вечества. Есть в этом всем дьявольская фальшь, одуряющая людей отрава, туманящая мозги и парализующая волю. Если бы Ленин пришел к Кустанджи, не сомневаюсь, что пальнул бы в лоб ему, а потом также себе!
Они подошли к «черному будуару». Был это большой зал с громадной люстрой под потолком. Стены, драпри, ковер – все было черным. На этом мрачном фоне в белых рамах висели темные гравюры, представляющие порнографические сцены, жуткие, изысканные, пронизывающие дрожью.
На низких оттоманках, грудах подушек и просто на ковре лежали гости, сжимая в объятиях нагие, гибкие тела молодых девушек. Их белые тонкие плечи маячили все время, словно японские шелковые вышивки на черном фоне. Лениво, медленно наклонялись они над столиками и вбрасывали в высокие фужеры с ликерами мелкие пастилки кокаина или подавали серебряные табакерки с одуряющим порошком для нюхания.
Гости медленно впадали в блаженное состояние полуобморока. Сжимая маленьких развратных девчонок, лежали они с погруженными в мечты лицами и широко открытыми глазами, которые видели перед собой бледный призрак смерти. Некоторых охватывало неистовое бешенство, заставляло кричать, взрываться смехом, рычать как зверь. Эти бросались на прислугу, царапали их белые тела, грызли тонкие шеи и сжимали в сладострастных объятьях, возбуждаясь стонами и криками боли.
– Пошли отсюда, пошли! – шептал Петр и бежал по коридору, как если бы гнались за ним злые, больные призраки.
В дансинговом зале страстно танцевали танго. Молодой американец, заглушая пианолу, насвистывал мелодию, глядя бессознательно на выскальзывающую как змея танцовщицу. Другой иностранец искал себе пару, покрикивая бессильно. Все женщины уже были заняты, таким образом, перешел он в игровой зал и приблизился к княжне, обнимая ее за талию.
Она оттолкнула потную ладонь мужчины и высокомерно взглянула на склонившегося над ней наглеца.
– Прошу вас на танго, – лепетал он на ломаном русском языке, протирая пьяные глаза.
Женщина поднялась медленным движением.
– Гей, Тамара! – раздался громкий оклик, и сразу после него пронзительный свист. – Сплюнь на этого буржуйского ухажера и иди сюда!
От столика бандитов шел к ней Челкан. Крупный, ловкий, хищный в каждом движении, полный своей силы, смотрел на женщину вожделенно и повелительно.
– Ну, беги сюда, спеши, девка! – крикнул он и снова свистнул, так громко, что из глубины ресторана прибежал задыхающийся и обеспокоенный Кустанджи.
Женщина выпрямилась гордо и, щуря глаза, бросила вызывающе:
– Встань на колени, хам, ударь три раза глупой головой о пол и проси, может, тогда…
Челкан взорвался смехом.
– Ты что, ошалела, Тамарка? – воскликнул он. – Сколько же раз я имел тебя, забыла? Снова начинаешь бунтовать? Подлая кровь княжеская начинает шуметь? Я тебе выбью это из головы. Ну, не дразни меня и кинься… княжна высокородная, к Челкану!
Он свистнул несколько раз, как собаке, поглядывая на Тамару презрительно.
– Не хочешь просить покорно, на коленях, с поклоном до земли? – спросила она угрожающе.
Он ответил похабным, гнилым проклятьем.
Тамара вдруг подняла голову. Ее лицо скривилось ужасно, губы раскрылись и выбросили со скрежетом злые слова:
– Думаете, хамы, слуги, которых мой отец сек нагайкой, что я в течение всей жизни буду здесь с вами подлая, как бездомная собака? Помню тебя, Челкан, что был ты сторожем дома и привел меня с улицы в свою берлогу. Умирала я тогда с голоду, а ты-то торговал мной, бил, издевался надо мной, когда больная нищенствующая тряпичница ничего заработать не могла. Никто тогда не мог разглядеть моего тела под грязными тряпками. Мне достаточно вас, хамы, собаки нечистые, подонки! Свое сделала… Сотни вас гниют теперь. Будете теперь в течение всей жизни помнить княжну Тамару!
Она начала смеяться и топать ногами.
– Ты пьяная! – крикнул Челкан и подскочил к ней.
Тамара протянула руку к сумке.
Мгновение спустя один за другим раздались три выстрела. Бандит пошатнулся и рухнул, раненный пулей в голову и живот. Женщина лежала неподвижно, а из ее губ плыла струя крови.
Петр Болдырев быстро покинул ресторан Аванеса Кустанджи, не ожидая Бурова. Возвратившись домой, он разбудил брата и дрожащим голосом до рассвета рассказывал ему о событиях в притоне старого армянина.
Назавтра в утренних газетах он прочитал, что доблестный комиссар полиции Буров выследил грозного бандита Челкана, который вместе со своей любовницей Тамарой тайком прокрался в личную квартиру иностранца, турецкого купца Кустанджи, с целью грабежа. Буров после кровавой борьбы убил бандитов.
– Этот Буров далеко пойдет! – усмехнулся Петр. – Из всего может извлечь пользу. Хотя на такой скользкой дороге легко поскользнуться…
– Кто мечом воюет, от меча погибнет! – ответил Григорий, встряхнув плечами.
За стеной кот-то начал свистеть и немного погодя запел высоким тенором:
Купите бублички,
Товарищ, бублички,
За три копеечки хорош товар!27
Глава XXXIV
Красную площадь освещали рефлекторы. Белые стены Кремля, как бы поднявшиеся изо льда, изломанные, зубчатые, маячили как гривастая волна замерзшего моря. На небе, звездном, пропитанном заревом от уличных фонарей, замерли в постоянном бодрствовании разбухшие округлые купола Собора Святого Василия. Маленькие и большие – застывшие, словно мертвые головы, посаженные на колы, с безжизненным равнодушием смотрели вниз, где в белых лучах электрических фонарей бурлила крикливая, своевольная, дикая толпа.
Вырывались неведомые, кощунственные голоса, чуждые этой теплой, весенней трогательной ночи. Музыка плыла шумным, широким потоком, висела над городом, вырываясь из освещенных театров, кино и ресторанов.
Приближалась полночь.
Таинственный час, когда испокон веков русский народ, забывая о никогда не преходящих невзгодах и муках, возносил молитвы к Спасителю Мира. Замученный людьми, воскрес Он когда-то в этот час и взошел в сияющее царство своего небесного отца.
Тихая, погруженная в раздумье, взволнованная очарованием воспоминаний, испытывающая любовь Божью, ночь…
Что ее сейчас омрачало? Кто наполнял ее гомоном, скрежетом, крикливой суматохой, вихрем срывающихся богохульственных похабных восклицаний, бравурной музыкой, диким смехом, безумным проклятьем?
Сквозь толпу двинулось шествие безбожников, посланных Красным Кремлем. Во главе шагали люди, несущие большой портрет Владимира Ленина, окруженный пурпурными знаменами, а за ним, напевая Интернационал и задорные похабные песенки, тянулась длинная змея людей с бесстыдными лицами и – несмотря на дерзкие, веселые слова – угрюмых, похожих на приговоренных, ведомых к месту расстрела. Не знали, что в эту ночь Воскресения сына Божьего, сделали они еще один шаг к Голгофе бесчестия.
В толпе, прыгая и неистовствуя, кружились фигуры, переодетые в Бога, в белых одеяниях, с длинными седыми волосами и бородами; в Христа, сидящего на осле лицом к хвосту; в апостолов, несущих в руках большие бутылки с надписями «святой опиум», «благословенная водка», «чудесный яд». За ними в бесстыдных кривляниях, ужимках и плясках метались мужчины и женщины в цветных одеждах, с надписями на груди «Святой Николай», «Алексей – человек Божий», «Святой Александр», «Святой Григорий Распутин», «Святая Мария», «Святая Екатерина»…
Подростки ехали верхом на крестах, покрытых омерзительными надписями; бесстыдные, разнузданные уличные девки обнажались, орали ужасно и среди взрывов смеха бросали громко жуткие богохульства.
Шествие обогнуло собор и направилось к Иверским воротам.
Толпа шла, не снимая шапок и крича все громче, прямо-таки крик этот перешел в стонущее вытье, может, грешное, глумливое, может, жуткое, отчаянное…
Улица Арбат. Фотография. Конец XIX века
Какая-то женщина подняла руки к чудесной иконе Богородицы и начала визжать срывающимся от бешенства или страха голосом:
– Если можешь, если существуешь – покарай нас, покарай!
– Го! Го! Го! – выл сброд угрюмо, жалобно…
В предместьях, куда не добиралась безумствующая толпа безбожников, происходили другие вещи.
Братья Болдыревы быстрым шагом шли в сторону церкви, стоящей на старом кладбище. Темные силуэты, выделяющиеся в сумерках неосвещенных улиц и убогих переулков, устремлялись в дальние районы, где стояла древняя церковь, уцелевшая в революционных битвах. Набожные протискивались в главный неф просторного святилища, другие спускались по каменным ступеням к нижнему храму, размещающемуся в подвалах церкви.
Рабочие с женами и детьми; крестьяне, которых праздник застал в столице; бездомные бедняки, нищенствующие старухи, интеллигенты в обветшалой одежде, почти босые, стояли тесной толпой. Радостные, умиленные, прояснившиеся лица; глаза, всматривающиеся в освещенные иконы, в блески, бегающие по бронзе и позолоте ворот, укрывающих алтарь; дрожащие губы, шепчущие слова молитвы; руки, творящие знак креста и сжимающие зажженные свечи. Над морем голов плыли небесные, ароматные струи ладана, а выше, под куполом, скрывался непроницаемый мрак.
Люди, собравшиеся в Божьем храме, забыли в этот час молитвы о суровой и мученической жизни. Они не чувствовали боли ран, причиненных немилосердной судьбой: улетало отчаяние, порой холодными пальцами хватающее за горло; развеялись печали и жалобы, которые были как ядовитая мгла; яснее становились расходящиеся, скрещивающиеся, опасные дороги; пропадала без следа трясина, по которой в течение нескольких лет двигались измученные люди, утопая и погибая; скрылись глубоко слезы, переполняющие сердца; мысль вырвалась из-под тяжелого кошмара смерти и нужды и бежала сияющей дорогой туда, где находилась извечная Правда, пишущая судьбы человечества и ведущая его к не охватываемой разумом живущих истин цели; где-то на дне души расцветала надежда, что это скверное, нищее существование является преходящим мгновением, последним и необходимым для исполнения предначертания и исполнения Слова. Тогда все приобретало смысл, цвет и Божеский Свет. Каждый из молящихся под этим темным куполом церкви чувствовал себя борцом за великое дело, одним из тех, которые высоко поднимают знамя спасения и утверждают окончательную победу.