— Да, что будешь делать, нет ни куска, день и ночь работает, а вот хлеба не дают ему…
— Ну нет, этого не будет, — сказал солдат, — с кем, с кем, а с нашим Владимиром Ильичом всем последним поделюсь».
И поделился, отрезав от хранимой в сумке буханки край.
После чего молча ушел, не дождавшись приема, возможно, сообразил, просить у вождя бесполезно, раз у него хлеба нет. Если верить склонному к беллетристике автору описанной сцены Бонч-Бруевичу, солдат на прощание сказал и такие слова: «Кушай, кушай! Будь здоров, а мы прокормим. Дай только срок вернуться домой».
Это обещание ни тот солдат, ни его дети и внуки не исполнили, не прокормили, мы даже услышали поразительные слова, достойные того, чтобы стать крылатыми: «Россия должна прокормить свое крестьянство», — так, кажется, сказал некий руководитель аграрного комплекса, требуя дотаций из бюджета.
Как мы знаем, за несколько часов ночью после захвата власти сочинил Ленин Декрет о земле, по которому крестьянство получило в пользование все помещичьи и церковные земли; казалось бы, сбылась вековая мечта пахарей, сотни тысяч гектаров лучших земель свалилось им с неба в руки. Но России, при самодержавии вывозившей хлеб за границу, пришлось при советской власти покупать зерно.
Кроме уроженки Вологодской области, по словам Крупской, «к Ильичу был приставлен один из пулеметчиков, т. Желтышев, уроженец Уфимской губернии». Этот «т.» носил вождю обед из столовой Смольного. И он, добрый человек, как Лиза, однажды принес в подарок Надежде Константиновне круглое зеркальце с резьбой и надписью на английском языке «Ниагара». Этот сувенир попал к Желтышеву после того, как охрана Смольного, пулеметчики, уроженцы разных губерний, нашли где-то в одной из комнат сваленные в углу шкатулки благородных девиц и расковыряли их штыками, так не терпелось им увидеть содержимое. А в шкатулках прятали девушки стихи, дневники, зеркальца, ленточки… Надежда Константиновна не стала перевоспитывать Желтышева, не сказала ему, что нехорошо воровать девичьи игрушки, безделушки, читать чужие дневники, раскуривать их. Она с благодарностью взяла зеркальце и хранила его; очевидно, оно где-то сейчас покоится в Горках, куда свезли вещи из музея-квартиры Ленина в Кремле.
Однажды уборщица при столовой в Смольном по фамилии Короткова увидела, как Ильич подошел к столу, взял кусок черного хлеба и кусок селедки и ест. По-видимому, кормежка та была бесплатная, казенная. Почувствовав на себе чужой взгляд, увидев уборщицу, вождь застеснялся, стал перед ней оправдываться: «Очень чего-то есть захотелось».
В первые дни после революции шел пролетарский премьер по лестнице, увидел эту Короткову, мывшую ступеньки. Когда она решила отдохнуть, прислонилась к перилам, взял да и спросил у нее: «Ну что, товарищ, как теперь, по-вашему, лучше при Советской власти, чем при старом правительстве жить?»
А товарищ Короткова, не знавшая тогда «кто есть кто», что с ней разговорился новый государь, взяла да ответила ему: «А мне что, платили бы только за работу».
Да, сколько написано про Ленина разных воспоминаний, каким он рисуется в них гением! И в действительно часто он один находил кратчайший выход из безнадежной ситуации, в которую сам приводил страну и народ. Но каким нужно было быть человеком, не знающим народ, чтобы задать такой вопрос уборщице, явно не желавшей управлять государством, которое для нее начал сооружать вождь мирового пролетариата.
Что подразумевал Ленин, когда спрашивал, не лучше ли стало жить под его руководством? Что он сделал для таких, как Короткова? Зарплаты ли прибавил? Так эту прибавку съела инфляция. Посадил Петроград на хлеб с селедкой, уравнял всех в праве на нищету? Не мало ли этого, чтобы уборщице стало жить лучше…
После диалога вождя и уборщицы произошел эпизод, который дает нам ответ на поставленный Ильичом на лестнице вопрос. Комендант Смольного матрос Мальков приказал арестовать «враждебных элементов», базаривших вблизи Смольного. Они пришли к стенам резиденции нового правительства, стали митинговать, как привыкли при Керенском, и начали громко ругать Ленина. Очевидно, им после революции жить не стало лучше, жить не стало веселей. Всех митинговавших женщин Мальков арестовал и на ночь посадил в каталажку, устроенную в Смольном. Наутро комендант пошел к Крупской и доложил ей, полагая, что она, как женщина, лучше вождя сможет решить судьбу заключенных женщин. «Забрали мы тут баб вчера, скандалили они, посмотрите, что их, держать или что?» Крупская посмотрела. Оказалось, большинство баб охрана отпустила домой, так ей, во всяком случае, сказали.
«…А оставшиеся были такими обывательницами, ни о чем не имевшими понятия, что смешно было их держать, и я, смеясь, посоветовала Малькову поскорее их выпустить. Одна баба, уходя, вернулась и шепотом спросила меня, указывая на Малькова: „Ленин это, что ли?“»
Такие вот неразумные питерские бабы, такие обывательницы на вопрос вождя ответили, что жить им стало при советской власти хуже, да так плохо, что они пришли к стенам Смольного, чтобы выразить свое возмущение.
А ведь именно из таких баб, как мечтал Ильич, еще когда у него хватало на это время, разрабатывая рецепты жизни в пролетарском государстве, должны были состоять комиссии «из рабочих, работниц, стоящих в гуще жизни, знающих быт, условия работы, то, что в данную минуту больше всего волнует массы». Эти комиссии должны были то, «что решали, то сейчас же и проводить в жизнь». По этому принципу, как грезилось Ленину, должна была складываться работа всего государственного аппарата изобретенной им советской власти.
Этот ленинский принцип выдавался за гениальное открытие, за новое слово в управлении державой, этот принцип противопоставлялся принципу парламентаризма, разделению власти на ветви исполнительную, законодательную, судебную.
Опыт Парижской коммуны, просуществовавшей семьдесят дней, управлявшей одним городом, Ленин намеревался распространить на огромную державу, на одну шестую часть света. Коммунары часами заседали, горячо обсуждали насущные проблемы, а потом расходились, разъезжались по своим коммунам и там на местах, опираясь на парижских пролетариев, претворяли намеченное, решенное в жизнь. Что этот семидесятидневный опыт не увенчался успехом, Ленин и его соратники в расчет не брали. Они были убеждены, что будь коммунары пожестче, покруче, покровавее, то их бы не расстреляли у стены кладбища, где наступил конец пролетарской власти.
Поэтому Ильич часами мог слушать, гуляя по ночному Питеру, когда еще его не узнавали на улицах, рассказы жены, на практике претворяющей принцип мужа, которая еще до Октября заведовала в районной управе отделом народного образования. Каждую неделю собирала она в своем отделе собрание, приглашая на него представителей от сорока заводов и фабрик, обсуждала с ними, что надо делать, как проводить те или иные мероприятия. Ну а потом сказанное претворяли в жизнь. Например, решили ликвидировать неграмотность. Каждый представитель на своей фабрике или заводе учел всех неграмотных, нашел помещение под школу, «нажали на заводоуправления, нашли средства». К каждой школе приставили уполномоченного, который следил, чтобы у школы был мел, буквари, появились уполномоченные, следившие, правильно ли поставлено преподавание, а также довольны ли этим преподаванием сами рабочие. Кроме того, Крупская инструктировала уполномоченных, заслушивала их отчеты.
Как видим, все держалось на энтузиазме, на порыве общественников, на самоотверженной деятельности самой Надежды Константиновны, не занимавшейся домашним хозяйством, детьми, наконец, на поддержке хозяев фабрик и заводов, упомянутых заводоуправлений, выделявших и помещения для школ, бесплатно, и средства на покупку букварей, мела, уборки помещений и так далее.
«Ильич говорил тогда, что вот по такому типу будет складываться работа нашего государственного аппарата, наших будущих министров — по типу комиссий из рабочих, работниц, стоящих в гуще жизни, знающих быт, условия работы, то, что в данную минуту всего более волнует массы».
Ленину казалось, что его жена умеет «втягивать массы» в дела государственного управления, поэтому часто и охотно разговаривал с ней на эту тему. А потом, когда ничего из этой затеи не вышло, когда по его воле расплодилось множество всевозможных комиссий, ни за что не отвечавших, демократических, без руководителей, где все равны, все имели равные права и никаких обязанностей, — все свалил на «паршивый бюрократизм». Пришлось ввести уничтоженный поначалу принцип единоначалия в управлении.
Когда Ильич взял власть в свои руки, то решил, что опыта, почерпнутого Надеждой Константиновной в народном образовании района, достаточно, чтобы стать заместителем народного комиссара по народному просвещению. Поэтому, встретив случайно в коридоре Смольного Анатолия Васильевича Луначарского, премьер поманил его пальцем и на ходу с серьезным лицом сказал, что времени на инструкции у него сейчас нет, хотя ясно, что многое предстоит совсем перевернуть, перекроить, пустить по новым путям. Но остановил Ильич дорогого друга не для этого замечания, а для того, чтобы, как теперь говорят, решить вопрос с трудоустройством жены.
— Я думаю, вам обязательно нужно серьезно переговорить с Надеждой Константиновной. Она будет вам помогать. Она много думала над этими вопросами, и мне кажется, наметила правильную линию.
Так вот стала Крупская «товарищем министра при Луначарском», как наметил Ленин, о чем есть запись, помещенная в «Ленинском сборнике», XXI выпуске. Стала заниматься политическим просвещением масс, для нее даже создали так называемый Главполитпросвет, рассылавший, в частности, по всей стране инструкции в школы, библиотеки, клубы. По предписаниям Надежды Константиновны из библиотек выбросили книги по идеалистической философии, религии, сочинения писателей, историков, публицистов, которых большевики считали не «нашими», среди них оказался, например, Федор Достоевский. В старших классах обязательным для изучения стал роман Чернышевского «Что делать?», чтимый Владимиром Ильичом. (По той же причине я окончил школу, в программе которой не было упоминания о романах Достоевского.)