Он поднимал голову, прислушивался, внимательный и хищный.
Казалось, что это дикий зверь принюхивается и поджидает, чуя приближающуюся добычу.
Он щурил раскосые глаза, потирал руки и проникновенно шептал:
— Великая война неизбежна… Я ощущаю ее всеми фибрами души. Слышу ее тяжелую поступь, а с каждым днем шаги ее все громче, все ближе и тверже. Наступает наше время. Час окончательной схватки и победы!
Больше он не говорил. Больной, бледный, голодный, в порванной одежде он бежал в библиотеку, читал, писал, как будто опасался, что не успеет вовремя закончить работу, потому что с минуты на минуту надо будет приступать к действиям, к борьбе, для которой он — нищий, убогий эмигрант — скупо собирал, систематизировал и оживлял лозунги, составлял «священную книгу» новой веры, боевое оружие и орудие уничтожения вражеской крепости.
После тяжких лет притеснений начала просыпаться совесть угнетенного российского народа. На далекой сибирской Лене эксплуатация и издевательства капитала довели до восстания рабочих в золотых рудниках.
Эхо жандармских выстрелов по беззащитным людям понесло угрюмую, дразнящую весть над безбрежными российскими равнинами.
Ответом на нее стало брожение в фабричной среде, в кругах интеллигенции, в Государственной Думе, в российской и заграничной прессе.
Правительство испугалось, и революционная стихия немедленно заняла новые позиции. В Петербурге и Москве появились легальные, хотя и радикальные, издания — «Звезда», «Правда» и «Мысль».
Ленин выплеснул целый поток своих статей.
Он поднимал в товарищах угасающую веру в возможность социальной революции, пробуждал отвращение к парламентаризму, приводил новые обвинения, осуждающие противников, и утверждал, что западный социализм прогнил вместе с легализмом социал-демократов.
Он дерзко бросал в лицо всему миру перчатку, заявляя, что только российский революционный пролетариат обладает силой, чтобы разрушить устаревшее, тонущее в маразме общество и вывести человечество на путь настоящего прогресса, идя во главе трудящихся всех рас и народов.
В этот период оживления партия потребовала от Ленина, чтобы он поселился вблизи российской границы. Ей постоянно нужны были его советы и указания.
Немедленно покинув Париж, он переехал пока что в Прагу.
Сюда ежедневно прибывали товарищи из Петербурга и Москвы. С этого момента его связь с Россией не прерывалась. Ленин вновь объединил и увеличил ряды партии, руководил газетой «Правда», в которой размещал статьи, откликавшиеся на все события, он готовил также речи для наиболее отважного депутата Государственной Думы товарища Малиновского.
Ленин помолодел. Из него выплескивался неисчерпаемый запас сил. Он не ел и не спал, советуясь с гостями, работая за письменным столом, рассылая личные письма, циркуляры и коммюнике.
Он вновь становился вождем.
Товарищи думали, что он руководит партией исходя из настоящих потребностей. Однако Ленин готовил партию для великих свершений, твердо веря и чувствуя, что давно ожидаемый момент приближается стремительно и неумолимо.
В это время Ленин созвал в чешской Праге съезд партии, чтобы обсудить на нем тактику действий на текущий политический момент.
Перед началом заседания он получил зашифрованное письмо. Прочитал его и загадочно улыбнулся.
На съезде к нему подошел незнакомец и, присмотревшись к нему с подозрением, произнес:
— Я счастлив познакомиться с вами, товарищ! Я делегат от социалистических левых в Государственной Думе. Я выступал с написанными вами речами…
— Малиновский? — перебил его Ленин.
— Да! — подтвердил незнакомец.
— Думаю, что мы должны переговорить с вами наедине… — шепнул Ленин.
— Действительно… Я хотел… — начал Малиновский.
— Не здесь! — покачал головой Ленин. — Придите ко мне сегодня же вечером. Мы будем одни… С глазу на глаз беседовать лучше. Правда?
— Конечно, лучше! — согласился тот. — Я приду к вам Владимир Ильич.
Около полуночи он появился в комнате Ленина и неспокойным взглядом шарил по всем углам.
— Вижу, что вы хотите мне сказать что-то важное! — усмехнулся Ленин. — Говорите смело, нас никто не подслушает.
Они сели и наклонили друг к другу головы, как два заговорщика.
— Произошла неприятная вещь… — неуверенным, дрожащим голосом начал Малиновский. — Товарищи утверждают, что у них есть доказательства… доказательства…
— Что вы работаете на два фронта: на революцию и полицию! — закончил вместо него Ленин.
— Так вы уже знаете? — спросил гость, глядя с недоумением и тревогой в пронзающие зрачки Владимира.
Тот молча кивнул головой и ждал, не спуская взгляда с беспокойных, бегающих глаз пришедшего.
— Это клевета! Обидно мне, Владимир Ильич! — воскликнул он, ударяя себя в грудь. — Вы же знаете, что я был меньшевиком, но постепенно, после долгих наблюдений и раздумий, перешел к большевикам и выполню в точности ваши указания, товарищ!
— Хватит! — прошипел Ленин. — Больше ни слова! Мне все известно, «товарищ Роман». Все! Начиная с вашей первой, обычной кражи и последней — со взломом, за что вас приговорили к тюрьме, — до тайных бесед с шефом жандармов Куриловым и с Белецким из департамента полиции!
Малиновский вскочил и полез в карман.
Ленин издевательски засмеялся.
— Оставьте в покое револьвер! Вам ничего не грозит со стороны нашей партии… пока… — прошептал он. — Вы нужны нам, потому что только вы… с позволения департамента полиции можете безнаказанно выступить с тем, что мы вам продиктуем. Партии безразлично, кто провозглашает наши мысли: честный социалист или подлый провокатор. Нам необходимо только, чтобы Россия слышала, о чем мы думаем и к чему стремимся.
«Товарищ Роман» молчал, с недоумением и недоверием глядя на Ленина, который любезно улыбался ему и продолжал:
— Мы будем защищать вас от всех обвинений на протяжении всего периода вашего с нами сотрудничества. Если же вы станете уклоняться…
Владимир встал и подошел к Малиновскому. Коснулся его кармана и произнес:
— Вас, товарищ, не спасет ни револьвер, ни даже весь жандармский корпус. Погибнете в тот же день, в который Центральный комитет партии вынесет вам смертный приговор. А пока будьте спокойны! Абсолютно спокойны!
Они расстались, сильно пожимая друг другу руки и доброжелательно разговаривая.
Едва за провокатором закрылась дверь, из шкафа выскользнул Зиновьев, а из-под кровати выполз старый партийный рабочий Mуралов.
Они тихонько смеялись и говорили Ленину:
— Ну и забили вы ему, Ильич, гвоздь в голову! Ха-ха-ха!
Владимир сжал губы и прошептал:
— Это вредитель и последний мерзавец, но для партии он более полезен, чем опасен. Мы должны защищать его всеми средствами. А в свое время он споет все, о чем нам надо будет знать, а затем наступит… ликвидация…
— Смерть? — спросил Зиновьев.
— Такие не должны жить долго, — с мягкой улыбкой ответил Ленин. — Только хорошенько запомните сегодняшний день, быть может, вам придется подтвердить содержание моего разговора с провокатором и с вами.
Они молча кивнули.
— Я хочу ввести Малиновского в Центральный комитет партии; обеспечьте его единогласное принятие на завтрашнем конгрессе! — добавил Владимир.
Кивками они опять подтвердили приказ вождя.
У них не было никаких колебаний и тени сомнения.
Ведь они шли к цели партии.
За нее они готовы были отдать жизнь… свою, чужие, даже если пришлось бы уничтожить полчеловечества.
Для них — светлый идеал, для врагов — страшное преступление.
Глава XIII
Приближается буря!
Едва прозвучали эти слова, буря разыгралась. Буря в горах — бешеная, огненная, шумная, стоголосая буря.
Родилась она из черной тучи.
Из той, что с рассвета собиралась на востоке.
В начале дня она была подобна испарениям над болотом. В полдень превратилась в жуткую свалку желтоватых облаков, собиравшихся на бледном небе. Перед заходом солнца она превратилась в черное полотнище с пятнами белых, быстро бегущих облаков.
Во время пурпурных сумерек она уже повисла, как черная траурная ткань, придавив собой всю восточную часть неба.
Еще ждала неподвижно, как беременное чудовище, онемевшее от страха перед родами.
Наконец, взвыла от боли родовых схваток.
Издала могучий вздох.
Дыханием своим наклонила ветви деревьев и сморщила серебряные ленты ручьев. Сомкнула раскинутые в бессилье щупальца, напрягла грудь и заревела голосом муки безмерной.
Голос отчаянного ужаса разошелся по горным ущельям Татр, несся буйным потоком, хлестал и трепал скальное русло.
С грохотом катились камни, спускались лавины песка, с плеском выбрасывались на крутые берега поднявшиеся горные потоки и испуганная река, бывшая как кровь в последних лучах солнца.
Разорванное чрево тучи роняло огненные плоды — змеевидные зигзаги молний.
Только что родившиеся, взбешенные, они вонзали свои жала в верхушки гор, падали в долины, били в толстые стволы деревьев, ломали ветви, изрыгали пламя на стрехи горных стоянок.
Горы вторили их рычанию грохотом катящихся камней, треском раскалывавшихся елей и могучим эхом.
Оно разошлось, разбушевалось. Перепрыгивало через долины и бежало в испуге по верхушкам, как сорвавшаяся от страха коза. Оно скатывалось на дно глубоких долин, неслось вслепую, врезалось в свисающие края скал, останавливало на ходу вспенившиеся потоки и пропадало далеко, где-то на опустевших пастбищах.
Туча снова вздохнула и дышала тяжело, от большой боли, в мучительном отчаянии.
Все звуки утонули в шуме, свисте, вое, стонах порывов ветра. Молнии падали, как проворные змеи, без звука, онемело пугливое эхо.
Только грудь, разрываемая воющим стоном, дышала тяжело.
Покатом положило это могучее дыхание черный пласт леса, подтолкнуло в пропасть песчаную лавину, сбросило вниз веками лежавшие, поросшие мхом и горной сосной груды скал, но не облегчило беременное чрево.