гда после звонка в дверь ему открыла горничная, которую он знал еще с прежних времен. Новые законы запрещали пользоваться наемным трудом, а за их неисполнение были предусмотрены суровые наказания.
— Рискует Тамара… — подумал Болдырев и спросил горничную: — Дома ли госпожа?
Девушка опустила глаза и, двусмысленно улыбаясь, приглушенным голосом ответила:
— Госпожа дома, но не может никого принять… К ней только что прибыл наш участковый комиссар, поэтому…
Болдырев не слушал дальше. Он все понял. До него долетали взрывы веселого смеха, соблазнительное щебетание Тамары, возбужденный мужской голос и даже, как ему казалось, отзвуки, приглушенных звоном стекла, поцелуев. Он бросил взгляд на вешалку и улыбнулся. На ней висела кожаная шведская куртка и такая же кепка с большим козырьком — любимая одежда новых комиссаров, сабля и папка — непременные символы коммунистической власти.
— Передайте, пожалуйста, госпоже, что я приходил, чтобы пожелать ей счастливой жизни, — сказал он, искренне улыбаясь. — К сожалению, не могу вам барышня дать никаких чаевых, потому что ничего не имею!
Он снова рассмеялся и вышел. Остановившись на первом этаже, он схватился за бока и начал смеяться, раскачиваясь и потирая руки. Его уже давно ничего так искренне не рассмешило. Стукнув несколько раз пальцем по лбу, он вышел на улицу.
Перед ним была долгая дорога пешком. Такси были реквизированы с 1-х дней октябрьской революции, дрожки и трамваи пока не курсировали, потому что извозчики, кондукторы и механики все еще дебатировали о новых условиях и произносили радикальные речи, поддерживая Совнарком и его председателя «товарища» Ленина.
Среди бушующих политических споров уровень обеспечения продовольствием достиг половины фунта скверного хлеба ежедневно, а о водке — нечего было и мечтать, потому что за ее употребление сажали в тюрьму; впрочем, в сети подпольной торговли ее цена стала настолько высокой, что была доступна разве что советским бюрократам.
Уставший от долгой прогулки, Болдырев вернулся домой под вечер и, заметив озабоченное лицо жены и беспокойство в ее пытливых глазах, прижал супругу к себе, поцеловал в лоб и весело прошептал:
— Будь спокойна, Маша! Все очень хорошо… Все, что отравляло тебе жизнь и позорило меня, закончилось. Закончилось навсегда!..
Неделю спустя Болдырев с сыновьями получили повестку в комиссариат труда.
Какой-то рабочий в кожаной кепке, грозно глядя на них, спросил:
— Буржуи! Будете служить пролетариату? Нам нужны ваши знания, пока мы не обучим своих специалистов… Если не согласитесь, отберем у вас продовольственные карточки, потому что «кто не работает, тот не ест!» Ха-ха! Так наш Ленин сказал! Ну, что? Согласны? Помните, что в случае отказа вас встретят разные другие наказания, а у нас их для вас, врагов революции, много припасено!
Болдыревы обменялись многозначительными взглядами.
— Мы согласны на ваше предложение, — ответил за всех Петр. — Мы не враги революции.
— Знаю я вас, подлые псы! — воскликнул рабочий-комиссар. — Почти все вы занимаетесь саботажем и бойкотом пролетарской России. Не по вкусу вам социальная революция! Вам бы хотелось нас по-прежнему угнетать?!
Старый Болдырев не выдержал. Рассмеялся и спросил:
— Товарищ! Вы наверняка были на фабрике рабочим или мастером; это написано на ваших натруженных ладонях. Скажите мне искренне, честно, разговаривали ли с вами буржуи в фабричном управлении так, как сейчас это делаете вы?
Рабочий не ожидал вопроса и растерялся. Однако, спустя мгновение, вернулся к своему прежнему, дерзкому поведению и угрожающе проворчал:
— Ну, зубы заговаривать вы умеете! Ясное дело!
Он выдал инженерам какие-то узенькие полоски бумаги с адресами фабрик, на которых они должны были работать с завтрашнего дня.
Началась работа на пролетариат.
Рабочие, за небольшим исключением, проводили время за пределами цехов. Они совещались и упорно спорили о методах контроля над фабрикой, разрабатывали фантастические планы собственного управления предприятием, устанавливали часы работы, пели «Интернационал», ломая между делом машины, чтобы обменивать на провиант наиболее дорогостоящие части механизмов и находившиеся на складах материалы. Протестовавшие против такой экономики и призывавшие к работе инженеры вскоре стали ненавистны рабочим, которые обвинили их в применении буржуазных методов организации труда. К счастью, их делом занялся главный комиссар труда — человек интеллигентный; он распорядился, чтобы все явились к нему в управление, где выслушивал жалобы рабочих и объяснения Болдыревых. Во время разбирательства раздались радостные приветствия и крики, толпившихся в коридорах комиссариата, людей.
— Да здравствует Ленин! Да здравствует революция!
В зал, где проходило разбирательство, вошел вождь пролетариата, а за ним ворвалась толпа рабочих. Переглянувшись с комиссаром труда, Ленин внимательно присмотрелся к спокойным, интеллигентным лицам инженером и задержал свой острый взгляд на обвинявших их рабочих, которые повторяли по кругу фразы, вычитанные из большевистских газет и листовок.
Ленин кивнул головой и вежливо, почти по-доброму улыбнулся. Он поднял глаза на толпу, ожидавшую приговора самого диктатора, и хрипло сказал:
— Товарищи, немедленно покиньте зал!
Так как Куно Халайнен и 2 прибывших с Лениным финских солдат, ловко проложили им путь к дверям, ротозеи покинули зал достаточно быстро.
Ленин сел за стол и, обращаясь к обвинителям, спросил:
— Что сделано на фабрике за время работы этих инженеров?
Обвинитель зачитал список проделанных работ.
— Почему работа была прервана?
— У нас были важные митинги и… закончились материалы, потому что товарищи вынесли их с фабричных складов — ответил один из рабочих.
— Что об этом скажет товарищ инженер? — спросил Ленин.
Господин Болдырев ответил:
— На складах действительно не нашлось материалов. Почему — не знаю, потому что не я осуществлял контроль. Я — технический советник. Если бы у меня были бронза, медь и сталь, я бы починил неисправные машины. Желая работать честно и производительно, я указывал фабричному комитету на необходимость обязательной работы хотя бы в течение 6 часов…
— А сколько тем временем часов работали товарищи? — спросил Ленин.
Болдырев ответил спокойным голосом:
— Учет вел комитет, может быть он и проинформирует вас, товарищ председатель Совнаркома.
Ленин кивнул головой в сторону обвинителя, который, заглянув в свою папку, заявил:
— Выходило… по 2 часа и то… не ежедневно…
Ленин встал и, щуря глаза, твердо произнес:
— Расхищение общественной собственности, вредительская потеря времени, прикрытый революционными митингами саботаж, товарищи?! Диктатура пролетариата была вами введена для того, чтобы мы смогли растоптать буржуазию и любую другую враждебную нам часть общества. Поэтому необходим напряженный труд каждого рабочего. Не 6, не 8, а 10, 14 или 24 часа работы! Слышите?!
Рабочие сорвались с мест и начали кричать:
— Это еще худшая каторга, чем при буржуях?! Где же завоевания революции? Где социалистический рай, о котором вы писали и кричали? Где освобождение трудящегося народа? Ни хлеба, ни отдыха после тяжкого труда в капиталистическом ярме!!
Ленин по-доброму улыбнулся, хотя его пухлые губы искривлялись и дрожали.
— Товарищи! — сказал он. — Вы совершили революцию и победили, чтобы построить рай, о котором говорите. Чтобы строить, надо поработать, а не болтать, не болтать, чем вы и занимаетесь уже 3 месяца! Смотрю я на вас и думаю: вот эти добрые люди и отважные революционеры, которые взобрались на высокое дерево, уселись, восхищая весь мир, на самую высокую ветку, и принялись ради забавы ее рубить! Смотрите, как бы не упали с верхушки дерева и не разбили себе лбы. Кто тогда будет лаять?!
Громкий смех разошелся по залу. Ленин понял, что у него уже есть сторонники в лице присутствовавших на разбирательстве свидетелей, поэтому продолжил с ядовитой усмешкой:
— Ничего не делается против вашей воли! Мы выполняем ваши наказы. Вы решили в поте лица трудиться так, чтобы в течение 2-х месяцев наверстать не сделанную за 10 лет работу, чтобы за 2 года догнать Европу, которая опередила нас на лет 50! Тем временем тот самый пот — это 2 часа работы и 6 часов лая?! Как у вас глотки не опухнут, милые товарищи? Вы, видимо, завидуете Керенскому, который денно и нощно только и занимался болтовней? Он, кажется, даже во сне произносил речи! Вы ведь не хотели, я слышал это на митингах, идти за советом Козьмы Пруткова, рекомендовавшего «поспешать медленно»? Помните, что наши враги не спят! А когда они двинутся на нас, не помогут никакие разговоры! Вы можете заболтать свое дело и умолкнуть только тогда, когда на вашей шее сожмется петля генералов! Труд, труд, труд, товарищи, для победы вашей революции и вашего счастья необходимо приложить все усилия!
Он замолчал и, шепнув несколько слов комиссару труда, заявил спокойным, решительным голосом:
— Именем трудящихся постановляю: инженеры остаются на фабрике, комитету ставится обязательное условие, в течение недели производить столько же, сколько производила фабрика в 1-й период работы инженеров! Если это не будет выполнено, предстанете перед военнополевым судом за саботаж! Пролетариату не знакома лень и пощада, товарищи!
Рабочие расходились молчаливые и задумавшиеся. Они чувствовали, что на них опускается тяжелая, ужасающе грозная и ранее неизвестная рука. Инженеры, поддержанные приговором Ленина, горячо уговаривали рабочих трудиться, призывали собственным примером, советовали, но те кивали головами и ворчали:
— Теперь поздно уже! Машины наполовину неисправны, материалов нет. С этим никто ничего не поделает!
Один за другим они записывались в Красную армию, убегали в деревню, с которой русский рабочий никогда не прерывал кровных связей; более умные пытались занять должности в многочисленных руководящих органах новой России, с каждым днем превращавшейся в государство бюрократов, жирующих на теле народа.