Ленин мемуары не оставил. Эту задачу взяла на себя его жена.
В первую эмиграцию, до революции 1905 года, внимание Ильича, по словам Крупской, «когда он наблюдал окружающую заграничную жизнь, приковывалось, главным образом, к рабочему движению, его особенно интересовали рабочие собрания, рабочие демонстрации и пр.». Все то, чего в России до манифеста о свободах в 1905 году не разрешалось.
Во вторую эмиграцию Ленин, привыкнув к внешним формам проявления рабочего движения, интересовался, что «представляет собой буржуазная демократическая республика, какова в ней роль рабочих масс, как велико в ней влияние рабочих, как велико влияние других партий». То есть сущностью демократического строя.
Вот тут-то все не устраивало нашего вождя. Особенно — уважение к частной собственности. Присмотревшись к жизни такой демократической страны, как Швейцария, он пришел к выводу, что это более утонченное, чем царизм, но все же «несомненное орудие порабощения трудящихся масс». А вся организация власти в этой республике «насквозь пропиталась буржуазным духом». Точно так же, живя во Франции, Ленин все внимание уделял французскому рабочему движению и его социалистической партии. И, как в Швейцарии, пришел к тому же выводу: эту партию, как швейцарскую партию труда, счел «архиоппортунистической».
Не нравилась Ильичу парламентская система, как проходили выборы, как боролись кандидаты в депутаты, не щадя друг друга, разоблачая перед собравшимися прегрешения соперников.
— Вот она, парламентская-то машина! — воскликнул однажды Ленин, послушав яростную полемику французских кандидатов в депутаты, очевидно, твердо решив избавить в будущем Россию от подобных буржуазных предрассудков, парламента и предвыборной борьбы.
Ему, как и жене, благодаря которой мы можем судить об этом, на митингах больше всего нравилось выступление старого коммунара Вайяна, поскольку именно тот пользовался особой любовью рабочих. Цитирую Н.К. Крупскую: «Запомнилась фигура высокого рабочего, пришедшего с работы с еще засученными рукавами. С глубочайшим вниманием слушал этот рабочий Вайяна. „Вот он, наш старик, как говорит!“ — воскликнул он».
Естественно, нравились Ильичу и песни «революционных шансоньеточников», высмеивавших выборную кампанию. Из певцов выделял Владимир Ильич Монтегюса, сына коммунара, любимца жителей окраин.
И в театр предпочитал ходить не в Гранд Опера или Комеди Франсез, нет, наведывался в маленькие театры на окраинах, где наблюдал не столько артистов, сколько публику. Особенно по душе было супругам Ульяновым, когда однажды рабочая толпа дружно, увидев, что в зал вошла дама в шляпе с перьями (особа буржуазная!), в такт закричала: «Шляпа! Шляпа!» — выражая таким образом презрение буржуазным модам, заставив обладательницу перьев сдернуть шляпу с головы, что правилами хорошего тона не предписывается.
И на шествия, бывало, ходили супруги Ульяновы смотреть, в частности, на стотысячную демонстрацию протеста в связи с событиями в Марокко. Но не понравилась она в целом. Почему? Проходила демонстрация с разрешения полиции, шли во главе колонн депутаты. И все выглядело как-то не так, как хотелось вождю рабочего класса.
Вот что рассказывает Н.К. Крупская:
«Рабочие были воинственно настроены, грозили кулаками, проходя мимо богатых кварталов, кое-где спешно закрывали в этих домах ставни, но прошла демонстрация как нельзя более мирно. Не походила эта демонстрация на демонстрацию протеста».
Вот если бы в окна летели камни, если бы в полицию стреляли, как некогда в России, в дни 1905 года, если бы стотысячная толпа пошла с засученными рукавами на парламент, — вот тогда можно было бы назвать шествие «демонстрацией протеста».
С такой меркой подходили супруги Ульяновы ко всем проявлениям общественной жизни, с «классовых позиций» оценивали любой эпизод, свидетелями которого вольно или невольно становились за границей. Если эта жизнь выражалась в сценах мирных, в рамках приличия, в формах общепринятых — все это для них проявление «буржуазного» духа, все это оппортунизм, не наше, не пролетарское. Если усматривали хоть в чем-то элементы ненависти, насилия, агрессии, тогда это было по душе, лица их расцвечивала радостная улыбка.
Вот живут Ульяновы на средиземноморском курорте, сняв две комнаты в доме сторожа таможни. Воспылал Ильич симпатией к хозяину и хозяйке-прачке. Сторож даже крабов ловил для постояльца, а тот ел их и нахваливал. Почему? Не подумайте, мол, потому, что крабы вкусные. И тут, оказывается, просматривается классовый подход. У хозяев был способный сын-школьник. Заметив это, местный священник (его почему-то Крупская называет по-польски «ксендзом») стал убеждать родителей отдать мальчика «учиться к ним в монастырь», обещая при этом платить за учебу. Цитирую Надежду Константиновну:
«И возмущенная прачка рассказывала, как она выгнала приходившего ксендза: не для того она сына рожала, чтобы подлого иезуита из него сделать. Оттого так и подхваливал крабов Ильич».
Другой эпизод, другой пример классового подхода. Снимали Ульяновы две комнаты в «двухэтажном каменном домишке (в Лонжюмо все дома каменные. — Л.К.) у рабочего-кожевника… При доме не было никакого садишка», — такими уменьшительными словечками описывает Надежда Константиновна жилье французского наемного рабочего, не оговаривая при этом, что «домишко» этот — а я видел его в Лонжюмо, — никакой не «домишко», а капитальный, вместительный, в два этажа дом комнат на десять. Хотя «садишка» при нем нет, но есть ухоженный двор, всякие хозяйственные пристройки. Век прошел, как жил в таком «домишке» Владимир Ильич, но и по сей день стоят ленинские достопримечательности на улице городка, потому что они прочные, просторные, удобные для жизни поколений.
Да, живут в таком «домишке» Ленин и Крупская, наблюдают жизнь рабочего. Что они видят?
«Рано утром уходил он на работу, приходил к вечеру совершенно измученный… Иногда выносили на улицу ему стол и стул, и он подолгу сидел, опустив усталую голову на истомленные руки. Никогда никто из товарищей по работе не заходил к нему. По воскресеньям он ходил в костел, возвышавшийся наискосок от нас. Музыка захватывала его. В костел приходили петь монахини с чудесными оперными голосами, пели Бетховена и пр., и понятно, как захватывало это рабочего-кожевника, жизнь которого протекала так тяжело и беспросветно».
Неужели только потому захватывала музыка рабочего, что жизнь была якобы «беспросветна»? Может быть, по другой причине заслушивался он пением монахинь, что голоса у них красивые, а пели они на музыку Бетховена «и пр.», а под «пр.», по всей вероятности, подразумевались Бах, другие чародеи, сочинявшие духовную музыку.
Так же «беспросветна» казалась Ульяновым жизнь жены кожевника, которая по утрам уходила подметать в соседний замок. И жизнь детей их представлялась беспросветной: «младшие братишки и сестренки оставались на целый день на попечении старшей сестры, которая занималась домашним хозяйством в полутемном сыром помещении».
Но при всем при том у этого бедолаги имелся собственный каменный дом в два этажа! А дети росли в чистом дворе, куда неповадно никому ходить. На стол, за который усаживался после работы измученный трудом на капиталистов рабочий, ставилась бутылка красного вина, а на закуску — головка отличного сыра… Иначе быть не могло, иначе то была бы не Франция…
Больше всего поражало наших революционеров, что, существуя так уединенно, в кругу семьи, эта пара не помышляла решительно изменить жизнь: захватить замок, растащить по домам мебель, пианино, напольные часы, превратить собор в клуб, разогнав «ксендзов»…
Еще одна цитата из «Воспоминаний» Н.К.: «Никогда никому в семье кожевника не приходила в голову мысль о том, что неплохо бы кое-что изменить в существующем строе. „Бог ведь создал богачей и бедняков, значит, так и надо“, — рассуждал кожевник».
Что было бы сегодня в Лонжюмо, если бы рабочие там, как в России, послушали нашего вождя? Думаю, ни замка, ни собора на прежнем месте бы не осталось, как в наших подмосковных селениях, где сожгли сотни усадеб, особняков, снесли сотни храмов, а те, что не сломали, превратили в склады, сараи… И каменные дома не выглядели бы ухоженными, будто вчера построенными, где живет по семье… Превратились бы они в коммунальные трущобы, только вековой запас прочности дал бы им силу устоять на прежнем месте без капитального ремонта…
В Кракове у Ленина и его супруги, как в Париже, те же эмоции, те же впечатления от бесед с людьми, наблюдений за их трудовой жизнью. Не нравилась, например, Надежде Константиновне богомольная няня, которую наняли Зиновьевы своему сыну. Каждое утро ходила она в костел и была «прямо прозрачная от молитв и постов». Но совсем другими глазами стала смотреть Крупская на постную няню, когда та однажды, разговорившись, призналась, что ненавидит бар, поскольку три года служила у офицерши и по утрам приносила ей кофе в постель, натягивала чулки. Совсем родной стала эта «полумонашенка», когда призналась, что «если будет революция, она первой пойдет на бар с вилами в руках».
В Кракове, как в Париже, сначала поселились в гостинице. Потом сняли квартиру, сначала одну, затем вторую, третью… Квартиры были похожие: отдельные, двухкомнатные, с кухней. На все лето выезжали на курорт, в горную деревушку близ Поронина, снимали дом два лета подряд у крестьянки Терезы Скупень.
«Место здесь чудесное, — сообщал Владимир Ильич сестре Марии Ильиничне. — Воздух превосходный — высота около 700 метров. Деревня типа почти русского. Соломенные крыши, нищета. Босые бабы и дети. Мужики ходят в костюмах гуралей — белые суконные штаны и такие же накидки-полуплащи, полукуртки». Эту картину опровергает на фотографии вид дома Терезы Скупень — двухэтажного, с островерхой крышей, крытой черепицей. Верхний этаж как бы нависает над нижним, с двумя верандами одна над другой: ничего похожего в русских деревнях не встречается.
Свыше недели в октябре 1913 года в этом доме проводил Ильич совещание ЦК партии, в котором участвовали 22 человека. Всем хватило места в крестьянском доме. Обсуждали в числе других национальный вопрос, решили, что партия должна отстаивать право наций на самоопределение, то есть на отделение и образование собственного государства. При этом оговаривалось, что не следует смешивать вопрос о праве наций на самоопределение с вопросом об отделении той или иной нации. А всякий раз в каждом отдельном случае его нужно решать самостоятельно, с учетом общественного развития и интересов классовой борьбы пролетариата за социализм.