и буржуазную демократию, что не мешало ему самому многократно пользоваться их плодами в ущерб этому праву и демократии.
Николай Семашко в дни ареста был не рядовым партийцем-эмигрантом, которых множество слонялось по улицам и кафе Женевы. Он числился секретарем и казначеем Заграничного бюро ЦК РСДРП. Хотя лично в грабеже не участвовал, но отлично знал, что за деньги находились на его попечении, что за пятисотенные бумажки разменивали его товарищи.
Ленин написал статью в газете «Бернский часовой» в защиту Семашко, который был, кстати, племянником Плеханова. Сидя в тюрьме, будущий нарком получил записку: «Не робей. Ты сидишь за экспроприацию в Тифлисе. Приехал Ленин, взялся за твое дело».
Как защищал юрист явно безнадежное дело? Способ в таких случаях один — ложь, обман общественности. На чем зиждился обман? В своей статье Ленин представлял Семашко партийным журналистом той самой партии, которая на своем последнем съезде в Лондоне решительно отвергла это «средство борьбы».
В «Бернском часовом» Ленин публично отмежевался от экспроприации. Многие швейцарцы ему поверили. Ленин подключил к делу Семашко опытного адвоката, «архиоппортуниста» Бернгейма, обратился за помощью к секретарю Международного социалистического бюро II Интернационала, также, само собой, «архиоппортунистическому».
В конце концов, отсидев нескольку месяцев в тюрьме, большевики оказались на свободе. Царскому правительству «изгнанников» не выдали. Николай Семашко стал членом первого советского правительства, которое, придя к власти, быстро разобралось с правом собственности, лишив всех, кто имел дома, квартиры, вклады, ценные бумаги, фабрики и заводы…
Арест большевиков последовал в начале зимы, а вскоре они стали обладателями капитала покойного миллионера Николая Шмита, и надобность в пятисотках отпала… Денег стало хватать и на издание газеты «Пролетарий», и на безбедную жизнь профессиональным революционерам.
С весны Ульяновы поселились в трехкомнатной квартире в доме на улице Марэше, обставили ее «белыми столами, простыми стульями и табуретками». В том же доме сняла комнату приехавшая из России сестра Ленина Мария Ильинична. Прибыла она лечиться и учиться. Лечиться, по словам брата, у «здешней знаменитости», а учиться в университете, сначала в Женеве, потом в Сорбонне, то есть в Париже.
В Женеве Ленин писал свой главный труд по философии, вышедший под названием «Материализм и эмпириокритицизм», поэтому долго просиживал в читальном зале библиотеки. Когда не хватало книг в Женеве, почти на месяц съездил в Лондон, где в Британском музее нужных книг было побольше.
Женева с ее университетом, библиотекой, театрами, кафе казалась большевикам «маленькой тихой мещанской заводью», а супругам Ульяновым — «проклятой». В Женеве угнетала, по словам жены, «склочная эмигрантская атмосфера». Число русских возрастало постоянно, приехать из России было делом несложным, даже из ссылки уезжали без особого труда. Женева перенасытилась «изгнанниками», спасавшимися от военно-полевых судов.
Количество перешло в качество со знаком минус. Швейцарцы начали давить на эмигрантов (как в наши дни давят на размножившихся мигрантов…).
«…В этот период начались репрессии против русских эмигрантов, — пишет большевик И.М. Владимиров. — Нас притесняли на каждом шагу. Вначале мы спасались в „свободной“ Швейцарии тем, что за 4–5 франков приобретали болгарские документы и по этим документам получали так называемое право на жительство». Он же пишет и такое: «…Мещанская Женева обнаглела. Русскому эмигранту почти не было возможности найти комнату…»
Как видим, мирным швейцарцам крепко насолили обладатели поддельных паспортов, и они отреагировали доступным им способом, хотя страна по-прежнему принимала законопослушных эмигрантов.
Ленин поэтому решал тщательно все формальности. Из России ему — аж из Енисейска — через каналы царского Министерства иностранных дел переслали запрошенную метрику о регистрации брака, которая позволила жить совместно с женой в Женеве… Хотел бы я видеть, как советский МИД отреагировал бы на просьбу эмигранта, который скрылся из страны, уйдя таким образом от суда. В лучшем случае не ответили бы на письмо.
Где Женева, а где Енисейск? Однако письма шли исправно, доходили в любой населенный пункт империи (в Енисейске по сей день нет станции железной дороги), в любую глушь, любую даль.
Подмочив репутацию, большевики решили перевести издание «Пролетария» в Париж и самим туда перебраться, поскольку там, как им казалось, легче было прятать концы в воду. Уговаривали Ленина переехать в Париж два товарища — Лядов и Житомирский.
«Приводились такие доводы: 1) можно будет принять участие во французском движении, 2) Париж большой город — там будет меньше слежки. Последний аргумент убедил Ильича», — пишет его супруга.
Самое смешное состоит в том, что убеждал Владимира Ильича товарищ Житомирский, который числился среди секретных сотрудников заграничной агентуры департамента полиции. Он-то и навел полицию на товарища Семашко и всю компанию, когда она попыталась избавиться от краденых банкнот, он-то информировал полицию в Питере о каждом шаге за границей большевиков вплоть до революции 1917 года.
Так или иначе, а в конце 1908 года большевики штаб-квартиру перенесли в Париж, где начались, как пишет Крупская, «самые тяжелые годы эмиграции», о которых вождь большевиков вспоминал с тяжелым чувством.
«И какой черт понес нас в Париж!» — восклицал Ленин.
«И какой черт понес нас в Париж!»
Супруги Ульяновы покидали маленькую Женеву с радостью. Она казалась им «мертвой и пустой», они называли ее в сердцах «проклятой». И Париж, куда переехали на постоянное место жительства, также заслужил у них злые эпитеты, особенно доставалось столице французов от Владимира Ильича. За что?
По случаю столетия со дня рождения Ленина мне посчастливилось с группой журналистов путешествовать маршрутом «Интуриста» по «ленинским местам Швейцарии и Франции», оказаться в Женеве и Париже, куда мы попали как раз зимой. Тогда Женева выглядела и без снега привлекательной, уютной: ярко зеленела трава, вечнозеленые кустарники и деревья, высились на горизонте горы, синела гладь озера, ставшие частью городского пейзажа. Улицы, как горы, не изменились со времен Ильича в городе, где не сносили, как в Москве, старинные переулки, храмы, не строили дома-коробки.
В «проклятой Женеве» Владимир Ильич жил, ни в чем не нуждаясь, хотя был лидером партии, потерпевшей в революцию 1905 года жестокое поражение. Как всегда, днем работал в библиотеке, вечером ходил в кино и театр, прогуливался на набережной у Женевского озера, ездил на Капри к Максиму Горькому, в горы, Бернские Альпы. Постоянно на велосипеде катался к подножию горы Салев, той самой, что высится над городом, откуда просматривается великий Монблан.
Итак, пожив в этом сравнительно небольшом городе Европы год, Ленин с соратниками переехал в самый большой город на континенте — Париж. Каким показался ему центр мировой цивилизации?
— И какой черт понес нас в Париж! — не раз восклицал Ильич, обосновавшись в столице Франции.
Почему Париж показался Владимиру Ильичу хуже «проклятой Женевы», его жена в воспоминаниях, откуда я беру эти характеристики, не объясняет. В Париже Ленин, как всегда, вел идейную борьбу с оппонентами внутри партии, в данном случае с «отзовистами», теми, кто требовал отозвать членов партии из Думы и других легальных организаций, где они выступали от ее имени. Но подобная жесткая борьба являлась нормой партийной жизни: когда не находилось «отзовистов», появлялись обязательно другие враги — меньшевики, «ликвидаторы» и т. д., хорошо известные всем, кто в СССР изучал историю партии…
На Лионском вокзале в Париже прибывших Владимира Ильича и его жену встретила Мария Ильинична, она привела их в отель на бульварах…
В написанной французским коммунистом Жаном Фревилем книге «Ленин в Париже» дается соответствующая ленинскому восприятию картина города в день его прибытия, а таковым оказалось 15 декабря 1908 года:
«Накрапывал мелкий холодный дождик, в молочном тумане тонули огни газовых рожков, крыши ближайших домов еле проступали в сгущавшихся сумерках. Продрогшие прохожие, спрятав лица от непогоды в поднятые воротники пальто, спешили спуститься в метро, некоторые суетились вокруг омнибусов, окликали проезжавшие фиакры… Кучера, взгромоздившись на высокие сиденья, бранились, щелкали бичами. Гулкие клаксоны редких автомобилей заставляли прохожих пугливо расступаться. Работа в городе заканчивалась, люди спешили домой. Где-то вдали раздавались металлические трели трамвайных сигналов, они напоминали звон колоколов судна, терпящего бедствие в открытом море…»
Это ли город, где праздник всегда с теми, кто в нем живет? По ком звонят колокола? Кто терпит бедствие в зимний парижский вечер на вечно шумной и живой площади Лионского вокзала, не знающей сна, всегда бодрствующей, живой? Никто, конечно, не заметил в многоликом Париже в тот вечер, что в нем появились еще два эмигранта, Владимир Ульянов и его жена. Как всегда, горели огни бесчисленных кафе, у театральных подъездов толпилась публика перед началом представления, к «чреву Парижа» спешили возы с мясом, рыбой, овощами, магазины ломились изысканными товарами: винами, парфюмерией, одеждой, самой модной.
Никаких трудностей с размещением в парижской гостинице не появилось.
Не возникло у Владимира Ильича и его жены проблем с пропиской, жильем, когда они через несколько дней подобрали на улице Бонье у парка Монсури просторную квартиру, где каждому члену семьи пришлось по комнате.
Переехав по новому адресу, Ленин сообщал старшей сестре о ценах за жилье:
«840 франков + налог около 60 франков + консьержке тоже около того в год. По-московски — дешево (4 комнаты + кухня + чуланы, вода, газ), по-здешнему — дорого… Квартира на самом почти краю Парижа, на юге, около парка Монсури. Тихо, как в провинции. От центра очень далеко, но скоро в двух шагах от нас проводят метро — подземную электричку, да пути сообщения, вообще, имеются. Парижем пока довольны».