– Ждите… Ждите! – бросился на него Гусев. – Дождетесь новых полицейских, тюрем и кнутов. Буржуи в Учредительном Собрании установят старый порядок, а вы, как быдло, пойдете под их ярмо! Брать! Брать, пока время!
– Но как брать, это брать… – раздались еще несмелые голоса.
Часом позже по двору пробежал староста. Мял шапку, чувствовал себя озабоченным, оглядывался трусливо.
– Несчастье, хозяин, несчастье! Народ обезумел. Наступают последние часы! Крестьяне решили отобрать у вас землю, скот, дом, машины, а вас и супругу выгнать из усадьбы. Велели мне сказать, чтобы без задержки отправил приехавших родственников, так как, как говорит Гусев, объедают они крестьян. Это не мы этого хотим… только этот… Гусев. Подстрекал всех, как дьявол-искуситель… Несчастье!
Он наклонился к уху господина Болдырева и шепнул:
– Переоденьтесь, господин, в деревенскую одежду и ждите. Я за вами пришлю телегу. Мой сын, ваш крестник, отвезет всех в город. Там будет спокойней.
Старый полковник побледнел и раздумывал долго. Наконец заговорил:
– Спасибо вам, староста! Пришлите Ивана с телегой.
Староста вышел, а Болдырев направился в гостиную, где собралась вся семья.
Спокойным голосом, который у него ни разу не дрогнул, объявил, что решил отдать крестьянам имущество и остаться, чтобы темные крестьяне не погубили хозяйства.
– Буду им советчиком и помощником! – произнес он. – Нет у меня права отказаться от своего представительства. Если найду общий язык с людьми, пусть же народ получает с него наибольшую пользу, чего без меня не сумеет взять. Остаюсь! Что касается вас, то крестьяне требуют, чтобы вы уехали. Брат Валериан заберет свою семью и мою жену. Поселитесь у моего приятеля Костомарова. Сидит он на небольшой пашне, работает как обычный крестьянин, стало быть, у него землю не отберут. Это самое безопасное место в это время!
Жена Сергея Болдырева, седая старушка, запротестовала.
– Я останусь с тобой! – воскликнула она. – Не оставлю тебя. На войну поехала за тобой, как санитарка, да и теперь не согласна оставлять тебя одного. Детей у нас не было, жили мы для себя. Таким образом, можем и умереть вместе. Остаюсь, и не старайся меня отговорить от этого намерения. Конец! Решено!
Растроганный Болдырев не протестовал. Подошел к жене и промолвил только:
– Благодарю тебя, Юлия!
Он советовался с братом, просил его о сохранении некоторых документов и нескольких драгоценностей, которые со временем могли бы обратиться в деньги. Поручал ему, чтобы предупредил старого чудака Костомарова, что, быть может, скоро приедет к старому другу на долгое время.
– Опасаюсь, – сказал он, – что крестьяне впадут в бешенство, как ваши рабочие! Когда потеряю надежду, приеду к Костомарову и буду ему помогать.
В старинном дому, помнящем пышный век Елизаветы, осталась седая пара старичков. Сидели они в полумраке и разговаривали тихими голосами.
– Скажи, есть ли хоть один человек в окрестности, которому бы мы причинили зло? – спрашивала старушка. – За что столько ненависти к нам?!
Вздохнула и заплакала горько.
Муж долго ничего не говорил. Прошелся несколько раз по комнате и, подумавши, начал шептать:
– Это сложный вопрос, ой, очень сложный! Отвечаем мы не за свою вину… Должны понести наказание за грехи власти, дворянства, чиновников, интеллигенции, за преступления царя. До сих пор крестьянина считали быдлом, которым можно управлять только кнутом. Темного не хотели выводить из темноты. Копали все большую пропасть между крестьянством и властью и интеллигенцией. Ну, и дождались дней мести! Дикий и темный крестьянин сам вырвался из темницы. Мы для него являемся не только добрыми соседями, Сергеем и Юлией, которых они знают уже пятьдесят лет. Мы являемся «господами», учеными, близкими людьми прежних хозяев, а стало быть, врагами…
Долго говорил он, печально склонивши грустную седую голову.
Внезапно со звоном разлетелось оконное стекло, большой камень упал в комнате, а через разбитое окно ворвалось облако морозного воздуха. С подворья доносился глухой гомон.
Болдырев выглянул из окна. Плотная толпа крестьян, возглавляемых Гусевым, ведущим за собой деревенских баб с мешками в руках, сунулась к ступеням крыльца.
– Открывайте! Открывайте! – раздались голоса.
Охваченная ужасом прислуга убежала. Болдырев перекрестился и пошел к дверям.
Вбежал Гусев, а за ним, крича и толкаясь, ворвались бабы. Они сразу же начали бросать в мешки стоящие на столах предметы, срывать занавески, выламывать дверцы шкафов и буфетов.
– Забирайте все, так как это теперь ваше! Конец буржуям, теперь каждая вещь принадлежит народу! – орал Гусев, размахивая палкой.
– Опомнитесь, люди! – кричал Болдырев, но толпа, ругаясь, отпихнула его и побежала дальше.
Со двора и от строений усадьбы доносились шумные крики и вой крестьян.
Бабы, подстрекаемые Гусевым, обезумели. Ломали мебель, разбивали зеркала; разрушали фортепиано, обрывая струны, выкручивая клавиши; сдирали обивку мебели, драпри, ковры.
В конце концов, они выбежали, таща мешки с добычей.
– Спалить этот старый сарай! – крикнул внезапно мечущийся в толпе Гусев.
Кто-то сунул подожженную жердь под навес деревянной крыши, другой облил стену керосином и подпалил. Языки пламени начали лизать почерневшие, сухие доски старого строения, дым вырывался из щелей между балками и обшивкой стропил. Миновало несколько минут, и вся постройка оказалась в огне.
– Загородить двери! – проревел какой-то женский голос. – Пусть враги народа испекутся в своей норе! Крысы ненасытные!
Спокойный и даже кроткие крестьяне, набожные, любящие загадочные книги религиозные, внимательно вслушивающиеся не только в значение, но сам звук серьезных, величественных, торжественных слов старого славянского церковного языка; бабы и девки деревенские, льнущие почти ежедневно к доброй, мягкой старушке, чтобы пожаловаться, поплакать над своей долей невольниц, терзаемых и притесняемых пьяными мужьями и отцами; посоветоваться в вопросе болезней детей, чтобы получить пособие, написать письмо или жалобу к властям; старцы, которые приходили перед каждым праздником в усадьбу, чтобы побеседовать с «помещиком» о домашних делах, выслушать объяснение невразумительных, запутанных распоряжений губернатора, полиции, казначейского управления, выпросить корову или коня для обедневшего соседа – всех той зимней ночью охватило безумие.
Толпа кричала, выла, свистела, смеялась дико, бессмысленно.
Посматривая на ярко-красные полотнища пламени, с гулом метавших искры и красные угли; на столбы черного и белого дыма; на луну, пляшущую на темном небе, слушая треск досок и стропил, тоскливый звон лопающихся оконных стекол, чувствуя на себе горячее дыхание огня, быстро пожирающего старую резиденцию Болдыревых, толпа перекатывалась беспокойно с места на место, ругаясь и богохульствуя.
Какая-то старуха с исступленными глазами, в которых бегали кровавые отблески пожара, без причины подоткнув юбку выше колен, с пронзительным повизгиванием выкрикивала:
– Палите, палите, Божьи люди! Когда спалим дом, господа никогда уже не вернутся!
Другая, бросая омерзительные слова, вторила ей:
– Мать Пречистая, Господи Христе, позволили мне дожить до радостного дня!
Голос ее сорвался в едком дыме, и так она начала плевать и выкидывать из себя гнилые, развратные ругательства и неистовые проклятья, похожие на святотатства.
Какой-то крестьянин, бессмысленно дрыгающийся перед крыльцом, внезапно крикнул:
– Господа у окна, люди православные!
Огонь доставал уже жилой части дома.
Болдырев, схватив жену, потерявшую сознание от сильного испуга, тащил ее к выходу. Двери были забаррикадированы деревянными чурбанами, набросанными крестьянами. Старый полковник не мог их поднять. Стало быть, выбил стулом стекло в сени и намеревался этой дорогой спасть жизнь.
Крестьяне смотрели на мечущуюся перед окном седую голову Болдырева, поднимающего сползающую постоянно жену.
К окну подскочил какой-то подросток и метнул в старика камень. Толпа в это время завыла, заскулила, и град камней посыпался на седую голову и грудь, покрытую длинной серебристой бородой.
Болдырев вдруг исчез. По-видимому, упал, пораженный камнем.
В данный момент с треском, грохотом и шумом завалился верх, выбросил высоко, под самое небо столбы искр, пылающих головешек и углей.
– Ур-р-ра-а-а! – прокатились над толпой радостные, триумфальные крики и звучали долго, заглушаемые грохотом заваливающихся балок и стен.
– Выводите лошадей! – пробился сквозь гам и шум пронизывающий крик.
Все помчались к хозяйственным строениям, но не успели до них добежать, так как крытая соломой конюшня, амбар и деревянный барак с локомобилем, машинами и сельскохозяйственными орудиями, засыпаемые горящими головешками, сразу были охвачены пламенем. Раздался тонкий, жалобный визг и встревоженное ржание коней, шипение огня, скрежет и треск пылающего дерева.
«Крестьянская иллюминация», одна из бесчисленных, которыми озарена была Россия, затухла только с рассветом.
Мужики и бабы размахивали руками и, крича возбужденными голосами, вернулись в свои избы, погоняя скот, забранный со скотного двора Болдыревых.
– Эх, Акимий Семенович, веселая ночка была! – кричал одноглазый крестьянин, похлопывая старосту по плечу.
– Чистая работа! – молвил тот, поблескивая мрачными глазами – Все до последнего сожрал огонь. Ничего не осталось. Машины жалко! Новые, добрые были…
– Малая беда, короткая печаль! – пропищала идущая рядом женщина, согнувшись под тяжелым мешком, набитым награбленными в усадьбе вещами. – Наше право теперь! Все принадлежит народу… Так наставлял товарищ Гусев!
Ощущая неожиданную сердечную благодарность к Творцу, высокий крестьянин с опаленной бородой воскликнул с воодушевлением:
– Толстую свечу поставлю перед иконой святого Николая Чудотворца за то, что без никакой помехи закончили дело раз и навсегда! Наша земля, вся нам принадлежит, Мать-кормилица!