даже того, что в проповеди были отмечены лишь два качества ее матери — приветливость и любовь к цветам, что отец часом позже, пока они вместе шли первыми за гробом, шепнул ей, мол, в слезы не бросайся, а на вопрос, почему нет, ответствовал: «Пусть остальные не думают, что ты горюешь больше моего». Она видела перед собой лишь огромный гроб и внутри маленькую мертвую маму, которая под конец весила сорок девять килограмм, точно как в день свадьбы. Комок подступил к горлу, и тут уж ей стало не до того, как при каждом соболезнующем рукопожатии кольцо больно врезалось в палец, как бывшая ее учительница танцев жестким краем черной шляпы, размером с автомобильное колесо, вместо поцелуя клевала ее в лицо столько раз, что Лена уже готова была расплакаться, только чтоб не рассмеяться, и как чужая светленькая девочка тут же подхихикнула, а затем стукнула ее по ноге, где берцовая кость, чтобы указать обкусанным розовым ногтем на желтую розу в головах гроба и выпалить самые утешительные за день слова: «Гляди, моя дальше всех улетела!» Не осталось и того, как у могилы ей сказали, что она ведь дрожит, но не успела она отозваться, как прозвучал колкий ответ другой женщины: «Так она же без чулок!» Лена равнодушно побрела за всеми в кафе на поминки, равнодушно гоняла осу за накрытым кофейным столом, равнодушно прислушивалась даже к тому, как тетки из Айфеля, потирая руки после первой чашки кофе, уверяли, что теперь им значительно лучше. Кто-то рассказывал историю про залетевшего в дом попугайчика, которого две недели держали во фритюрнице и потом назвали Гаральдом, хотя это была самка, а в итоге все-таки купили клетку, чтобы можно было снова обжарить картошку. Не осталось и того, как начиная с этой истории все уже смеялись. А громче всех — Дальман перед двумя пустыми пивными кружками. Дальман, теребивший синие и желтые засушенные цветочки до тех пор, пока ваза не упала и из нее не вылилась вдруг вода на парадную скатерть, так что пришла официантка с тряпкой, а он, пользуясь случаем, заказал еще пива, но так и не получил, поскольку хозяин кафе запретил это сдержанным отрицательным движением. Не осталось для Лены и того, как у витрины с пирожными он наполнил две рюмки водкой и, подмигнув, одну подвинул к ней, как от него пахло в тот момент тортом «захер» и черным хлебом, как жена хозяина не сводила уничтожающего взгляда с развеселого муженька, обнимая при этом Лену соответственно печальному дню. И спрашивала, не помнит ли та рыжеволосую дочь семейства, с которой ходила в один класс. Лена вежливо стала