В это время волны убегали. Уже не достигали до скалистых мысов и темных заливов; успокоенные, потерявшие сознание, лизали они каменистые островки, разбивались бессильно об острые ребра выщербленных коралловых рифов и отходили дальше, все дальше, исчезая в белой купели моря, в перевернутой мгле, в бешеном танце вспененных волн, над которыми метались и парили чайки, крича стонуще:
– Буря! Буря! Буря!
Тогда он напрягал взгляд и искал рубцов на скалах; ран, причиненных бурлящим приливом. Ничего не замечал… ничего!
Гранитный обрыв стоял нерушимый, могучий и гордый, выставляя каменную грудь, издеваясь над морем и вихрями. Веяние бриза залетало сюда, роптало среди сухих, твердых трав, шипело в щелях и глубоких расщелинах.
– Не сила, но время! Время! Время!
Ульянов сжимал руки, хотел угрожать, проклинать и метать слова ненависти, но не мог и умолк, очарованный, онемелый.
На море загорались и пылали, передвигаясь от горизонта вплоть до узких побережий, покрытых гравием, полосы чудного света. Розовые, зеленые, золотистые – на рассвете; пурпурные и фиолетовые – в часы вечерней зари. Окутывали, ласкали, успокаивали взволнованное море, гневное без причины, без передышки.
Умолкало, плескалось покорное, обессиленное, мягкое. Журчало тихо, шептало горячо и трогательно, как бы поверяя тайну немым сказам и ощетинившимся берегам:
– Изменится все, а правда останется. Правда, живущая дальше, чем край, где солнце всходит и заходит… Далеко! Далеко!
– Где же она? – спрашивал Ульянов. – Где? Брось меня туда, и добуду я и отдам обнищавшему человечеству, залитому потом, кровью и слезами! Где?
Чайки подлетали легкой чередой и стонали:
– Буря! Буря! Буря!
Глава XI
Ульянов метался по комнате и говорил сам с собой, хотя и Крупская сидела у стола. Он совершенно не обращал на нее внимания, не замечал даже ее присутствия.
Выкрикивал, сжимая кулаки:
– Хорошо! Отлично! Комитет высказался за меня? Должны перенести «Искру» в Женеву? Теперь конец! Знаю, что будет… у меня нет сомнений! Плеханов захватит нашу газету! Буду вынужден порвать с Плехановым и другими, вступить в борьбу. Это огорчает… это меня угнетает!
Пошатнулся внезапно и упал без сознания. Ужасные судороги встряхивали застывшее тело; он скрежетал зубами и хрипел, завывая и бормоча несвязные слова.
Надежда Константиновна с трудом привела его в сознание. Он открыл глаза и сразу все себе припомнил.
Выругался и шепнул, глядя в окно, за которым поднималась грозная, кирпичная стена:
– Пиши!
Крупская сразу уселась у стола.
– Напиши Троцкому, чтобы поспешил с приездом в Женеву. Он приведет к разрыву отношений с Плехановым и его группой. Хочу остаться несколько в стороне. На всякий случай… Приготовь тоже письма к этим молодым студентам Зиновьеву и Каменеву. Это горячие головы и смелые сердца. Пусть приезжают. Плохо, что нет рядом никакого крепкого россиянина, плохо и неприятно, но на войне нельзя принимать во внимание то, кто берется за оружие. Будем драться! Напиши быстрее!
Совершенно разбитый, больной, лихорадочный Ульянов поехал в Женеву. Нашел уже там Троцкого. Долго советовался с ним и с прибывшим из Швейцарии Луначарским. Обрадовался, познакомившись с этим прекрасным оратором с голосом глубоким, благородным, возбуждающим доверие и уважение. Был это настоящий россиянин с высокой культурой и большими познаниями.
Ульянов был вне себя от радости.
«Такое приобретение! Такое приобретение!» – думал он, потирая руки.
Однако его радость скоро ослабла. Узнал Луначарского обстоятельно, нахмурил лоб и бурчал сам себе:
– Ну и что из того, что он россиянин? Несет на себе проклятие расы, этот ни на чем не опирающийся максимализм идеи. Верит в нашу победу, как в какое-то сверхъестественное чудо. Которое внезапно переменит мысли и человеческую природу. Святой Николай или российские, глупые, лакейские авось, эти наши «силы» имеют и над ним власть. Он пойдет за мной, но будет плакать и бить себя в грудь, когда увидит, что кровью будем утверждать наше право, что через неволю поведем человечество к свободе!
Троцкий скоро начал атаку на Плеханова.
Вся редакция «Искры» собралась в кофейне Ландолта. Обсуждали проект третьего съезда российских социалистов. Троцкий защищал программу, разработанную Лениным. Луначарский его поддерживал. Плеханов и Аксельрод разбивали доказательства новых членов партии. Однако рабочие и студенты, прислушивающиеся к дебатам, все-таки встали на сторону программы Ленина.
Троцкий, обращаясь к Плеханову, воскликнул с дерзким смехом:
– Вы, наверное, понимаете, товарищ, почему были мы поддержаны членами партии? Потому, что вы уже не знаете и не чувствуете рабочего класса. Эмиграция выела в вас чувство российской действительности, а ваши слова и мысли хороши для легальных социалистов европейских, не для нас! Становитесь уже экземплярами музейными.
С этого дня не только в комитете партии, но и в редакции «Искры» отношения с группой Плеханова так обострились, что Ульянов, Мартов и Потресов отказались от сотрудничества.
Владимир с Крупской и Мартовым работали целыми днями и ночами, занимаясь написанием писем и циркуляров, объясняющих ситуацию в партии и требуя денег на новую газету.
Александр Гельфанд (Парвус), Лейба Бронштейн (Троцкий), Лев Дейч.
Фотография. Начало ХХ века
Несколькими неделями позднее появился маленький листок «Вперед».
Когда первый пробный номер лежал уже на столе, и Троцкий читал статьи, направленные против Плеханова и обвиняющие старого вождя в трусости, требуя нового съезда партии в целях обсуждения программной и тактической деятельности, Ульянов, еще слабый и больной, сжимал холодные руки и почти в отчаянии смотрел в голубое небо, шепча неподвижными губами слова. Были это слова Христоса, высказанные в минуту терзания души, тоски и колебания:
– Боже, отведи от меня эту чашу муки!
В данный момент, когда должен был разгореться смертельный бой, Ульянов понимал, что с этого момента уже сам поведет трудящихся к горящему в отдалении костру, над которым играла кровавая луна; должен был взять в свои руки судьбы миллионов отчаявшихся бедняков, побудить их к борьбе с полчищами врагов, хотя бы среди них были братья и учителя, для которых сердца бились чувствительным обожанием.
Небо не отвечало на молчаливый призыв Ульянова.
Бой начался. Падали тяжелые обвинения, наговоры, пламенные слова негодования, ненависти, твердые как камни мысли, угнетающие или захватывающие.
Маленький, убогий «Вперед» достиг цели. Несмотря на интриги и усилия Плеханова, состоялся третий съезд российской социалистической партии. Стал он первым конгрессом большевиков и зародышем коммунистической партии, к которой примыкало все больше прежних сторонников женевской группы старых «кумиров» и вождей социализма. Не помогли старания Бебеля, пытающегося склонить Ленина к соглашению с меньшевиками Плеханова, предлагающего суд примирительный.
Для Ульянова уже все было ясно. Дороги его учителя разминулись навсегда с дорогами революционного марксизма. Был он для него уже агентом буржуазии, врагом, который должен быть смят окончательно.
Впервые открыто, на весь мир бросал Ульянов смелые лозунги российского коммунизма, призывая рабочих, чтобы они не задерживались на создании буржуазной республики в России и чтобы не дали себе увязнуть в загнивающем парламентаризме Запада.
– Стремимся к учреждению первой социалистической республики в России, – сказал он товарищам, прибывающим к нему. – Это наш идеал. Не хочу вас обманывать обещанием, что сразу придем к цели. В слишком тяжелых условиях, существующих в наше стране и повсюду за границей, где господствует фальшь, поднимем мы знамя борьбы. Однако верю, чт сумеем разжечь революцию, которая сразу станет на пограничье между буржуазным и социалистическим переворотом… Дальнейшие шаги будут легче! Углубление революции приведет нас еще ближе к идеалу. Не отступим никогда!
Имя Ульянова-Ленина становилось все более известным, увлекало новые сонмы сторонников и преданных товарищей, создавало кадры заклятых врагов.
О личных дружеских отношениях он не заботился. Речь у него шла только об увеличении числа преданных делу товарищей. Неприятеля не боялся и говорил словами поэта:
– Признание для нас не в радостных криках толпы, а в ненависти и проклятьях опрокинутых врагов.
Когда в России после неудачной войны с Японией вспыхнула буржуазная революция, поддержанная социалистами, Ленин пробрался тайно в Петербург. Меньшевики, руководимые из Женевы Плехановым, создали Совет Рабочих Делегатов. В это время вошли в него большевики: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бадаев, а также другие, задавая энергичный и настоящий революционный ход первому в истории человечества институту, в котором рабочий класс брал в свои руки власть, объявлял войну буржуазии и бросал лозунги социальной революции.
Сидя на галерке зала, где заседал рабочий совет, неизвестный никому, скрытый в толпе публики, Ленин прислушивался к речам меньшевиков и воспитанных ими партийных товарищей. Думал, стискивая зубы: «Только насилие, беззаконие, неслыханный террор объединят этих людей и поведут к моей цели. Никакого милосердия и сострадания, хотя бы это был отец или жена! Кто не со мной, тот должен погибнуть!».
Щурил глаза и, глядя на говоривших меньшевиков, разглагольствующих о сотрудничестве с властью, шептал:
– Пропадешь! И ты, и ты… Пропадете все!
Глядя на своих сторонников, задавал себе мучительный вопрос, достаточно ли они сильны, мужественны и стойки, чтобы не позволить разогнать образующиеся везде рабочие советы.
Поехал в Москву, так как знал, что там, в первую очередь, произойдет вооруженное восстание рабочих, а на улицах вырастут баррикады. Совещался и давал указания Шанцер-Муратову, руководителю созревающего восстания.
Волны революции переливались от западной границы до Владивостока. Власти теряли голову и отдавали без сопротивления свои посты. Армия, остающаяся еще в районе боевых действий, переходила на сторону народа. Никто не знал того, что коварный Витте дал молчаливое согласие на взрыв негодования и протеста, чтобы наставить Николая II подписать декрет о новой конституции, предусматривающей созыв Государственной Думы. Надежный приятель Александра III знал, что парламентаризм ослепит и увлечет все возмущенные слои населения, а также на долгое время успокоит общественное мнение.