— Нехорошо, — сказал он патриарху, — получается. Поверили мы монахам на слово, а они все наиболее ценное похитили. Ведь там и исторические ценности были, теперь же спустят их на толкучке, и поминай как звали.
Вот такие слова пришлось выслушать патриарху от коменданта.
Чем все кончилось — известно. Засланный в среду монахов агент выведал, где прячут реликвии.
«Ценности я отнес в ЧК, а отцом-экономом (прятавшим реликвии. — Л.К.) занялись чекисты по назначению», — засвидетельствовал член КПСС с 1904 года в своей книге, которую написал с его слов сын Якова Свердлова Андрей, чекист, прославившийся на Лубянке.
Где эти ценности, отнесенные в ЧК Мальковым? Где Чудов и Вознесенский монастыри? Вопрос, конечно, риторический. Каждый теперь знает, где они. Только в памяти, только на бумаге, сохранившей их образы. Если сбудется высказанное пожелание президента России Владимира Путина, эти монастыри воссоздадут.
Ушли из Кремля монахи. Закрыли ворота перед священниками всех соборов и церквей, где служба прекращалась только в дни нашествия французов, пожара Москвы. Надо ли говорить, какое значение для верующих, а их насчитывалось миллионы, имели Успенский и Архангельский соборы, все другие храмы, красующиеся на Боровицком холме. Двери для верующих были захлопнуты. Естественно, что в «Биохронике» не отмечен день, когда храмы Московского Кремля прекратили деятельность и Русская православная церковь лишилась главных соборов, в одном из которых хоронили митрополитов и патриархов.
Перед грядущей Пасхой по Москве поползли слухи, что церкви осквернены, а сокровища разграблены. Поэтому, когда духовенство обратилось к правительству разрешить пасхальное богослужение в Кремле, оно получило согласие. Латышские стрелки оцепили все правительственные здания, ворота Троицкой и Никольской башен открылись свободно, как прежде, никто не спрашивал пропуска. Со всех концов Москвы потянулись люди. В ту ночь вышел на Соборную площадь и никем не замеченный вождь, подошел вместе с управделами к дверям Успенского собора, откуда должен был выйти патриарх, чтобы возглавить крестный ход. Глядя на толпу верующих, на процессию, вышедшую с хоругвями и иконами, Ленин изрек приговор, вынесенный Русской православной церкви:
— Последний раз ходят!
В ту ночь разрешили звонить в колокола Ивана Великого… Сколько лет они не звонили, сколько лет церкви не слышали голосов священников?
Теперь по большим праздникам идет служба в Успенском соборе, которую ведет патриарх.
На десятки лет закрылись для посещений соборы, дворцы Кремля.
Кавалерские корпуса и другие здания заселили соратники Ленина, члены правительства и ЦК партии, высшие должностные лица. Распределял квартиры Свердлов, направляя в комендатуру записки, вроде, например, этой:
«Тов. Мальков!
Необходимо предоставить квартиру т. Бокию. С т. Бокием сговоритесь сейчас же». Кто такой т. Бокий? Очень уважаемый чекист, член коллегии ВЧК, ОГПУ, НКВД, как гласит историческая справка, репрессированный в 1937 году.
Тогда, в 1918 году, новые жители Кремля во главе с Лениным не знали, что у большинства из них жизнь кончится у стен Лубянки, где воздвигал крепость, захватывая у города дом за домом, Феликс Эдмундович, получивший, как и другие товарищи, трехкомнатную квартиру в Кремле. Здесь жил и товарищ Сталин с молодой женой Надеждой Аллилуевой, служившей в секретариате Ленина.
Поначалу аппарат занимал немного помещений: и правительство, и так называемый ВЦИК помещались в одном здании Судебных установлений, довольствуясь несколькими комнатами. Даже Свердлов работал в комнате вместе с двумя помощниками. У Ленина был кабинет площадью 36 квадратных метров. Заседал Совнарком в комнате с красными стенами, получившей название — Красной, примыкающей к кабинету и квартире вождя. Там заседало и правительство, там проходили заседания образованного Политического бюро.
После переезда правительства в Москву у города забрали десяток крупнейших зданий, превратив их в так называемые Дома Советов. Гостиница «Националь» стала называться Первый Дом Советов, гостиница «Метрополь» — Второй Дом Советов, на углу Моховой и Воздвиженки вместо гостиницы «Петергоф» появился еще один такой Дом…
Охраняли Кремль латышские стрелки, они же стали постоянными его жителями, все вместе составляли 9-й полк Латышской стрелковой дивизии. Несли службу до сентября, а потом вместо них ввели курсантов Первых пулеметных курсов, так называемых «кремлевских курсантов». Они учились и охраняли Кремль, квартиру и кабинет Ленина.
Один из них однажды не узнал Ленина и не пропустил его к себе домой. Ильич, не споря с ним, пошел в комендатуру, взял разовый пропуск. Часовым разрешалось сидеть, более того, читать, при этом они порой так увлекались, что не замечали входящих, чем страшно поразили шедшего на прием к главе правительства посла Германии, о чем он не преминул доложить Ленину. Часовой читал книгу Августа Бабеля «Женщина и социализм», и это обстоятельство порадовало Ильича, усмотревшего в нем стремление масс к социализму, рост сознательности народа, взявшегося за строительство светлого коммунистического будущего.
Но настоящее, будни, проходило на фоне с каждым днем все углубляющегося социально-экономического кризиса. По дороге в Москву, сочиняя статью, Ильич в ее начале перечислил первые крупные достижения своего правительства. Он видел их в том, что удалось, как ему тогда казалось, «победить открытое сопротивление буржуазии в гражданской войне», поднять «к свободе и к самостоятельной жизни самые низшие из угнетенных царизмом и буржуазией трудящихся масс», ему казалось, что за несколько месяцев удалось построить «новый тип государства», неизмеримо более высокого и демократического, чем в Европе, установить «диктатуру пролетариата», что позволило начать «широко задуманную систему социалистических преобразований». После таких титанических деяний народу, если не всему, то хотя бы «трудящимся массам», должно бы жить стало легче, чуть-чуть сытнее, чуть-чуть теплее, чуть-чуть попросторнее, что ли. Но вот свидетельство о тех же днях не вождя, а все того же Павла Малькова, впервые приехавшего в Москву в марте 1918 года:
«Магазины и лавки почти сплошь были закрыты. На дверях висели успевшие заржаветь замки. В тех же из них, что оставались открытыми, отпускали пшено по карточкам да по куску мыла на человека на месяц. Зато вовсю преуспевали спекулянты. Из-под полы торговали чем угодно, в любых количествах, начиная от полфунта сахара или масла до кокаина, от драных солдатских штанов до рулонов превосходного сукна.
Давно не работали фешенебельные московские рестораны, закрылись роскошные трактиры, в общественных столовых выдавали жидкий суп да пшенную кашу (тоже по карточкам). Но процветали различные ночные кабаре и притоны. В Охотном ряду, например, невдалеке от „Националя“, гудело по ночам пьяным гомоном полулегальное кабаре, которое так и называлось „Подполье“… Здесь платили бешеные деньги за бутылку шампанского, за порцию зернистой икры. Тут было все, что душа пожелает. Вино лилось рекой, истерически взвизгивали проститутки, на небольшой эстраде кривлялся и грассировал какой-то томный (уж не Вертинский ли? — Л.К.), густо напудренный тип, гнусаво напевавший шансонетки».
Так-то все было. Жидкий суп и пшенная каша — трудящимся. Шампанское и икра — тем, кто и при царизме ел в ресторанах, только не подпольных, а открытых.
Нарисовав такую безрадостную картину жизни в пролетарской столице, Павел Мальков, спохватившись, не преминул убедить читателей: «Новая, пусть голодная и оборванная, но полная жизни и сил, суровая, энергичная, мужественная Москва была на Пресне и в Симоновке, на фабриках Прохорова и Цинделя, на заводах Михельсона и Гужона. Там, в рабочих районах, на заводах и фабриках, был полновластный хозяин столицы и всей России — русский рабочий класс. И сердце этой новой Москвы, новой России уверенно билось в древнем, седом Кремле.
Такой была Москва в конце марта 1918 года».
В чем выражалась эта новая жизнь в рабочих районах, в чем проявлялось полновластие рабочих? На этот вопрос я получил ответ в книге о Ленине, написанной его женой. «Шла дележка помещичьего добра, развертывалась спекуляция захваченным имуществом. „Брали“ в свою пользу крестьяне все, что могли. Этими настроениями заражена была и часть рабочих, особенно связанных с деревней. Ко мне в Наркомпрос приходило много народу — рабочие, работницы, солдаты. Рассказывали, что обыски рабочих по выходе их с фабрики, широко практиковавшиеся до того времени, были отменены. „Что мы, воры какие, что ли, позволим себя обыскивать? Мы теперь хозяева на заводе“, — с гордостью говорили рабочие. Но часто понимали они слово „хозяин“ очень упрощенно, мелкособственнически. Помню, как раз — уже позднее — одна работница жаловалась мне, что ее рассчитали за то, что она отрезала себе кусок материи на платье. „Неужели нельзя, мы же хозяева“. Нужен дома инструмент, а почему же не взять из завода напильник, долото. Отношение к труду первое время было своеобразное. Приходит ко мне работница, рассказывает, что они не работают сегодня. „Почему?“ — спрашиваю я. „У всех дел дома много набралось. Теперь мы хозяева, хотим работаем, хотим нет, вот и постановили — сегодня не работать…“ Такие „фактики“ напирали со всех сторон. Ильич их наблюдал, внимательно анализировал, увязывал с общими вопросами…»
Вновь перед Ильичом встал мучительный вопрос: что делать? И ответил на него, как обычно, как делал в прошлом, когда не занимал поста главы правительства, ответил, как публицист, засев за новую статью, которая появилась как раз весной 1918 года и называлась «Очередные задачи советской власти». Что противопоставил автор накатывающемуся на Россию валу напастей, какую плотину и из чего предлагал воздвигнуть на пути растущего обнищания, нехваток, голода, развала производства? Учет, контроль, «социалистическое соревнование», «повышение производительности труда», повышение сознательности, все так хорошо знакомое каждому из нас по призывам, звучавшим на партсобраниях, на страницах газет вплоть до октября 1991 года.