– Товарищ Дзержинский приверженец национализма и патриотизма?! – пренебрежительно кривя рот, спросил Ленин.
– Нет! – потряс головой Дзержинский. – Хочу только видеть поляков в первых отрядах пролетарской армии. Сейчас это невозможно, так как родину они любят до фанатизма, товарищ!
– Найдем для них способы! – успокоил Троцкий.
Лицо Дзержинского ужасно задергалось, вплоть до того, что должен был стиснуть его обеими руками. Глаза открылись еще шире, судорога скривила тонкие бледные губы.
– Собираетесь, товарищи, втянуть Польшу в сферу ваших воздействий? – спросил он.
– Сейчас речь идет о России, – уклончиво ответил Ленин.
– Сейчас… а позднее? – раздался новый вопрос, и еще более страшная судорога пробежала по бледному лицу Дзержинского.
Он смотрел на стоящих перед ним товарищей застывшим неподвижным взглядом, почти безумным, но грозным.
Члены последнего, третьего, кабинета Временного правительства России.
Фотография. Начало ХХ века
– Польша войдет в план мировой пролетарской революции, – ответил Троцкий, так как Ленин в молчании внимательно поглядывал на поляка.
– Сдается мне, что я вас понимаю, – буркнул он немного погодя, делая шаг в сторону Дзержинского. – Рад, что с вами познакомился… Отдам в ваши руки преследование врагов пролетариата и революции.
Дзержинский внезапно выпрямился и высоко поднял голову. Казалось, что хочет он призвать небо в свидетели своих слов. Отчетливо разделяя слова и слоги, бросил он короткое предложение:
– В крови их утоплю…
– Классовая революция этого от вас потребует, – шепнул Ленин.
– Исполню, – пал ответ.
В зал вбежал студент, без шапки, с винтовкой в руке, докладывая:
– Железнодорожный вокзал захвачен почти без выстрела… Борьба идет за почту, Государственный Банк, телефонную станцию.
Он выбежал из зала, переворачивая стулья и толкая выходящих людей.
Где-то далеко отражалось эхо орудийных выстрелов, тяжело катилось над городом и ударяло в громадные окна, встряхивая их.
Сквозь оконные стекла сочились уже первые мутные струи рассвета.
Глава XVIII
Со стороны Английской набережной двинулась большая машина. Шофер оглядывался во все стороны. Удивлялся, что, несмотря на девять часов утра, на улицах не было никакого движения. Ни повозок, ни пешеходов. Где-то громыхали пулеметы и раздирали воздух залпы винтовок. Над домами носились стаи вспугнутых голубей; они опускались на крыши и тотчас же взвивались высоко, описывая широкие круги над городом.
Из ближайшего переулка выбежало несколько солдат и преградило дорогу шоферу.
– Кто едет? – пали угрожающие вопросы, и штыки выставились вперед.
Перепуганный шофер ответил дрожащим голосом:
– Инженер Болдырев, директор табачной фабрики.
Один солдат отворил дверцы машины и, заглянув внутрь, буркнул:
– Ну! Выходите! По приказу Военно-Революционного Комитета машина подлежит реквизиции. Гражданин свободен. Предупреждаю, однако, идите назад, так как в этом районе легко получить пулю!
– По какому праву… – начал сидящий в машине приличный мужчина с длинными седеющими бакенбардами и усами.
Владимир Ульянов-Ленин.
Фотография. Начало ХХ века
В машину проскользнул сверкающий штык и заглянуло понурое лицо солдата.
– Это наше право! – пробурчал он.
– Произвол… Насилие… – промолвил, выходя из машины, инженер Болдырев. – Буду жаловаться министру.
Солдат засмеялся тихо:
– Пожалуйста, но только, гражданин, не затягивайте, так как через час всех министров бросим в тюрьму… Иванов! Садись к шоферу и передайте автомобиль коменданту!
Один из солдат тотчас же сел в машину и, скаля зубы, бросил изумленному шоферу:
– Баста! Наездились, напились нашей крови, теперь пришла наша очередь! Трогай!
Болдырев, ничего не говоря, пошел к Александровскому мосту.
Не был он чрезмерно удивлен. Метание мелкого адвоката Керенского, которого революционная волна случайно вынесла на пост руководителя правительства; его измена делу генерала Корнилова, намеревающегося навести порядок в стране и сохранить фронт обороны на западных границах; появление второго правительства Совета Рабочих
и Солдатских Депутатов, руководимого чужеземцами Церетели и Чхеидзе; вызывающий тон большевистских газет, требующих для Совета полной власти – все указывало на возможность гражданской войны. Он ожидал ее, понимал, что она должна быть ожесточенной и кровавой, потому что знал русский народ; не думал, однако, что момент этот наступит так быстро.
Сдавалось даже директору, что произошедшие события, несомненно, оттянут начало внутренней войны.
В Зимнем Дворце проходили заседания созданного для помощи родине Демократического Совета. Объявлен съезд Советов Рабочих и Солдатских Депутатов, могло это опоздать, а может быть, даже сделать невыполнимым вооруженное выступление большевиков, действующих под влиянием скрывающегося в Финляндии Ленина.
И внезапно – не только восстание, но уже признаки новой власти: реквизиция автомобилей частных и особенно явный, враждебный настрой восставших.
– Наездились, напились нашей крови, теперь наша пришла очередь… – директор припоминал себе слова солдата.
Очень серьезные и угрожающие признаки беспокоили Болдырева. Было ему уже не до войны. Понимал, что армия рассеянная, самовольно покидающая фронт, дискутирующая по каждому приказу командования и издевающаяся безнаказанно над офицерами, не может сдержать такого сильного противника, как Германия. Опасался только того, чтобы Россия только не отпала от союзников опозоренной и не была смята врагом внутренним, втянутая в водоворот гражданской войны с непредвиденным развитием.
Шел он, направляясь к Литейному проспекту, откуда не доходили еще никакие отголоски уличных боев. Видел четко тучи, собирающиеся над родиной, и пытался найти для нее возможные дороги спасения и надежды.
Эти мысли заслонили ему неизбежный, всегда тяжелый и неприятный разговор с женой. Знал, что так будет, как повторялось это все чаще и внезапней. Признавался себе, что сам давал повод для домашних столкновений, не видел для себя оправдания. Это злило его и доставляло ему неприятность. Особенно мучила его уверенность, что, несмотря на твердое решение, ничего в своей жизни изменить не мог. Был бессильным и беспомощным ввиду настроения, которое завладело им три года назад и лишило его воли. Понимал всю смехотворность, бесцельность, непрочность ситуации, в какую он попал в период внезапного возбуждения и нервного раздражения.
– Болезнь, безумство, и никак с ними не справишься… – шептал он себе в минуту угрызений совести.
Задумавшись, дошел он до Литейного проспекта, бегущего от берега реки к центру города. Не успел, однако, пройти сто шагов, когда с крыши ближайшего дома внезапно раздался сухой стук пулемета.
Болдырев поднял голову, но ничего не заметил. Слышал только захлебывающийся лязг пулемета и громкое эхо, отражающееся от домов, стоящих на противоположной стороне улицы. Сыпались красные обломки кирпича, куски штукатурки разбивались в клубах белой пыли. Со звоном лопались стекла, и с верхних этажей падали на тротуар щепки разбитых рам.
Пулемет умолк, и тогда во фрамугах выбитых окон появились люди и дали залп, метясь в самый верх. Инженер решил укрыться в воротах, но в этот момент с крыши с грохотом и звоном скатился и упал тут же перед ним полицейский с окровавленным лицом. Болдырев побежал к воротам, где уже стояла целая толпа прохожих.
– Гибнет наша Святая Русь! – вздыхала какая-то старушка.
– Какие-то бандиты, предатели родины, хотят захватить столицу, – вторил ей толстый, бородатый купец и быстро начал креститься, как в церкви.
Сидящий на ступенях лестницы бледный молодой человек в потертой одежде, наверное, рабочий, засмеялся дерзко.
– Ну, да! Старые песни! – отозвался он. – Кому нужна эта ваша «Святая Русь», где в тюрьмах убивают людей?! Кому? Вам, только вам! А мы, народ работающий, ничего от нее не имеем. Для вас была она матерью, а для нас мачехой! Теперь мы вам запоем, о чем мы мечтали уже давно. Конец! Пришел наш час!
В разговор вмешались другие, и разгорелся спор.
– Можно было прийти к взаимопониманию без пролития крови! – кричали одни.
– Без сомнения! Только рабочие этого не хотели. Без революции не сдвинется!
– Тоже предатели, выбрали время для восстания! Война гражданская, а здесь враг стоит у порога родины! – крикнул пожилой человек в форме урядника.
Рабочий встал и злым голосом парировал:
– Кричите, кричите, ничего это не поможет! Почему мы с вами должны договариваться? Сами можем вырвать у вас все – и вырвем! Теперь поздно!
– Предатели! – крикнул купец, подходя к рабочему со сжатыми кулаками. – Родину нужно защищать, а не бунты поднимать, собачьи дети!
Рабочий снова засмеялся:
– Наилучшие времена для бунта, господин купец! Если бы не война, задушили бы нас, а теперь вас это ждет! Да, господин буржуй, приходит ваш последний час!
Купец бросился на говорящего и ударил его в грудь. Слабый, худой человек упал от тяжелого удара. Один из стоящих рядом мужчин начал пинать лежащего. Рабочий вскочил и выбежал на улицу, крича:
– Товарищи! Большевиков бьют!
Болдырев не ждал больше, быстро вышел и скрылся в ближайших воротах. Видел, как несколько вооруженных рабочих бросились уже через улицу и окружили поколоченного.
Через мгновение выволокли из ворот купца и внушительного молодого человека в урядничьей шапке. Повели их, погоняя прикладами и кулаками, но внезапно группа остановилась. Арестованных поставили у стены. Рабочие отбежали на середину улицы и дали залп. На тротуаре осталось два неподвижных тела.
Болдырев не смотрел на лежащие трупы, потому что чувствовал, что охватывает его сильный испуг, а дрожь сотрясает все тело. Начал спрашивать себя.
Нет! Не был это страх за собственную жизнь. Болдырев чувствовал скорее кошмар неизвестного, но надвигающегося уже бедствия. Не видел его, не слышал его голоса, но чувствовал, как кошмар стискивает грудь и сдавливает горло холодными пальцами. Издалека доходили отголоски стрельбы. Несколько прохожих промелькнуло перед воротами, в которых он укрывался. Болдырев пошел за ними и свернул в боковую улицу. Должен был, однако, остановиться. Тротуар и мостовая были загорожены. Толпа подростков в гимназических фуражках строила баррикаду. Носили из дворов камни, куски угля, колотые дрова, ящики, столы. Быстро вырос довольно большой окоп, над которым трепетало красное знамя.