Темнота бывала кромешной. Часовой, стоявший у входа в квартиру Ленина, не узнал его во тьме. Как Ильич ни упрашивал, не пропускал домой до тех пор, пока не прибежал к месту происшествия комендант, прихватив свечей, оставшихся в опустевших кремлевских монастырях.
Страдавший от бессонницы Ленин выходил в пустынный ночной кремлевский двор, ходил, погруженный в мысли, по вершине Боровицкого холма. Оттуда ему, как на ладони, представало погруженное во тьму Замоскворечье. В одну из таких ночей заметил Ленин, что в окнах некоторых квартир Кремля горел свет. На следующее утро, вызвав коменданта, дал очередное поручение:
— Возьмите бумагу, ночью проверьте и запишите, кто свет напрасно ночью жжет, напрасно, понимаете? Зря, без нужды. Электричество у них выключите, а список мне дадите, мы их взгреем, чтоб даром энергию не расходовали. Мы должны каждый килограмм топлива, каждый киловатт электроэнергии экономить, а они иллюминацию устраивают! Надо прекратить это безобразие!
Надо думать, комендант выполнил и это поручение главного коммуниста, озабоченного общим благом. Зря только вождь беспокоился. Ночью, когда в городе расход электричества минимальный, непогашенный свет в нескольких квартирах не влиял на общую картину, не давал практически никакой экономии.
Стоит ли говорить, что не хватало света не только в Кремле, но и в Москве, которая перешла на свечи и коптилки.
Естественно, остановились все имевшиеся в многоэтажных домах лифты. Перестали нормально действовать канализация и водопровод. Во дворах рыли колодцы, строили дощатые туалеты, это в лучшем случае, а в худшем использовали для этой цели задворки, пустыри…
Великий город, как вся страна, погружался во тьму, холодную бездну, мрачное средневековье, испытав на себе ужас забытых эпидемий, косивших людей, как некогда чума, оспа и холера.
В то же утро, когда управделами застал Ильича созерцающим небо Москвы без признаков дыма, услышал глава правительства от него страшную весть:
— У нас в Кремле крайне неблагополучно по сыпному тифу. На сегодняшнее число заболело сорок два человека. Больше всего приезжих, представителей Красной армии, Продовольственной армии, представителей различных провинциальных организаций… Было уже несколько случаев заболевания среди постоянного населения Кремля.
Вот тут Ильич переволновался изрядно. Еще бы, тифозная вошь, наплевав на бдительную охрану, не спрашивая пропуск в комендатуре Кремля, проползла в самое сердце революции, угрожая жизням членов ЦК партии и правительства.
— Однако это очень серьезно. Надо принять решительные меры, — прореагировал Ильич.
Военные санитары продезинфицировали все коридоры и комнаты так, что в Кремле завоняло карболкой и прочими санитарными «духами», расставили везде урны и плевательницы. Появилась камера под названием «Гелиос», где прожаривали одежду всех, кто ступал на Боровицкий холм. Каждого входящего осматривали врачи и санитары.
Появилась аптека с дефицитными лекарствами. «Мы предпринимали осмотры складов, где ликвидировалось имущество бежавших из России владельцев — белогвардейцев и буржуазии… Случалось находить всевозможные лекарства, выброшенные и сваленные в угол», — пишет возглавивший эту работу управделами, организовав при своем учреждении Санитарное управление, будущий Лечсанупр Кремля со всеми больницами и санаториями, легендарную «кремлевку», здравствующую под новым названием. А началось все с появления в Кремле маленького госпиталя для товарищей…
Задымила мусоросжигательная печь, в топку пошел навоз, скопившийся за годы революции, старые матрасы, кишевшие паразитами. В одном из подвалов оборудовали «проходные бани». — А почему «проходные»? Что это за название? Я знаю «торговые» бани, а «проходные» не знаю…
Узнал тогда не утративший природного любопытства вождь, что в таких банях не только моют, но и прожаривают белье и одежду, пока их владельцы моются. Каждый день сотни людей посещали это чистилище большевистского Кремля.
Подобные бани срочно начали строить на всех вокзалах, потому что вошь завозилась из городов и деревень, где положение было еще хуже, чем в столице, где не осталось ни врачей, ни лекарств, ни тепла, ни света, ни бань. Организовали Компросооруж, то есть Комитет по сооружению пропускных сооружений, покрывший столицу «проходными банями».
Владимир Ильич, узнав, что в Соединенных Штатах Америки мусоросжигание применяется давно, а в Швейцарии сухой навоз аккуратно вывозится и превращается за шесть лет в ценное удобрение, немедленно дал указание:
— Такие мусоросжигалки должны быть построены везде, я думаю, что ни один новый дом не может быть без таких приспособлений. Надо же нам, наконец, очищать Москву. Ведь это же ужасно, что делается у нас на улицах и дворах, а в пригородах — свалки. Представляю себе, какова жизнь в предместьях и ближних деревнях.
Как видим, и это указание не исполнили, превратили прекрасные зеленые земли Подмосковья в циклопические свалки, ставшие предметом постоянного внимания либеральных изданий, живописующих бомжей. Один из них на такой свалке заразился холерой и умер в Подольске, в том подмосковном городе, где некогда жила семья Ульяновых.
Не чуравшийся самокритики Ильич, если верить словам управделами, сказал:
— Мы живем хуже всех народов.
Не уточнив при этом, что особенно плохо жить стали после того, как сам воцарился в Кремле. Вот тогда-то «красная Москва» узнала, что значит массовый бандитизм, красный террор, тотальная безработица, холод, первобытная грязь и эпидемии.
И голод. Он наступил не сразу. Весной 1918 года еще открыты были рестораны, кафе, возникали даже новые питейные и закусочные заведения, в том числе кафе журналистов в Столешниковом переулке, кафе поэтов на Тверской.
В конце мая английские дипломаты во главе с Робертом Локкартом смогли всю ночь кутить в загородном ресторане «Стрельна», слушать цыган, пение знаменитой Марии Николаевны, с надрывом произносившей бередящие душу слова:
По обычаю, чисто русскому,
По обычаю, по московскому,
Жить не можем мы без шампанского
И без пения, без цыганского.
В конце лета, приехав еще раз, чтобы попрощаться перед отъездом из России, Локкарт увидел: ресторан закрыт. Пение цыган смолкло. С обычаем «чисто русским» и московским покончено. Москва стала жить без шампанского. «Стрельна», все другие рестораны, трактиры, кафе со славной историей, традициями и обычаями закрылись, потому что вышло распоряжение: нормируемых продуктов ни в рестораны, ни в кафе не отпускать, только в общественные столовые. Ну а там подавали пустые щи, каши и морковные котлеты. Морковный чай научились заваривать, суррогат кофе.
В августе ввели так называемый классовый паек, хлеб выдавался по четырем разным карточкам. Поделили всех на категории: тяжелого физического труда, легкого физического труда, умственного труда. По четвертой категории проходили «нетрудовые элементы». Рабочий класс зароптал. При определении категории возникали яростные споры. Поэтому осенью систему упростили. По первой категории выдавали по карточкам фунт хлеба рабочим, по второй категории полфунта — служащим. По третьей категории на весах колебалась пайка в сто грамм.
На полках магазинов товаров не стало. В то же время появились магазины, заполненные шубами, фарфором, бронзой, картинами, реквизированными в квартирах аристократии и буржуазии. Там не продавали за деньги, но по команде начальства, по ордеру, полученному в одном из появившихся во множестве комитетов, могли выдать бесплатно дорогую, порой бесценную вещь, место которой было в музее.
В первую годовщину Октября наступил двойной праздник. Крупская называет этот короткий отрезок времени «наисчастливейшими днями жизни Ильича». Не потому, что кончилась Гражданская война и жить стало легче. Произошла революция в Германии, о которой грезил весной, глядя в звездное небо. Оправдался запоздалый прогноз Ленина, можно было аннулировать «похабный» Брестский договор. Марксист поверил, что наступает эра мировой пролетарской революции. Открывая в центре Москвы памятник Марксу и Энгельсу, надрывая горло, чтобы его все слышали, говорил:
«Мы переживаем счастливое время, когда это предвидение великих социалистов стало сбываться. Мы видим все, как в целом ряде стран занимается заря международной социалистической революции пролетариата…»
Вскоре мираж прошел, германские рабочие не пошли путем, на который изо всех сил пытался толкнуть их Ленин, отправляя из нищей, голодной страны хлеб восставшим «братьям по классу».
В первую годовщину революции некий гражданин П.Г. Шевцов, «с коммунистическим приветом» пославший письмо вождю, с недоумением спрашивал: «Почему диктатура пролетариата на местах выродилась в диктатуру низов преступного типа?» На этот вопрос ему ничего не ответил.
Вторая советская зима 1919 года вместе со снегом и морозом принесла России невиданные прежде страдания. Верующим казалось: наступил Апокалипсис, а Ленин олицетворял Сатану, правившего бал в Кремле.
Сколько раз покушались на вождя
Каждый школьник знал, что террористка Фанни Каплан стреляла в Ленина отравленными пулями, в музее у Красной площади показывали пробитую пулей одежду и две пули. Но то было не первое и не единственное покушение на главу партии большевиков и Советского государства. Да и как могло быть по-другому в стране, где политический террор являлся нормой политической жизни, император убит на улице, а его сын, Александр III, получил прозвище «гатчинского пленника», потому что прятался от покушений в Гатчине, загородном дворце.
«Как-то в конце декабря 1917 года пришел в секретариат студент и упорно добивался встречи с Владимиром Ильичом. Работники секретариата предложили студенту написать записку Ленину, а сами наблюдали за ним», — пишет Елизавета Кокшарова, служившая в секретарем правительства. Другая секретарша подала «условный» знак матросу, охранявшему приемную, студента взяли за белы руки и вывели куда следует. Как сказали потом сотрудникам секретариата, у него нашли «револьвер со взведенным курком». Вполне возможно, что тот забытый историей студент пришел с мыслью разрядить револьвер в вождя революции и ему не повезло — слишком нервничал, выдал себя.