остигнув мира, власть пролетариата развалилась бы как плохое видение. С трудом получив согласие товарищей, он вздохнул с облегчением и еще раз доказал, что диктатура пролетариата по сути своей была диктатурой журналистов. В сотнях статей позорный мир был представлен, как благодетель нового правительства, намеренного дать России возможность передышки и восстановления сил. Легковерных рабочих и темных крестьян обманывали и одурачивали обещаниями скорой революции в Германии и воссоединением с товарищами Запада, откуда Россия могла бы черпать новые резервы для быстрого развития страны и опережения «прогнившей Европы». Это эхо затихло.
Обедневшая, обезлюдевшая Москва вела нищенское существование, а развевающееся и хлопающее на ветру красное знамя коммунизма отсчитывало, казалось, словно контрольный аппарат, все новые и новые потоки крови, которые пускала «чека» на Большой Лубянке и на Арбате.
По рынкам и площадям сновали угрюмые, оборванные, худые фигуры бывших чиновников, офицеров, интеллигентных женщин, иногда аристократок, которые не успели укрыться в Крыму или за границей. Мужчины продавали на улицах остатки имущества, сигареты и газеты; пожилые женщины — какие-то приготовленные дома лакомства и выпечку, молодые все чаще — собственное тело.
Милиция и военные патрули охотились на бедных, обнищавших «спекулянтов», отбирали их мизерный заработок и отправляли в подземелья «чека», где их гнали под плюющий пулями установленный в окошке подвала пулемет. Ни у кого не было времени, чтобы заняться мелкими делами, наказывать тюрьмой и кормить в условиях бушующего голода. Пулемет изрыгал пули ночи напролет. Черный автомобиль выбрасывал из своего нутра, отвозя за город, новые горы трупов.
Время от времени по улицам Москвы проносились господские лимузины, везущие комиссаров в кожаных куртках с неизменными папками под мышкой, символом власти над жизнью и смертью побежденного и угнетенного общества.
По ночам патрули, словно голодные волки, врывались в квартиры перепуганных граждан, проводили обыски, забирали с собой мужчин, женщин, детей, гнали их на принудительные работы и смерть.
После нападения властей, подкрадывались другие группы. Это были бандиты; под видом комиссаров они врывались в частные дома, насиловали и грабили, вели бои с милицией и отчаявшимися жителями измученной столицы.
Церковные колокола молчали, а на площадях и Кузнецком мосту военные оркестры громко играли «Интернационал». Церкви, музеи, университет стояли закрытые и пустынные, зато в театрах лучшие артисты во главе с недавним любимчиком царя Федором Шаляпиным пели, играли, танцевали и ставили представления для уличных зевак, пьяных от крови солдат, темных и преступных отбросов, всплывших со дна российской жизни.
Ленин после памятной, проведенной у Дзержинского ночи не покидал Кремля. У него была точная информация, что в Москве свирепствует отважный, готовящий покушения и неуловимый террорист Борис Савинков. Доказательством этому служили почти ежедневно появляющиеся трупы убитых комиссаров и правительственных агентов. На шедших переодетыми Дзержинского и Федоренко напала группа поляков, убивших бывшего жандарма и ранивших председателя «чека». Тайная еврейская организация уничтожала своих сородичей, работающих в московском «чека», которым руководил хитрый и жестокий Гузман. Молодой офицер Клепиков, неотступный товарищ Савинкова, точными выстрелами укладывал трупы людей в кожаных куртках и непонятным образом избегал погони и засад. Троцкий, Каменев, Рыков и Бухарин не отваживались выйти без усиленного эскорта за стены охраняемого латышами и финнами Кремлевского дворца.
Начали кружить беспокойные, страшные для новых властителей слухи. Возник какой-то до сих пор неизвестный «союз спасения отчизны и свободы», готовящий восстание и мечтающий о взятии Москвы, раздавленной кровавыми руками Ленина, Троцкого и Дзержинского, а также Петрограда, в котором безумствовал Зиновьев.
«Чека» похищала все новые и новые сотни, тысячи виновных и невинных людей, давя их колесами своей окровавленной машины.
В Москву поступали протесты из-за границы, на которые Совнарком отвечал полными увиливаний и фальши продиктованными Лениным нотами, а Гузман, совершая налеты, убил английского капитана Кромы, несколько французских семей и, наконец, поручил своему агенту Блюмкину, чтобы тот спровоцировал покушение социалистов-революционеров на немецкого посла в Москве, барона Мирбаха…
Ленин, читая в заграничных письмах энергичные протесты, щурил глаза и говорил смеясь:
— Это все лицемерные штучки! Европа упилась кровью, и теперь все стерпит, все выдержит и со всем смирится! Боясь нас, разражаясь громом проклятий, она кокетничает с нами, как старая проститутка! Помните, как умоляюще и покорно заглядывали нам в глаза представитель Франции — капитан Садул, английский агент Локарт, американец Робинс, подосланный послом США? Им не удалось удержать нас от подписания мирного трактата и помешать в организации армии для революционных целей, поэтому-то они мечутся и угрожают. Но вот что я скажу вам, товарищи, достаточно шевельнуть пальцем и заявить, что, не признавая никаких обязательств царя, мы все же выдадим им разрешение на добычу на Кавказе или Урале, как они прибегут и будут махать перед нами хвостом как собаки!..
В Кремль приходили кипы писем и заявлений с просьбами о снисхождении в отношении людей, которые умирали в тюрьмах и были приговорены к смертной казни. Эти заявления чаще всего были адресованы Ленину, а некоторые — жене всемогущего диктатора. Однажды Крупская пришла к мужу и робким голосом сказала:
— Я слышала, что Дзержинский, Володарский, Урицкий и Гузман позволяют себе необычайную жестокость… Я хотела попросить тебя вмешаться, ведь это ужасные, невыносимые вещи, позорящие пролетариат, народ, правительство!
Ленин опустил голову. Крупская заметила, что возле ушей мужа выросли мощные желваки. Внезапным движением он обратил к ней искаженное гневом и отчаянием лицо и тонким голосом прокричал:
— Только я могу все вытерпеть… все в себе подавить, а они — враги народа заслуживают снисхождения?! Естественно! Я должен, сжимая сердце, днем и ночью отгонять от себя черные, страшные мысли, потому что Ленин — чудовище, палач, сумасшедший, а они — бедные, невинные, обиженные! Уйди прочь и не смей говорить мне о снисхождении!
Максиму Горькому, критиковавшему ужасную «чека», он ответил резким письмом, раз и навсегда заставив писателя не только замолчать, но даже отказаться от лицемерных объяснений по поводу жестокости российского народа.
В своих газетах диктатор опубликовал коммюнике, чтобы ни к нему, ни к его жене не обращались по делам заключенных, так как эти просьбы будут безрезультатными.
В марте пришли первые сообщения о вооруженных восстаниях против Советской власти. Долгую гражданскую войну, неуверенно и с опозданием поддерживаемую бывшими союзниками, начал Ярославль, утонувший после затяжных боев в крови повстанцев, так как кроме убитых на поле боя, по приговору полевого суда, было казнено 3500 офицеров. В Пензе военнопленные — чехи, сформировав под командованием генералов Чечека, Сыровоя и Гайды свои полки, выступили с маршем на Урал. На Дону, Кубани, в Оренбурге и Забайкалье поднимались казаки. На историческую арену возвращались известные имена «белых» вождей: Корнилова, Каледина, Краснова, гетмана Датова, Деникина, Врангеля. Деморализованные солдаты и своевольные толпы рабочих, составлявшие Красную Армию, беспорядочно отступали по всем фронтам, прижимаясь к Москве. На западе, юге и в Сибири начинали действовать генералы Юденич, Миллер, Алмазов, Колчак, гетман Семенов и опасный безумец и мистик «белый Дзержинский» — Унгерн-Штернберг. Угнетенный народ поднимал голову. Все высматривали спасителей и готовы были им помочь.
Совнарком терял голову. Товарищи в панике прибегали к своему вождю и, вырывая на голове волосы, кричали:
— Пришел час расплаты! Идет смерть… что вы на это скажете, Владимир Ильич? Что с нами будет?
Ленин издевательски улыбался и говорил:
— Что будет? Вас белые повесят за воровство и убийства, меня — за идею, а всех вместе — за шею! Не хотите этого? Тогда надо прекратить изображать из себя больших начальников. Беритесь за работу, товарищи, так как это было во время октябрьской революции! Троцкий — хороший организатор, пускай берет Тухачевского, Брусилова, Буденного, Блюхера, Фрунзе, Эйхе и срочно создает настоящую армию, агитирует, любыми методами и обещаниями привлекает в наши ряды немецких, австрийских, венгерских военнопленных и бывших царских офицеров, пускай начинает оборонительную и диверсионную войну! Мы должны объявить «военный коммунизм» и выдвинуть лозунг: все для войны во имя победы пролетариата!
— Контрреволюция располагает значительными силами и будет поддержана Францией, Англией и Японией, — заметил Каменев. — У меня есть информация от наших агентов Иоффе, Воровского, Литвинова, Радека, что вопрос об интервенции уже решен в Париже и Лондоне; поговаривают даже о возможности введения блокады с тем, чтобы вызвать в России голод…
Ленин рассмеялся:
— Не так страшен черт, как его малюют, товарищи! — воскликнул он. — Не так просто начать интервенцию и направить десант в Россию с ее пустынными просторами! Все в худшем случае ограничится портами… Ерунда! Наши доморощенные патриоты сами развалятся, как идолы из сохнущей глины!
— Неизвестно! — вмешался Рыков. — Там есть такие способные, боевые командиры, как генералы Корнилов, Деникин, Врангель, Юденич…
— Безусловно! — пожал плечами Ленин. — Против них мы пошлем портного-журналиста Троцкого, желторотого капитана Тухачевского, старшину Буденного… Они будут вбивать в мужицкие головы только одно: «Власть — рабочим и крестьянам, свобода и счастье — пролетариату», а «белые» генералы сначала пробормочут: «земля крестьянам», а после первой победы примутся орать: «Да здравствует великая, неделимая Россия, да здравствует царь-батюшка!» Гм, гм! Как думаете, пойдут за ними мужики, которые уже захватили землю и зарезали своих господ? Никогда! Поэтому необходимо позаботиться о двух вещах: вбить в головы крестьян и рабочих, что «белые» несут им виселицу и приготовить армию к серьезным военным действиям!