Он работал как холодная, исправная, точная машина. Питался лишь бы чем, спал всего несколько часов, постоянно прячась в разных только ему хорошо известных и безопасных местах.
Однажды ночью, идя через Васильевский остров, он заметил человека, который не отступал от него ни на шаг.
Ульянов остановился, притворившись, что читает наклеенное на стене объявление правительства о наборе в армию, и спокойно ждал.
Идущий за ним незнакомец, поравнявшись, буркнул:
— Товарищ, квартал оцеплен полицией. Спасайтесь!
Владимир присмотрелся к незнакомцу. Он был ему незнаком.
— Может, какой-нибудь шпик? — подумал он и пошел дальше, бдительный и готовый в любой момент скрыться во дворе ближайшего дома, выходившем на три улицы.
Вскоре он убедился, что на всех углах стояли загадочные фигуры в штатском и полицейские патрули.
— Облава… — догадался он. — Ждут, пока не наступит ночь.
Владимир взглянул на часы. Было без нескольких минут семь. Он вошел в ближайшие ворота и скрылся в подъезде. Посидел, демонстративно читая архиконсервативного «Гражданина» аж до девяти часов. Выглянул через ворота. Шпики и полицейские оставались на своих местах.
Ульянов перешел на другую сторону улицы и нырнул в темную челюсть узкого переулка. Здесь он увидел желтое, ободранное здание с горящим фонарем, освещавшим черную, наполовину стертую надпись: «Ночной приют».
Он вошел в сени и протянул смотрителю пять копеек, попросив место.
Одноглазый человек, сидевший за столом, с подозрением осмотрел его. Светлый, беспокойно бегающий глаз ощупывал фигуру клиента.
Ничего подозрительного. Обычный рабочий в выцветшем пальто, стоптанных сапогах с голенищами и засаленной кепке.
— Безработный? — спросил он.
Ульянов молча кивнул головой.
— Паспорт! — потребовал смотритель и протянул покрытую большими веснушками руку.
Прочитав поданную ему бумагу, которая была выписана на имя крестьянина из Харьковской губернии, наборщика Василия Остапенко, занеся сведения в книгу, он спрятал деньги в коробочку и со звоном бросил на стол латунную бляху с номером.
— Второй этаж, третья комната, — буркнул смотритель и, достав из-под стола чайник, налил в давно немытый засаленный стакан чаю.
Ульянов нашел свое место в темной, закопченной комнате, в которой царила духота от облаков табачного дыма и тридцати воняющих потом, водкой и грязной одеждой фигур, лежавших на нарах в непринужденных и живописных позах. Некоторые клиенты приюта лежали совершенно нагие, с гниющими язвами на теле и с ранами на утомленных стопах. Они ловили на себе вшей, матерились, всем угрожали и отвратительно ругались.
Никто еще не спал. Шум голосов долетал также из соседних комнат, вытянувшихся вдоль узкого коридора.
Увидев нового клиента, какой-то бородатый, полунагой верзила крикнул:
— Граф соизволил явиться! Тихо, хамье, заткните рты перед неизвестным, благородным господином. Привет, господин граф!
— Привет вам, генерал! — ответил Ульянов, весело смеясь.
— Почему вы думаете, что я генерал? — спросил недоуменно верзила.
— Потому что все они скоро будут так выглядеть. Я думал, что с вас началось! — ответил он, снимая пальто.
Все рассмеялись.
— Так ты думаешь, что так будет? — задал вопрос старый нищий, окутанный лохмотьями.
— Скажи!.. — поддержали его остальные.
— Как же может быть иначе? — ответил он. — Думаете, нам на века хватит терпения, чтобы умирать с голоду и скитаться по этим грязным берлогам? Нет, братишки! Хватит! Только гляди, как мы загоним этих генералов, графов и прочих господ в эти дыры, а сами будем жить в их дворцах.
— Ну и лихой пассажир! — восхитились соседи. — Говорит как по книжке, и что ни слово, то — золото! Пора браться за работу и покончить с этими собаками! Слишком долго пьют они нашу кровь!
— Надо молчать и терпеть! — отозвался внезапно тихий голос с тонущих в темноте нар. — Терпеть и молчать, чтобы быть достойными замученного Христа-Спасителя…
Сказав это, какой-то немолодой, угрюмый мужик начал громко чесать грудь. Сел, стал рассматривать вычесанных насекомых и душить их на кривом, толстом, как копыто, ногте.
Ульянов презрительно рассмеялся и спросил:
— Вошь?
— Вошь! Это уже пятая; все нары заражены, — проворчал тот.
— Терпеть и молчать надо! — подражая ему, сказал Владимир. — Не можешь стерпеть укуса вши, милый брат, а рассуждаешь о терпении! Или нас обмануть хочешь, или самого себя, христианин!
Слушатели взорвались смехом. «Христианин» больше не возникал.
— Эх! — воскликнул голый верзила. Если бы меня сделали судьей, я бы там долго не говорил! Ножом по горлу и — в канаву. Столько во мне этой ненависти собралось, как вшей и клопов в нарах. Эх!
— Может, дождетесь, товарищ! — утешил его Владимир.
— Ой! Хотя бы один-единственный такой денек прожить, потом уже и умирать не жалко! За все обиды, за нищету!
— Может, дождетесь! — повторил Ульянов, ложась и накрываясь пальто.
Больше ни о чем не говорили.
Ночующие в приюте бедняки тихими голосами рассказывали друг другу о своих страданиях, нищете и жизненных трагедиях, один за другим замолкая и засыпая.
Ульянов не мог заснуть. Он ждал полицейского обыска и внимательно прислушивался.
Где-то далеко часы отбили полночь.
В приюте царила тишина. Раздавленные колесом жизни люди, которые сползлись сюда отовсюду, как раненые букашки, впадали в тяжелый, неспокойный сон.
Вдруг Ульянов услышал отчетливый шорох и тихий шепот:
— Пойдем, Ванька! Уже можно…
Два человека выскользнули из освещаемой подвешенной под потолком и страшно коптящей керосиновой лампой полутемной комнаты.
Вскоре раздались осторожные, крадущиеся шаги, и в комнату со спящими фигурами мятущихся и бормочущих во сне бедняков вошли двое мужчин и две женщины.
Через мгновение все они уже лежали на грязных нарах среди остальных, перешептываясь еле слышно, как стрекочущие где-то за печкой сверчки.
В следующее мгновение раздались звуки поцелуев…
Внезапно из коридора послышались тяжелые шаги более десятка людей и громкие окрики:
Обыск во всех комнатах одновременно! Поспешите!
На пороге выросли фигуры плечистых полицейских и смотрителей с фонариками.
Они вошли в комнату, будили уснувших людей, срывали укрывавшее их тряпье, обыскивали одежду и проверяли паспорта, светя в щурящиеся от света и испуга глаза.
Ульянов, не вставая с нар и стеная, протянул свой паспорт. Полицейский осмотрел его, записал фамилию в книжку и вернул документ. Обыск продолжался среди вздохов, испуганных голосов ночных жителей приюта, угроз полицейских, унизительных ругательств.
Вдруг один из смотрителей пронзительно закричал:
— Ах, проститутка, ведьма развратная, дьяволица! В приюте такое бесстыдство?!
Владимир осторожно приподнял голову. Увидел стоящую в свете фонарей уже немолодую женщину с потасканным, пропитым лицом. Ее распущенные волосы падали на худые, обнаженные плечи и истощенную грудь. Стояла, широко открывая выпученные губы и скаля гнилые, поломанные зубы.
Ее взгляд был издевательский, злой и твердый.
— Вон отсюда в женскую комнату! — крикнул, топая ногами и блестя одним глазом, смотритель. — Такая паршивая овца все стадо портит!
Женщина бессовестно смеялась.
— Э-э! У вас тут, как вижу, не одна паршивая овца! — рассмеялся полицейский и стащил с нар маленькую, может пятнадцатилетнюю девушку, с еще детским личиком. Совершенно нагое, худое, гибкое тело извивалось в руках крепкого мужчины как змея.
Ульянов с интересом наблюдал за инцидентом.
Смотритель колотил кулаками огромного верзилу, рядом с которым обнаружили девушку, и кричал:
— Забирай свои тряпки и вон из приюта, немедленно, а не то прикажу выкинуть тебя мордой об землю!
— За что? — притворно недоумевающим голосом спрашивал верзила, делая вид, что он ни при чем. — Если бы у меня из кармана копейка выпала, смотритель бы на меня не гневался, а надо было на несчастье выпасть девушке — сразу же крик! Удивительный характер у господина смотрителя!
Девушка тем временем, грязно ругаясь отвратительными словами, вырывалась и пыталась найти среди разбросанных лохмотьев свою рубашку и юбку, глядя вокруг бешенными, злыми и бесстыдными глазами. Это были глаза ребенка. Однако их выражение вызывало тревогу. Казалось, что ядовитая змея вонзает неподвижные, мстительные, не мигающие и не знающие страха зрачки.
Девушка нашла, наконец, свои грязные тряпки, быстро оделась и встала, упершись кулаками в бока.
Ее голос звенел остро и пронзительно, как разбитое стекло.
Она кричала, теряя сознание:
— Грязные псы, палачи, падлы вонючие! Загнали меня в темную яму и не разрешаете защищаться, как умею, от голодной смерти! Чтоб вас петля не миновала! Чтоб на вас болезни напали! Ой, горе вам! Придет ваше время, когда вы за все перед народом ответите! Тогда я встану перед ним и скажу то, что знаю о вас, псы, бандиты, опричники, мучители! Тьфу! Тьфу!
Она плевала на полицейских, смотрителей и бросала им в глаза все более страшные и отвратительные слова.
Ее вытолкнули из комнаты.
Обыск закончился удачно. Документы у всех оказались в порядке. Только один «христианин» вызвал подозрение какими-то неточностями в паспорте. Его забрали в полицию.
Владимир злобно улыбнулся и подумал:
— Так ему и надо! Пускай теперь молчит и терпит… Пророк, мать его так, рабская, гнилая душа!
Остаток ночи прошел спокойно.
С рассветом смотрители принесли кружки, большой чайник с чаем и хлеб. После завтрака всех ночующих выгнали из приюта. Ульянов вышел, скрываясь среди них.
Он шел, думая о девушке-ребенке с пугающими глазами змеи.
Хотелось бы встретить ее! Дал бы ей разбрасывать листовки, такая уже ничего не испугается. Ей нечего терять…
Но он не встретил ее. Идя лабиринтом пустынных улочек и узких переулков, он приближался к Невской заставе. Там у него были друзья. Ему сказали, однако, что не могут его приютить, так как квартиры поставлены под полицейское наблюдение. Зато ему подсказали, в какой школе он может обмануть шпиков, выдавая себя за рабочего, который белит потолок и стены.