ием.
– Буду о тебе заботиться! – произнес черный, как цыган, подросток, щипая Любку за бедро.
– Хорошо! – ответила она, кривясь от боли. – Покажу вам Москву.
Жизнь ее научила, что без опеки нельзя прожить даже одного дня. И что покровительство нужно покупать.
– Будем жить с тобой, – добавил подросток. – Зовут меня Семен, называй меня Сенькой… Но помни, если мне изменишь, забью!
– Хорошо! – согласилась она немедленно.
Подросток выпытывал о ее судьбе, и, услышав короткий обычный рассказ, засмеялся громко и сказал:
– А я от родителей убежал, чтобы их проказа сожрала, так как пронюхал, что время «делать ноги»! Голод был у нас дома, аж вспоминать страшно! Одной ночью вижу, что отец берет топор – и трах! Брата моего в лоб. Потом целую неделю были сыты. Только я своей очереди не ждал. Пусть они там себя сожрут, я предпочитаю иначе…
Дети пробегали многолюдные улицы, глазели на Кремль и на Иверские ворота, где под величайшей святыней России – Чудесной иконой Божьей матери – виднелась красная надпись: «Вера и Бог – опиум для народа!».
Банда побиралась, всей кучей окружая прохожих и клянча, выстаивала часами под окнами столовой, устраивая свалку из-за брошенных им костей и кусков хлеба; подстерегала хозяев ларьков и хватала, что попало. Подростки ловко запускали маленькие ладони в карманы входящих в трамвай людей; девчонки преследовали молодых мужчин и исчезали с ними в воротах домов. Возвращались они вялым шагом, звеня серебряными монетами.
– Слушай, Любка! – шепнул черный подросток. – Видишь этого старого потаскуна? Уже два раза на тебя оглядывался… О! Еще… видишь? Глаз прищурил. Ну, пройдись около него. Может, заработаешь…
Девчонка энергичным шагом догнала старого человека с красным лицом и оглянулась на него заговорщически.
Она скрылась в воротах. Он пошел за ней. Вскоре они пошли вместе. Любка крикнула:
– Сенька, где тебя ждать?
– На Красной площади! – откликнулся он и махнул рукой.
Так минули лето и осень.
Дети проводили ночи на лавках, стоящих на бульварах, под мостами, в парках или за городом, там, куда некогда вывозили городской мусор.
Пришли морозы и холодные ветры. Снег покрыл толстым слоем дырявые крыши, пришедшие в негодность мостовые и тротуары столицы.
Дети каждый вечер бежали на Красную площадь, Тверскую, Кузнецкий мост и Арбат – единственные улицы, содержащиеся для иностранцев в порядке. Стекались сюда толпы бездомных людей. Кроваво бились за место у погашенных, но еще горячих асфальтовых печей; у костров, разожженных для обогрева прохожих.
Тверская улица. Фотография. Начало ХХ века
Черный Сенька, которого называли «Атаманом» ввиду страха, который он сеял среди других, почти всегда отвоевывал для себя и Любки наилучшее место. Однако же порой были вынуждены проводить ночь в публичных уборных, в ящиках для мусора, в запущенных подвалах, в разрушенных каменных домах, в канализационных колодцах, дрожа от холода и щелкая зубами.
Постоянно голодные и отчаявшиеся ребята, руководимые Сенькой, нападали на прохожих, грабили магазины и сражались с другими бандами, дерясь на ножах и кастетах.
Во время ночных нападений патрули убили и ранили нескольких ребят из банды Атамана.
Перед праздником Пасхи свирепствовали страшные морозы, а с ними неотступный товарищ – голод. Улицы были пусты. Едва прикрытые лохмотьями дети не смели выбраться из своих потайных мест. Сенька нашел на свалке место, куда свозили конский навоз. Выкопали в нем выемки и устроили теплые приюты.
В один из вечеров Сенька вернулся из разведки.
– Гей, голытьба! – крикнул он. – У вас будет кормежка. На мусор выкинули конскую падаль. Трогаем на ужин!
С веселыми криками дети выбежали из своих убежищ, над которыми поднимался резко пахнущий пар, и окружили конский труп. Ножами ковыряли и резали мерзлое туловище, зубами раздирали и отрывали куски темной падали. В течение нескольких дней банда долго была сыта и счастлива.
Однако это закончилось. Дети начали болеть. Их тела покрылись язвами, которые лопались, источая кровь; ноги, руки и шея распухали и зудели; раны появились на губах и языках; горячка сжигала больных, дрожь сотрясала их.
Сенька понял, что происходит что-то плохое. С трудом выбрался он ползком из своей норы и добрался до города, падая ежеминутно и громко стоная.
Увидевши милиционера, приблизился к нему и начал клянчить и выть:
– Помогите! Какой-то мор на нас напал… Уже две девчонки померли и лежат не похороненные.
Милиционер проводил паренька в канцелярию, где Сенька рассказал все, едва шевеля опухшим языком.
Свалку окружили солдаты и попятились в сильном испуге.
– Сап! Сап! – кричали они с ужасом.
Часом позже за кучами мусора поставили три пулемета. Толпа посланных из тюрьмы политических арестантов заглянула в логовище бездомных детей, вытянула их из нор и канав, а когда потайные места опустели – пулеметы начали стрелять.
На навозе, присыпанном стоптанным тающим снегом, извергающим пар, остались неподвижные тела больных детей и арестантов. Долго вытаскивали их позже крючьями, сваливали в ящики с хлоркой и известью и погребали в глубоких траншеях, выкопанных тут же у свалки.
Случай эпидемии сапа и других болезней, распространяемых в Москве и всей стране толпами бездомных детей, перемещающимися из города в город, обратил внимание властей на это опасное явление.
В течение целой недели милиция и военные патрули устраивали облавы. Были собраны тысячи детей – оборванных, жалких, голодных и больных. Ленин прочитал об этом в газете «Правда», руководимой Надеждой Константиновной. Немедленно приказал он вызвать к себе руководителя Комиссариата Опеки над детьми, товарища Лилину. Перед революцией она была плохой актрисой, но позже сделала фантастическую карьеру. Она стала женой диктатора Петрограда, Зиновьева, и высоким комиссаром по вопросам воспитания молодых коммунистов.
– Что вы делаете в вашем комиссариате? – спросил Ленин резко.
Театральным жестом она подняла руку и начала декламировать:
– Наши дети принадлежат обществу, а следовательно, партии коммунистической! Оградили мы их от любви родительской, которая является вредной, потому что дети, воспитанные в семье, становятся антисоциальной группой. Между тем, мы воспитываем детей пролетарскими, врагами буржуазных щенят!
– Хватит этих глупых фраз! – прошипел Ленин. – Вот лежат передо мной газеты «Коммунист» и «Правда», а также рапорт товарища Калининой. Семь миллионов бездомных детей, а из них едва восемьдесят тысяч в приютах? Они пропадают физически и морально! Болеют проказой, сапом, сифилисом! Проституция малолетних принимает угрожающий характер… Стыд! Позор! Пусть товарищ предупреждает зло и помнит, что всяческими способами нужно скрывать это бедствие от иностранцев. Как раз должны скоро прибыть сюда товарищи из Английской партии лейбористов.
Лилина приняла близко к сердцу гневные слова диктатора.
Облавы продолжались без перерыва. Хватались девушки, почти дети, зарабатывающие на жизнь проституцией. Находили их как в канцеляриях милиции, торгующей ими, в казармах, так и в рабочих бараках, и даже в тюрьмах. На ребят охотились на свалках, в подвалах разрушенных домов, на кладбищах, где они скрывались от мороза и преследования. В редко посещаемых местах клали приманку – трупы лошадей, собак, мешок гнилого картофеля – и устраивали засады, как на диких зверей.
Больных сапом и проказой вывозили за город, приказывали копать рвы и расстреливали. Вместе с ними гибли больные цингой и сифилисом. Государство пролетариата не имело для них ни питания, ни лекарств, ни больниц. Рвы копали для себя сами, а извести и хлорки порой не хватало. Остальных заталкивали в товарные вагоны, пломбировали и высылали в особо богатые места. Москва была очищена от толп бездомных детей, которые, как бездомные собаки, бродяжничали по улицам и выли, попрошайничали под окнами столовых, чайных, управлений и хороших ресторанов, где пировали иностранные специалисты, комиссары и жадные заграничные купцы.
Английские и французские товарищи с восхищением рассматривали единственную площадь и три чистые улицы столицы, отреставрированные дома и магазины, переполненные заграничными товарами, красивый Кремль и декоративные фабрики, показываемые наивным гостям болтливыми комиссарами.
Не могли они прийти в себя от изумления, слушая в ярко освещенном Большом Театре оперы с гениальным Шаляпиным, поющим главные партии, или уплетая в великолепных ресторанах икру никогда не виданных рыб, рябчиков и попивая шампанское.
– Мой Бог! – возмущались англичане, приглашенные Лениным на банкет. – Какие поклепы возводят буржуи на коммунистов, которые в течение нескольких лет сотворили в стране такое небывалое благосостояние и порядок! Эти сэндвичи с рябчиком и икрой отменны! I am fed up26, но съем еще один!
Между тем, когда в бокалы дорогих гостей с Сены и Темзы щедро подливали шампанское марки Moеt et Chandon из дворцовых подвалов, один из вагонов, везущих бездомных детей в Харьков, подъезжал к Курску.
Морозная лунная ночь окутала таинственной мглой тянущиеся около железнодорожного полотна поля, покрытые снегом. Стучали колеса вагонов и скрежетали рельсы. Бледный голубой свет пробивался через щели стен и откинутый железный ставень, закрывающий оконце под потолком.
В вагоне было тихо…
Во мраке лежали неподвижные тела. Закутывались в клубок, нежно прижимались друг к другу, сплетались ногами и руками, втискивали головы под лохмотья, поджимали колени под подбородок, совали пальцы в рот. Никто не поднимался с места, никто ничего не говорил, не вздыхал, не жаловался, не плакал и не стонал.
В течение этих пяти дней езды в холодном вагоне, скрежещущем и скрипящем, все слова были сказаны, прозвучали все вздохи и унеслись в небо. Жалобы, содержащиеся в отчаянном рыдании и в безумных стонах, упали с остывающих губ, потрескавшихся от мороза, и замерзли вместе с телами.