Он попрощался со всеми с мягкой улыбкой на лице, а когда вышли, прищурил глаза и подошел к окну, потягиваясь лениво и громко зевая.
Увидел позолоченный крест Смольного собора. Падали на него бледные лучи месяца. Сверкал он, как будто был выкован из искрящегося алмаза.
Ленин засмеялся и буркнул:
– Исчезни! Чрезмерно ты тяготеешь над этой землей! Призываешь к муке и смирению, а мы жаждем жизни и бунта.
Его взгляд упал на часы. Приближался первый час ночи. «Время ведьм, дьяволов и ужасных призраков, – подумал он. – А в это время никакая не приходит… никакая… Ха, ха!».
Закрыл глаза и вздрогнул.
Внезапно всплыло лицо Дзержинского. Бледное, исступленное, с запавшими, холодными, косыми глазами, до половины скрытыми под дергающимися веками, сокращающимися жутко мышцами щек и перекошенными запавшими губами. Смеялось оно тихо и издавало легкое шипение.
Ленин огляделся вокруг и усмехнулся радостно:
– Этот товарищ останется твердым, как стена!
Скрипнули двери, и пришло в движение измятое, запачканное руками солдат драпри. В комнату быстро проскользнул незнакомый человек.
– Почему входите в такую позднюю пору? – спросил Ленин, и глаза его внезапно сверкнули.
Он вспомнил дорогу около маленькой деревни гуральской в Татрах и бледного молодого человека с блестящими глазами.
– Почему входите? – повторил он, зорко смотря на стоящего около двери человека и незаметно придвигаясь к письменному столу.
– Узнали меня? Я Селянинов. Был у вас в Поронине, товарищ… Прихожу еще раз вас остеречь. Если сделаете покушение на Учредительное Собрание…
Он не закончил, так как в коридоре раздался протяжный, пронзительный звонок. Это Ленин, осторожно подкравшись, дошел до письменного стола и нажал электрическую кнопку.
В это время появился Халайнен с солдатами.
– Возьмите его! – сказал спокойно Ленин. – Этот человек прокрался ко мне и мне угрожал.
Финны схватили Селянинова и вытащили его из комнаты.
Ленин бросился на софу и немедленно уснул.
Был он жутко усталым, но совесть его была спокойна.
Не слышал даже, что на подворье, тут же под его окнами грохнул выстрел из револьвера и раздался мрачный голос Халайнена:
– Выбросьте тело на улицу!
Часы отозвались один раз. Глухо, протяжно, как на похоронах. Час призраков и дьяволов минул.
Глава XXII
В доме семьи Болдыревых через некоторое время воцарился покой. Слово это не совсем точно очерчивало состояние вещей. Собственно, никакого покоя не было. Появилась возможность реальности. В кровавых бурных временах поднялось это до степени счастья.
После захвата Петрограда коммунистами квартира инженера Болдырева была реквизирована. На счастье, досталась она его прежним рабочим. Жил он с ними всегда в добрых отношениях, следовательно, пока что они не делали ему никаких неприятностей, оставив для семьи хозяина квартиры и своего бывшего директора две комнаты и расположившись в других с женами и кучей детей.
Семью Болдыревых поддразнивали и смущали разлетающиеся отголоски поломанных зеркал и фарфоровых безделушек, грохот переворачиваемой мебели, не умолкающий ни на мгновение шум; ссоры женщин, препирающихся из-за захваченного канапе, ковра или о месте у печи в кухне. Они приучались постепенно к новой ситуации. Жили, стараясь не показываться на глаза людям и как можно меньше встречаться с ними, хотя порой замечали, что жены рабочих выносят из дома вещи, находящиеся в квартире, и продают их в городе.
– Трудно! – шептал Болдырев жене. – Не печалься, Маша! Если буря минует, как злой сон, добудем все, что потеряли, – он оправдывал рабочих. – Что делать беднякам? Захватили все в свои руки, а теперь живут впроголодь. Фабрики закрыты, работа не идет, так как всевозможные комитеты совещаются, составляют новые планы, препираются. Никто ничего не платит. Хлеба, масла, мяса на рынке нет. Люди просто вынуждены грабить и продавать награбленные вещи! Хвала Богу, что, по крайней мере, никто нас не трогает, что имеем свой угол и сыновей рядом!
Говоря это, перекрестился он набожно и, с признательностью оглянувшись на икону, обнял жену.
– Ты прав, дорогой! – шепнула она. – Вчера, когда ты искал кашу и молоко, встретила я генеральшу Ушакову. Поведала она мне напрямик ужасные вещи! К ним каждый вечер наезжали банды красногвардейцев, проводили обыск; выносили все, что попадало им в руки; осыпали руганью, толкали, а в конце увели с собой генерала. Госпожа Ушакова тщетно ищет мужа уже вторую неделю.
– Убит? – спросил Болдырев, бледнея и испуганным взглядом поглядывая на жену.
– Наверное… Она сама так думает, но еще люди надеются! – ответила она. – Страшные времена! Кара, наказание Божие!
Однако чувствовали они себя счастливыми.
В достопамятный день, когда был захвачен Зимний Дворец, Болдырев с сыном Петром поздно ночью нашли Григория. У него была сильно ушиблена грудь, но он смог покинуть госпиталь. Имея мандат Антонова-Овсиенко, Болдырев забрал сына и привез домой.
С этого времени жили они как в норе и чувствовали себя спокойно.
Невский проспект. Фотография. Начало ХХ века
Весь положенный в банк капитал семьи достался в руки завоевателей Петрограда, а двумя днями позже сравнялся с нулем, когда Совнарком смел денежную систему и уничтожил все ценные бумаги. Болдыревы, однако, располагали довольно большим количеством серебра, драгоценностей, одежды, белья и шуб, а следовательно, могли вести обменную торговлю с прибывающими в столицу крестьянами. Давало это возможность продержаться целой семье. Госпожа Болдырева готовила на керосиновой печке скромные обеды, вообще не заглядывая на кухню, где с каждым днем все более разгоралась ожесточенная домашняя война между женами рабочих, а после их увещеваний – и среди мужчин. Порой вечером, после возвращения рабочих с митингов и никогда не заканчивающихся совещаний, раздавались безобразные ругательства, проклятия, а после них мрачный вой, грохот падающей мебели, звон разбитых стекол – отголоски потасовок.
Часто после такого скандала Болдыревы должны были перевязывать побитых. Потасовки становились ежедневным явлением. Способствовала этому водка. Хотя алкоголь оставался запрещенным, всемогущие солдаты под видом обыска начали грабить винные склады, а также магазины казенной водки, и реализовывать добытое в свободной продаже.
Со всем этим мирилась интеллигентная, культурная семья инженера.
Госпожа Болдырева, видя, как ее легкомысленный и безвольный муж меняется под влиянием внезапно сваливающихся ударов, как понемногу делаются более крепкими духовные связи между ним и сыновьями, в течение многих лет возмущенными царящими в доме отношениями, порой думала, что только сейчас чувствует себя по-настоящему счастливой, так, как в первые годы супружества. Без горечи и ожесточения сносила она мелкие неприятности, неудобства и работу, которую вынуждена была взять на себя ради мужа и сыновей. Они помогали ей, как могли. Работы у них было вдоволь. Казалось удивительным, что такие обычные, издавна функционирующие устройства, как городские водопроводы и электростанция, начали отказывать и порою прекращали свою деятельность. Водопроводные и канализационные трубы замерзали и лопались.
Молодые инженеры вынуждены были их ремонтировать и носить воду из уличных кранов в ведрах; выстаивать часами в очередях, ожидая установленную новым законом порцию керосина и угля для разогрева, хлеба и других продовольственных продуктов.
Инженеры вначале мобилизовали всех рабочих и совместными силами поддерживали порядок в доме, ремонтируя то, что выходило из строя.
Такое положение вещей продержалось едва с месяц. Один из рабочих, которому потребовался кусок трубы для дома, попросту открутил его от фабричной машины. Партийный товарищ донес на него большевистскому комиссару. Рабочий был арестован, обвинен в краже народного имущества и после этого наказан.
И для Болдырева не прошло это безнаказанно. В их комнатах провели обыск, во время которого были отобраны все дорогие вещи. Петр за то, что велел рабочему найти кусок трубы, был заключен в тюрьму Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по Борьбе с Контрреволюцией и Саботажем (или ЧК) на улице Гороховой.
Прокурор, постоянно пьяный подметальщик улиц, неустанно обещал арестованному буржую, что прикажет его расстрелять, и грозил во время судебного расследования револьвером, то и дело приставляя его к груди и лбу молодого инженера.
К счастью, рабочие и мастера с фабрики, на которой работал Петр, подали прошение о его освобождении. Петр Болдырев через две недели вернулся домой и, усмехаясь загадочно, шептал родителям и брату:
– Нагляделся я в ЧК на разные красивые вещи и прошел прекрасную школу…
Не хотел, однако, рассказывать дома о подробностях. Опасался рабочих, которые охотно подслушивали под дверями. Можно было ждать доноса, так как между квартирантами Болдырева такие случаи уже в результате ссор происходили.
Во время прогулок по городу Петр рассказал отцу, что в этом наивысшем суде, где вершилась пролетарская справедливость, царили ужасные условия, вопиющие к небу об отмщении.
Ежедневно расстреливали людей без суда, допускались провокации, как во времена политической полиции, выманивали деньги за освобождение людей из тюрьмы, били арестованных; издевались таким способом, о каком в наиболее мрачных периодах царизма не слышно было никогда.
– Обращаю внимание на то, что кто туда попадет, должен сразу заказать для себя гроб и панихиду! – шептал с усмешкой Петр. – Только случайно можно выйти целым из этого мрачного приращения справедливости.
С ужасом они смотрели на себя, объясняясь только взглядом и шепча:
– Плохо! Очень плохо!
Господин Болдырев среди бесчисленных больших и малых неприятностей, хлопот, обысков, тревоги и ежедневной опасности для семьи и собственной жизни как бы совсем забыл о запоздалой любви, еще недавно так крепко держащей его в своей власти.