Ленин, сжав кулаки, прошипел:
– Потому что…
Замолк на полуслове. Отдал себе отчет, что сердце его взбунтовалось против красной толстой сотрудницы ЧК, осмеливающейся носить имя его матери, умершей четыре года назад, одинокой, вечно озабоченной старушки.
– Потому что… – повторил и заметил в данный момент издевательские блески в холодных глазах бывшего жандарма.
Он сдержал себя и усмехнулся хитро. И закончил безразличным голосом:
– Эх, мелочь! Попросту это имя вызвало у меня некие воспоминания. Не подходящие к такой некрасивой особе, как гражданка Лопатина. Но это безделица! Не обращайте на это внимания, товарищ!
Засмеялся весело, непринужденно, повторяя:
– Если Мария Александровна, то пусть будет Мария Александровна!
Он не хотел, не имел права показать неожиданно охватившие его чувства и слабости перед этими людьми, держащими высоко знамя диктатуры пролетариата и опускающими его кулак на голову врагов.
Смеялся таким образом, чувствуя, однако, что спокойствие и равновесие не вернутся. Где-то глубоко в груди появился маленький озноб, усиливался, становился все более мощным, сотрясал все тело с такой силой, что даже голова дрожала и сжимались широкие плечи.
В зал ввалилась толпа китайцев. Они кричали хриплыми голосами, оскаливали желтые зубы, кривили дикие темные лица. За ними вошло четыре надзирателя, ведущих бледную, шатающуюся Дору Фрумкин. Она оставалась нагой, но даже не пыталась закрыть свою наготу руками. Руки ее были бессильно опущены. Только глаза скрыла она веками и длинными черными ресницами. За ней проскользнула круглая, как шар, Мария Александровна.
Обвиняемую поставили перед столом судей. Мужчины охватывали взглядом вдохновенное лицо и красивые, возбуждающие восхищение формы еврейской девушки.
Ленин с затаившимся дыханием смотрел на это белое тело и мыслью бежал назад, к тем дням, когда, восторженный, стоял перед мраморными статуями мастеров в Лувре, Дрездене, Мюнхене. Однако в этом зале с низкими сводами и тошнотворной вонью не мог не думать, что под белой, горячей кожей девушки циркулирует кровь, бьется сердце, мечутся мысли и чувства, напрягается душа в отчаянии и невыразимой тоске.
Внезапно пришли ему в голову отрывки Песни Песней:
«Лучше груди твои над вином… красивы щеки лица твоего, как горлицы, а шея твоя как кольцо с драгоценным камнем… вот это ты красива, а глаза твои, как голубки… волосы твои, как стадо коз, которые спустились с горы Галаад. Зубы твои, как стадо овец, постриженных, которые вышли из купальни. Как ткань ярко-красная губы твои… как обломок яблока гранатового, так щеки твои… как Башня Давидова шея твоя… две груди твои, как двое близнецов у серны, которые пасутся между лилиями…».
Его мысли прервал язвительный голос Федоренко:
– Может, расскажешь, девка, кто тебя послал, чтобы стреляла в вождей народа?
Она замерла в неподвижной позе, светилась тайной белого мрамора, молчащая, как камень.
– Если не укажешь других террористов, умрешь в муках! – крикнул жандарм и, подбежав к девушке, начал бить ее ногой, царапать груди, вырывать волосы и плевать ей в лицо.
– Еврейка, вражья кровь! Ты… ты…
Он бросал ужасные, мерзкие слова, падающие, как брызги зловонной гнилой жидкости.
Дора Фрумкин даже не подняла глаз. Молчала, подобно холодной скале, безразличная ко всему, как если бы жизнь ее уже покинула.
Федоренко вернулся на свое место и ударил кулаком по столу.
– С этой девкой мы не справимся, – шепнул он. – Гей, кто там! Приведите эту арестованную из седьмой камеры!
Не обращая ни на кого внимания, ходил он по залу, мрачно склонившись.
Ввели пожилую еврейку. Двое китайцев держали ее за руки. Она увидела стоящую нагую девушку и внезапно упала на землю с протяжным стоном:
– Дора…
– Мина Фрумкин! Как матери обвиняемой в покушение на жизнь товарищей Ленина и Троцкого, советую вам убедить дочь, чтобы она сказала нам правду, так как иначе умрет страшной смертью!
Старая еврейка стонала, впиваясь отчаянными лихорадочными глазами в замершее неподвижное лицо девушки.
– Дора… доченька! – заплакала она.
Веки девушки дрогнули, дрожь встряхнула нагое тело.
На мгновение, короткая, как гаснущая во мраке искра, открыла пламенные глаза, засветились зрачки и снова исчезли за заслоном ресниц. В одном этом взгляде был ответ и приказ.
Схватившись за седые волосы, мать качалась и заводила глухо, жалобно:
– А… а-а-а…!
– Может, Мина Фрумкин знает что-то о покушении? – спросил Дзержинский, стискивая судорожное лицо и теребя бороду.
– А… а… а… – стонала старая еврейка.
– Поднять эту ведьму и заставить, чтобы смотрела! – крикнул Федоренко.
Солдаты подняли Мину Фрумкин, и толстая красная Мария Александровна потными пальцами открывала ей веки.
Федоренко кивнул китайцам.
Они толкнули Дору к стене. Четыре солдата распростерли ее на стене, а двое, достав ножи, стояли около нее, ожидая сигнала судей.
– Начинай! – рявкнул жандарм.
Они навалились на нагое тело, как хищные звери.
Раздался тихий пронзительный шип и острый скрежет зубов. Китайцы отбежали с хриплым смехом и визгом.
На стене белело нагое тело девушки, и кровь стекала по ней из отсеченных грудей.
– А-А-А-А!!! – выла мать, борясь с держащими ее солдатами.
– Кто тебя подговорил на убийство? – спросил Федоренко. Никакого ответа. Только Мина Фрумкин выла все отчаянней, как голодная волчица. С шипом и свистом вырывалось дыхание Доры.
– Дальше, – бросил Дзержинский.
Китайцы ударили ножами в глаза девушки. Пламенные, вдохновенные, они расплакались кровавыми слезами…
– А… а… а… – метались под сводами отчаянные, безумные вопли седой еврейки.
Мученица дышала с громким сипением.
– Скажи, кто тебя послал… – начал Федоренко, но его прервал бледный Ленин.
Скошенные глаза метали искры, а пальцы то сжимались, то выпрямлялись.
– Закончить! – крикнул он не своим голосом, срываясь с места. Федоренко направил на него взгляд холодных, дерзких глаз и с презрительной вежливостью склонил голову.
– Закончить! – повторил он.
Один из китайцев ударил тело ножом. Нагое, окровавленное, внезапно обмякшее, скорчившееся, оно упало на цементный пол.
В ту же минуту Мина Фрумкин вырвалась из рук солдат, отбросила пытающуюся схватить ее чекистку и припала к мертвому телу дочки.
Жандарм в молчании указал на старуху глазами и опустил руку вниз.
К ней подскочили солдаты, старая еврейка поднялась и, потрясая седой головой, бросила им по-еврейски только одно слово, так как тут же свалился на нее тяжелый удар приклада. Она упала и прикрыла замученную дочь своим телом.
– Непреклонные, – буркнул Дзержинский, закуривая папиросу.
– Слишком поторопились мы, – заметил Федоренко недовольным голосом. – Если бы так еще помучить… Мария Александровна привела бы ее в сознание… Закончили бы еще несколько операций… может, рассказала бы сама… или эта… старая кляча.
Ленин подошел к нему и посмотрел в глаза. Знал, что если бы был здесь Халайнен, приказал бы убить штыком этого палача в элегантной темно-синей тужурке. Теперь же должен был ударить его в лицо, опрокинуть на землю и топтать ногами, как ядовитую подлую гадину. Чувствовал, что что-то велит ему так поступить с этим мучителем в синей тужурке и светлом галстуке.
Уже вытаскивал из кармана сжатый кулак, когда неожиданно Федоренко с вежливой улыбкой, низко опустив голову, произнес насмешливым голосом:
– Товарищ Владимир Ильич убедился теперь, что мы служим пролетариату верно и преданно? Мы стали машиной, которая давит полностью его врагов и лишает жизни сразу сотни людей. Пролетариат должен бороться! Сила и страх являются его единственной защитой! Она согнет философов, ученых, поэтов…
Этот страшный человек повторял его слова!
Он – Владимир Ленин – бросал их в миллионах газет, прокламаций, плакатов и телеграмм, стал создателем ЧК, вождем этого исступленного, фанатичного, сумасшедшего Дзержинского и этой змеи из жандармских рядов, их отцом духовным, их вдохновением.
Понял это он сразу, все себе припомнил и открыл глаза, воскресил в памяти статьи врагов, обвиняющих его за то, что распял, замучил пытками, опозорил Россию.
«Так, как Федоренко Дору!..», – подумал он.
Он это совершил, не Федоренко, не Дзержинский, не другие, только он, который созвал под свои знамена полумонгольских варваров, пьяных от водки, крови и ненависти; мстителей и сумасшедших, преступников, мрачных каторжников, проституток…
Он, только он – Владимир Ульянов-Ленин, а следовательно…
Он улыбнулся мягко Федоренко и ответил:
– Истинно, верно служите пролетариату! Не забудет он поблагодарить вас, товарищи. Однако же трудно оставаться безучастным.
– Мы уже с этим свыклись, – прошипел Дзержинский.
– Значительно более широкие круги населения считают нас из-за Совнаркома за врагов, следовательно, мы должны спешить, чтобы успеть… чтобы успеть за вами, товарищ!
– Да, да! – качая головой, шептал Ленин, стараясь сохранить спокойствие и вежливую улыбку.
Сопровождаемый Дзержинским, Федоренко и внутренним патрулем, он сел в автомобиль и уехал в Кремль.
Ожидал его секретарь.
– Важное донесение от нашей делегации по заключению мира – произнес он, подавая несколько телеграмм.
Ленин уселся у письменного стола и стал читать депешу Троцкого. Морщил брови и тер лоб. Вести были неблагоприятными. Германия выставила новые, еще более тяжелые требования. Член Российской делегации, бывший царский генерал Скалон, лишил себя жизни, оставив полное обвинений письмо.
– Отвечу завтра, после заседания Совета, – шепнул он. – Пожалуйста, созовите его на 8 часов утра.
Секретарь вышел, но скоро постучал в дверь.
– Товарищ Дзержинский прислал мотоциклиста с письмом, – сообщил он, входя. – Просит срочного ответа.
Подал конверт. Ленин открыл его и вынул красный листочек бумаги со смертным приговором для гражданки Ремизовой, у которой перед покушением жила Дора Фрумкин. На отдельном листке председатель ЧК писал, что приговоренная представила просьбу к товарищу Ленину о милосердии. Дзержинский советовал ответить отказом, потому что связь между казненной Фрумкин и гражданкой Ремизовой существовала несомненно.