припоминать, но так ничего и не вспомнила, в том числе и рыжих волос, и все равно закивала: да-да, именно рыжие отличаются упорством и верностью. Такие и по сию пору рады побывать дома на выходные, да-да, а такие, как она, Лена, ну очень рады, что рыжие одноклассницы из былых времен любят теперь смотреть на Лену по телевизору. Ничего не осталось от шестнадцатого августа, даже Дальмана, который потом с усилием встал, прошамкал «до скорого» в полупустой зал, откуда не получил ответа, толкнул дверь между кафе и торговым залом, увидел стоящую там Лену и нетвердой рукой тронул стекло. Потом скользнул мимо нее на улицу. Жена хозяина посмотрела ему вслед, убирая декор с витрины для тортов, и заметила, как он спотыкался на пути прочь, обернулась к Лене, закатив глаза, и недвусмысленно закатила их снова, увидев ту наедине с поднятой в тосте второй рюмкой водки. Лена думала: «Люди, которые спотыкаются, мне значительно милей». Взгляд ее упал на дверь. Дальманова лапа оставила белый след на стекле. Все, что принес с собою тот день, не сохранилось. Кроме одного.
Когда дверь ризницы открылась, когда тяжелые башенные часы пробили восемь и за толстым маленьким служкой, дергавшим колокол у двери, появился еще один человек, сердце ее забилось часто-часто, словно пытаясь о чем-то сообщить.
— А это кто? — взвыла Лена, перекрывая орган.
— «Храни нас, Пресвятая Дева», — выводили остальные, и от Дальмана шел запах кофе.
— А это Людвиг, — шепнул отец.
— Нет!
— Да.
— Нет!
— Да, сама же видишь.
— Как, почему?
— По желанию твоей матери.
Костюмер Георг первым заметил, что она больше не хочет быть актрисой. В тот вечер Лена, не помня себя, встала у столика в гримерной, и тут вошел Георг. У Георга был СПИД.
— Стол, — говорила она, пока дверь открывалась. — Стол, стол, стол!
Спектакль только что закончился, и Георг собирал костюмы в чистку. Она знала его десять лет с лишком. В трудные времена поступь Георга, нечеткие его, тяжелые, мелкие шаги, служила ей метрономом. Партнер Георга умер полгода назад, и всю их общую квартиру, включая немытую посуду, тот выставил внизу, в контейнере, чтобы немедленно и в полном одиночестве перебраться в меблированную комнату. Без стука войдя в гримерную с бельевой корзиной, Георг спросил:
— О чем размышляешь?
— Вот о чем: это стол или не стол? — и она нарочно толкнулась бедром о край.
Георг пощупал ее волосы, пересушенные новой краской.
— Да не мучайся ты, Лена.
— Вот этого-то я и не умею, — откликнулась она.
Он собирал с полу корсажи, трусики, наколенники и чулки, а снаружи, в коридоре, актерский смех уже переходил в крикливое кудахтанье кур, согнанных с насеста. Георг выскочил из гримерной, чтобы не пропустить какую-нибудь развлекуху. И только она осталась одна, как из стола начал расти человек, и начал отделяться от дерева, и стал окончательно плотью. Завершая воплощение, застегнул пиджак на нижнюю пуговицу и прислонился к краю стола. Прямо у его руки оказался поднос для шпилек. Цветом и формой точно такой, как подносики для пилюль в больнице.
— Вот и я.
— Что это значит?
— Ты меня звала, — объяснил Людвиг, выглядевший натурально. А почему бы и нет? Ведь являются же джины из бутылок, стоит только потереть горлышко. Может, они протискиваются и сквозь столы, если толкаться о край в полном отчаяньи?
— Что случилось?
— Ничего, Лена, спокойно, — вот что ответил Людвиг.
В одном и том же зеркале она видела и его спину, и собственное лицо. Волосы у него черные, лицо у нее белое. Взяла баночку с кремом, чтобы снять грим. От Людвига ее отделял один только стул. «Стул! — мелькнуло в голове. — Стул, стул!» Скользкими от крема пальцами провела по лицу. Из привычного движения родилась улыбка. Людвиг улыбнулся в ответ, и складка у него вокруг рта вовсе не свидетельствует об аскетическом образе жизни.
— Красивый у тебя халат.
— Черный, как ночь, — уточнила она. — А ты не изменился, милый.
— Зато ты теперь блондинка, — ответствовал Людвиг.
Оба замерли. Вот он — на столе, вот она — всем телом тут, оба неподвижны, оба застыли, наклонили шеи, напрягли все силы. Но еще не начеку и к нападению не готовы.
— Ах, это, — она провела рукой по неровно окрашенным волосам. — Ах, блондинка! Идея нашего нового художника. Дома у него жена, черная, как собачье дерьмо, и волосы, и десны, и соски — все черное, хотя она из Билефельда. Он, видишь ли, с ней не ладит, и оттого мы в «Натане»[8] блондинки всем составом.
— А стоит прийти посмотреть «Натана»?
— Нет, лучше Колтеса[9]. Пойдет позже в этом сезоне.
Размазывая средним пальцем крем, она почуяла возвращение забытого было порыва. Так налетает дождь или ветер. Вспомнила вкус слюны у него во рту. И возжелала его губ на шее, его рук на плечах, а стул между ними — прочь, и пока тот падает, Людвиг говорит:
— Повернись.
Когда он прижался к ней, махровая ткань халата стала тонкой. Свет горел в гримерной, но всюду, куда проникал его палец, было темно. Она знала, зачем его палец оказался там, во впадине пупка и в невысветленных волосах чуть ниже, она знала, зачем его палец между губ. Однажды она и в самом деле была с ним, а потом не раз повторяла это в одиночку. У них получалось все лучше и лучше, у обоих. Только Людвиг об этом ничего не знал.
— Ты что делаешь?
— Не шевелись.
— Ты что делаешь?
Над столом, в зеркале, когда он то отдаляется на несколько сантиметров, то приближается вновь, — серьезное лицо. Серьезное, будто в очках. А в своем лице она разглядела девочку, какой рада бы остаться. Та девочка на велосипеде всегда выпрямляет спину, невозмутимо и чуть высокомерно проезжая мимо мальчиков вроде него, тремя годами младше. Сосновые иголки вечно цепляются к шерстяным чулкам, и лес начинается почти от дома. Коленки у нее округлые, взрослые, хотя сама она совсем юная. Юная, но спокойная и сосредоточенная, с надежными руками и жесткими, непокорными волосами. Глаза на лице еще детские, взгляд отсутствующий и светлый.
Упершись руками в стол, она обернулась, ведь не лишне увериться, что он — не просто отражение с закушенной нижней губой. Да, тут.
— Стой тихо, — скомандовал Людвиг, правой рукой крепко сжав ей бедро, левой — не затылок, а шею. И как перехватило дыхание, так она и осознала: чем тише стоишь, тем громче вопль, но издавать вопли она тут, перед столом, который, возможно, вовсе и не стол, не вправе. Лицо Людвига по-прежнему спокойно и бесстрастно, какой была вначале его спина. Сплошные морщины. Тени у носа, как бывает в тяжелые дни. Людвиг не такой, как другие. Он не шелохнулся, когда пришел. Потому что пришел из воспоминаний, хотя для нее и был полон жизни, как никто другой. Сказал что-то ей в затылок.
— В жизни люди всегда встречаются дважды, — сказал он.
Потянулась было назад — но рука ухватилась за халат.
— Людвиг, что ты делаешь?
— Я люблю тебя.
И глухой удар. Об стенку? Об пол, всем телом? Может, ее телом? Георг бухнул оземь бельевую корзину.
— Ну что, опять со столом разговариваешь?
Он жевал лакричную пастилку. Догадалась по запаху.
Лена по-прежнему нависала над столом, пальцы растопырены на столешнице. От нажима кожа под ногтями налилась розовым, по краю побелела. Крем блестит на лице. Шпильки на турецком подносике намертво сцепились лапками. Лена отошла от стола.
— По желанию твоей матери, — прошептал отец.
Людвиг перед алтарем раскинул руки, и на лиловом его облачении открылся черный крест. С нею рядом кто-то старательно подпевал. Дальман. Отец лишь раскрывал рот, то и дело тайком поглядывая на часы. А Лене мигом захотелось в свою комнату, и встать у окна, и на что-то опереться, и дочитать до конца книгу, жуя хлеб, и снова случайно увидеть девушку в белом на черном мотоцикле, с руками за спиной, как вчера. Захотелось стать той девушкой. Потому что вот такой Людвиг у алтаря чересчур высокомерен.
«Во дни воззвал, и в ночи пред тобою…», — выводил Людвиг в микрофон вместе со старым священником. Повернув голову влево, она взглянула на Дальмана.
А этот как бы смотрелся в облачении там, впереди? Что всегда повторял Георг? Есть три пола: мужской, женский и церковный.
— Он вернулся, да? — тихо обратилась она к отцу.
— Ага, и развозит ящики с минералкой.
— Ящики? — она строго посмотрела на Людвига, пронзив его взглядом насквозь, через облачение. Людвиг, всегда в черном, всегда один. Ясно, такой он и нравится женщинам. Синева его глаз достигала на расстоянии. Взгляд касался шеи, скользил по плечам, гладил левую грудь, кругом обводил пупок, ниже, ниже, не выпуская из виду глаз. И пока они пристально смотрели друг на друга, Лена скользнула в его объятия, как в рукава, и согласилась на все, что он ей предлагал от алтаря с глазу на глаз.
— Кончай кокетничать! — ткнул ее в бок отец. — Твои тетки только и зыркают.
Приди в мои объятья
«На счастье, дождя не было две недели, ведь перила-то — деревянные», — расскажет Марлис своей дочери Лене про этот июльский день в сорок четвертом.
В тележке сидели куклы Марта и Мария с распущенными настоящими волосами. Хельма и Зайка тянули тележку, Юлиус и Марлис шагали рядом. Они направлялись к замку на воде. Марлис недавно обрезала косы.
— Лесной орех, — оценил Дальман, приехав с сестрами на каникулы из О., и тронул рукой темные кончики волос, торчавшие во все стороны. Растирая их между пальцев, будто взяв на пробу, окончательно подтвердил:
— Орех.
— He-а, вши, — возразила Марлис. — Держи себя в руках.
К замку вел маленький мостик, шагов на двенадцать. Под ним — узкоколейка. В двадцать минут четвертого тут проезжал единственный за день поезд. Его-то они и хотели перехватить.
— Зачем? — обратился Юлиус к девочкам.
— Держи себя в руках, — тихонько повторила Марлис. — Мы теперь одна банда. А банды только этим и занимаются.