А вот великий зодчий Федор Шехтель, спроектировавший до революции Ярославский вокзал, Художественный театр, дворцы для Морозовых на Спиридоновке, в Горках, ставшие «Ленинскими». И для себя построил особняк на Садовом кольце. Его пришлось срочно освобождать, оставляя в нем замечательную, уникальную, выполненную по эскизам хозяина дома обстановку. Шехтель не смог пробиться к вождю.
Через несколько лет больной архитектор перед смертью молил советское правительство позаботиться о его дочери-инвалиде, просил для нее пенсию, предлагая взамен бесценные гобелены и другие коллекционные вещи, оставшиеся у него после переезда из особняка в квартиру дочери.
Через несколько месяцев правления рабоче-крестьянского правительства экономика, государственный механизм расстроились до такой степени, что вмешательство вождя, его записки, устные команды требовались для решения самых элементарных бытовых вопросов.
— У меня здесь находится товарищ с Путиловского завода, — говорил по телефону председатель Совнаркома коменданту Николаевского вокзала, — ему нужно завтра быть на заводе. Прошу вас устроить ему одно место в скором поезде! — И товарищ А.В. Иванов, радостный, ощутив на себе отеческую заботу, спешит на Николаевский вокзал, его сажают в вагон.
И огород без протекции главы государства стало не получить. Врачам Солдатенковской больницы повезло. Доктор Розанов лечил вождя после выстрела Каплан. По просьбе двух больниц пишет прошение — выделить для трудящихся врачей и медперсонала огород рядом с больницей (ныне — Боткинской). Иначе умрут врачи и медсестры с голода. Прошение попадает к доктору Готье, лечащему врачу Крупской. Она передает бумагу мужу. Память у вождя отличная. Он не забывал о врачах больницы, где ему удалили пулю. Доктор Розанов хранил записочки Ильича:
«Т. Розанов, как дела на огороде, что нужно?»
«Т. Розанов, будет ли урожай, сколько придется на каждого? Привет».
Эти записочки грели душу врачей, чьи кабинеты, приемные покои, палаты стыли от мороза, поскольку нечем стало топить. «Мы все, солдатенковские, были ему бесконечно благодарны за эту заботу. Приходилось только удивляться, как он среди груды работы умудрялся не забывать такой песчинки, как наш огород». И не ведал доктор Розанов, что огородом ему пришлось заниматься вместе с другими коллегами именно потому, что его пациент нагородил в России столько, что пришлось ему вместо стетоскопа браться за лопату, как и хирургам, врачам других специальностей.
Многие радовались запискам Ильича. «Счастливый и радостный, я вернулся домой. Все и всё, окружавшее меня, выглядело, тогда как-то по-другому, светло и радостно. Захлебываясь, я рассказывал матери, отцу, братьям и сестренке о том, как мы пришли в Кремль, и о том, как я разговаривал — с кем, вы думаете? — с самим Лениным, и что Ленин меня похлопал по плечу и как бы похвалил, одобрил. Прибегали соседи послушать меня, счастливца, и я по несколько раз рассказывал все, со всеми подробностями». Чем был так счастлив рабочий-железнодорожник Борис Бункин, не только соседям, но и потомкам оставивший рассказ о посещении Кремля в очерке «Хлеб рабочим Москвы и Питера в 1918 году».
Унес он из кабинета вождя записку на имя заместителя наркома продовольствия товарища Брюханова, чей Народный комиссариат занял Верхние торговые ряды на Красной площади, ГУМ, где нечем стало торговать. И года не прошло с тех дней, как началась стрельба на Красной площади, и солдаты пошли стеной на юнкеров в октябре 1917 года.
«Тов. Брюханов. Податели хотят разрешения купить 1,5 пуда после срока, ввиду того, что не успели закупить. Я думаю, надо помочь им…» Да, позволил рабочим прикупить в хлебных краях по полтора пуда хлеба на едока и доставить в Москву, без такого разрешения у них по дороге не только бы конфисковали мешки с зерном, но и с клеймом мешочника поставили бы к стенке. (По семейным преданиям, моего молоденького дядю Гришу так покарали, после чего дедушка умер от разрыва сердца, посчитал себя виновным в смерти любимого младшего сына, которого отправил с мешком за мукой для большой семьи.)
Берег как зеницу ока ленинскую записку рабочий Путиловского завода Андрей Иванов, ставший в 1918 году сотрудником Наркомата продовольствия, командированным по хлебным делам в Казань. И у него возникли трудности, связанные с железной дорогой, Казанским вокзалом. Туда направил Ильич такую вот цидулку:
«Ст. Москва. Станция Московско-Казанской ж. д. Прошу принять к перевозке вещи, принадлежащие подателю, служащему Казанского губпродкома Александру Васильевичу Иванову. Предс. СНК В. Ульянов (Ленин)».
Кто уходил от вождя с единственной реликвией, а кто уносил их во множестве. Направленная летом 1918-го в Пензу с чрезвычайными полномочиями карательница Евгения Бош удостоилась такой чести: «Ушла я от Владимира Ильича вполне удовлетворенная, с немалым количеством записок: „Принять срочно“, „Изыскать возможности, а пока выдать требуемую сумму“ и пр. и пр. с приливом новой энергии и бодрости». Она же свидетельствует, что тогда приходилось обращаться со всякими мелочами, «вплоть до грузовиков для перевозки хлеба на вокзал». Что всем оставалось делать, после того как по воле автора записок разрушился механизм народного хозяйства? Остановившиеся валы, колеса махины можно было сдвинуть с места только нажимом первого лица.
Когда Ленин тяжко заболел, то врачи «указывали, что особенно вредно было, что он вел собственно во время одного заседания два или три», как пишет Анна Ильинична, имея в виду манеру брата слушать, председательствовать на заседаниях правительства и писать постоянно записки на темы, далекие от тех, о которых шла речь по повестке дня. Очень возмущалась старшая сестра, что горячо любимого брата заваливают разными незначительными делами, ему приходилось решать за столом в Кремле даже вопросы «о мелких кражах». Но по-другому и быть не могло, после того как все установившиеся отношения в стране запутались в тугой клубок. Разрубить его могла только гражданская война.
Лавиной потекли со всех сторон в Кремль запросы, просьбы, жалобы, адресованные лично Ленину. И он, пока были силы, откликался на мольбу людей, попавших под каток пролетарской диктатуры: «Получил жалобу Лубниной на то, что ее мужа избил Никитин, председатель чрезвкомиссии, и что Лубнина напрасно держат в тюрьме». Арестовали учителя Лубнина за то, что не захотел сообщать властям о своей партийной принадлежности, как ему приказали.
Откуда в городок Котельниче Вятской губернии пришло такое указание? Из Народного комиссариата просвещения, где замнаркомом трудилась жена Ильича. Не прошло и года после Октября, а большевики начали копаться не только в банковских счетах, вкладах, в залогах, сундуках граждан, но и в их головах.
Любовь к тяжелой артиллерии
Пристрастие пролетарских вождей к образам и героям французских революций известно, они позаимствовали у них гимн, красный флаг, как теперь пишут, символику, и такие понятия, как «трибунал», «комиссар», «экспроприация», «диктатура», «террор», опыт по части борьбы с врагами. Об этом учили на уроках истории. Но нигде и никогда я не слышал и не читал, что Ленин взял на вооружение и применял часто и с большим успехом достижения Наполеона Бонапарта в области применения артиллерии.
Во взятии Зимнего дворца в Петрограде артиллерия не сыграла решающей роли. Носовое орудие крейсера «Аврора» долбануло по императорскому дворцу холостым снарядом, дав сигнал к захвату здания силами пехоты.
По-иному все произошло в Москве. Тут не обошлось без артиллерии. Неизвестно, как бы сложились события, если бы в руках большевиков не было тяжелых орудий.
«Отсутствие пушек у юнкеров спасло положение», — записал в протоколе секретарь собравшегося на первое заседание правительства. Оно заслушало приехавшего из Москвы товарища Ногина, возглавлявшего Московский Совет, бравший власть в Первопрестольной по примеру питерских большевиков. В этом же протоколе содержатся такие слова: «В воскресенье бомбардировка Москвы… Снарядами ничего не сделаешь. Можно разрушить Москву, но ничего не достигнуть». Но это в протоколе зафиксировано не мнение Ильича, а точка зрения Ногина. Ему большевики малодушия не простили и вскоре убрали с поста главы Москвы.
(Между прочим, знаком я был с ветераном партии Никитой Туляковым, в молодости артиллеристом, который поднял свое орудие на Швивую горку, у церкви, и на глазах священника палил по Кремлю, представавшему тогда с этой возвышенности как на ладони. К своей заветной пушечке водил он за ограду музея Революции внучонка, показывал оружие пролетариата ребенку. Старику повезло, из лагеря, где отсидел лет двадцать, вышел во здравии. Но, видать, слова священника дошли до небес…)
Когда на том заседании стало известно, что снаряды обрушились на Кремль, святыню русского народа, разрушена Спасская башня, остановились Кремлевские куранты, когда заплакал сердобольный нарком просвещения Луначарский, а другие участники заседания стали говорить о необходимости компромисса, переговорах, Владимир Ильич остался непреклонен, разрушенный Кремль не тронул его сердца.
Чем больше я читал воспоминаний о революции, тем сильнее убеждался в том, что опыт артиллерийского офицера, ставшего генералом, императором благодаря мастерскому использованию орудий, был Лениным хорошо изучен и усвоен. Как только появилась возможность применять артиллерию, он ее немедленно пускал в дело. И побеждал.
После захвата Зимнего правительственные войска пытались взять восставшую столицу, навстречу им направлялись из Смольного революционные части, рабочие полки и броневики. В это же время, когда большевистские стратеги принимали экстренные меры, Ленин сидел в кабинете над картой, изучая положение дел вместе с Троцким. Сюда он вызвал Федора Раскольникова, комиссара морского Генштаба, исполнявшего самые рискованные поручения вождя, и задал ему с места в карьер вопрос: «Какие суда Балтийского флота вооружены крупнейшей артиллерией?» В ответ узнал: «Дредноуты типа „Петропавловск“. Они имеют по двенадцать двенадцатидюймовых орудий 52-го калибра в башенных установках, не считая более мелкой артиллерии».