В справке чекистов ничего не говорится о собаке Трефе. Пишет о ней управляющий делами правительства, даже устроивший встречу Ленина с «владельцем знаменитой собаки Треф, установившей местопребывание Кошелька».
— А какова собачка-то у него умница-то какая, да и он не дурак, — сказал Владимир Ильич, оценивший по достоинству хозяина питомца сыскной полиции.
Кровавая война бандитов и Лубянки, судя по отчету МЧК, длилась до конца 1921 года, только тогда начала снижаться кривая роста преступности — московские налетчики перебазировались в Петроград…
В некогда настольной книге каждого коммуниста, в «Детской болезни „левизны“ в коммунизме» автор таким образом объяснил свое поведение во время нападения Якова Кошелькова: «Представьте себе, что ваш автомобиль остановили вооруженные бандиты. Вы даете им деньги, паспорт, револьвер, автомобиль. Вы получаете избавление от приятного соседства с бандитами. Компромисс налицо, несомненно. „Do ut des“ („даю“ тебе деньги, оружие, автомобиль, „чтобы ты дал“ мне возможность уйти подобру-поздорову). Но трудно найти не сошедшего с ума человека, который объявил бы подобный компромисс „принципиально недопустимым“ или объявил лицо, заключившее такой компромисс, соучастником бандитов (хотя бандиты, сев на автомобиль, могли использовать его и оружие для новых разбоев)…»
Что и говорить, образованный был человек, латынь знал, диалектику. Однако не доводить дело до компромисса не мог. Приказал остановить свою первоклассную легковую машину. И замечательную государственную машину, сыскную полицию, сломал. Создал беспрецедентную в истории ситуацию, когда бандит спокойно смог ограбить перед носом районной власти главу верховной власти.
Апокалипсис «незабываемого 1919 года»
Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю…
Москва, охваченная артиллерийско-ружейным огнем 1917 года, смешавшись с кровью 1918 года, пала на землю в 1919 году. В начале революции Кремль и соборы подверглись бомбардировке тяжелыми снарядами. Спустя полгода на Малой Лубянке началась расправа в застенках ЧК. С приходом зимы в город приползла тифозная вошь. Все мыслимые беды — война, террор, голод, холод, эпидемии, нищета — пали на Россию и ее древнюю столицу, где на Боровицком холме в царской резиденции жил и правил В.И. Ульянов-Ленин.
«Ехать жутко. Никитская без огней, могильно темна, черные дома высятся в темно-зеленом небе, кажутся очень велики, выделяются как-то по-новому. Прохожих почти нет, а кто идет, так почти бегом. Что средние века! Тогда по крайней мере все вооружены были, дома были почти неприступны…» Эта дневниковая запись из «Окаянных дней» Ивана Бунина относится к февралю 1918-го, до переезда в Москву правительства и расстрелов. Но и тогда писатель задыхался в революционной атмосфере любимого города, одним из первым уехал и, будучи в эмиграции, вспоминая пережитое, писал:
«Вообще, как только город становится „красным“, тотчас резко меняется толпа, улица преображается.
Как потрясал меня этот подбор в Москве. Из-за этого больше всего и уехал оттуда».
Что бы сказал писатель, если бы перезимовал «незабываемый 1919-й» (как его назвал романтик революции — писатель Всеволод Вишневский) на Поварской, пережил ли бы он катастрофу, которую без особого преувеличения можно сравнить с карами Апокалипсиса? Родной старший брат Юлий Бунин, оставшийся в городе, умер от лишений. Потеряла младшую дочь Марина Цветаева, поместившая ребенка в казенный приют, чтобы спасти от голода старшую…
Нет статистических данных о числе умерших от дистрофии, эпидемий, террора. Известно, что до 1917 года Москва бурно росла, в ней проживали два миллиона человек, точнее, 2017 тысяч в феврале того года. После Гражданской войны — один миллион, 1027 тысяч в 1920 году. Это цифры из советской энциклопедии «Москва».
Однако в самые трудные времена всегда появляются люди, готовые ликовать во время чумы, сочиняя стихи, как эти, сложенные по случаю первой годовщины революции Рюриком Ивневым:
Мы примем на себя все муки
Холодных дней, голодных лет,
Но стяг родной в чужие руки
Мы никогда не отдадим.
Нам путь указывает Ленин,
Не отходящий от руля.
Уже сверкает в отдаленье
Обетованная земля.
Все пошло прахом, а имажинисту Ивневу за окном видится заря коммунизма. Где «сверканье», когда электричества почти не стало? Трамваи не ходили по этой причине. Свет постоянно гас. В партере Большого сидели в шубах…
Из протокола Малого Совнаркома: «Поручить Московской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией наблюсти за отоплением каких бы то ни было церквей и других учреждений культа и, в случае обнаружения отопления, немедленно таковое прекратить, а топливо конфисковать и передать Главтопу». Значит, в храмах младенцев крестили, умерших отпевали на морозе… Вот так, Главтоп появился, тепло — нет.
В Москву, отпраздновавшую первую годовщину Октября, вместе с холодными ветрами ворвался сыпняк, обрушилась на людей «испанка» — жуткая эпидемия гриппа со смертельным исходом.
Я просмотрел мемуары белых и красных, переживших лихолетье, окрашивавших воспоминания всплесками эмоций, как Бунин. Но самым интересным свидетельством об «окаянных днях» показался не дневник великого писателя, а панегирик Ильичу высокопоставленного коммуниста-ленинца, наблюдавшего события с правительственной вышки. Я много раз его цитировал, сделаю это еще раз, приблизившись к концу своего повествования.
«Все помнят, — пишет в очерке „В.И. Ленин и здравоохранение“ В.Д. Бонч-Бруевич, — какая ужасная эпидемия сыпного тифа вспыхнула к концу 1918 года…
— У нас в Кремле крайне неблагополучно по сыпному тифу, — сказал Владимиру Ильичу. — На сегодняшнее число заболело сорок два человека…»
Сколько же людей заболело в Москве и России?
«Помню, в Челябинске на эвакопункте вместимостью в 3000 человек оказалось приблизительно 15 000 тифозных. Точное число не могло быть установлено, так как все проходы, коридоры, вся площадь полов были завалены больными; чтобы попасть внутрь, нужно было через приставные лестницы влезать в окна. Почти все больные лежали в кишащей паразитами одежде и белье за полным отсутствием смены белья и халатов. Многие срывали с себя одежду, предпочитая оставаться голыми. Выздоравливающие возвращались в части или в свои деревни, унося с собой и заразу».
Где и когда в России происходили такие масштабные ужасы? Такой страшной пытки нет в Апокалипсисе. Она поразила народ, поверивший Ленину, хотя и тогда в его словах сомневались многие, даже самые близкие ему люди.
В 1919 году, когда фабрики оказались в руках у рабочих, земля у крестьян, на чрезвычайном съезде Советов, в дни Апокалипсиса, Ленин выбросил другой лозунг:
«Товарищи, все внимание этому вопросу. Вши победят социализм, или социализм должен победить вшей».
Такой вот вшивый социализм, или, по научной терминологии советских историков, «военный коммунизм» получили рабочие и крестьяне взамен хлеба и масла, вместе с «властью Советов». Картина на эвакопункте взята не у белогвардейца, у пламенного революционера, пишу об этом безо всякой иронии, у Михаила Сергеевича Кедрова, организатора самого жуткого в структуре ВЧК Военного, затем Особого отдела, надзиравшего над армией, пользовавшегося безграничным доверием Ильича, бросившего соратника на борьбу со вшами в масштабах всей страны, как с самыми заклятыми врагами пролетариата (расстрелян в 1941 году).
…Каждый день Ленину стали поступать сводки с тифозного фронта. Но тифозная гадина два года разбойничала в России и Москве. Управляющий делами Совнаркома описал квартиру инженера-путейца Борисова, ставшего вдруг в 1920 году правой рукой Дзержинского по транспорту. Выехать наводить немедленно порядок на железные дороги он не мог, потому что от сыпняка умирала жена. По команде из Кремля к нему домой на помощь бросили по-большевистски все возможное: дезинфекционный отряд, санитаров, врачей, медсестер, матроса с корабля «Диана»…
«Прибывший на квартиру Борисова доктор застал там ужасную обстановку. Соседка-старушка отперла дверь. В квартире стоял мороз. Было грязно, сыро, неприглядно. Они подошли к больной, которая лежала в забытье, заваленная грудой одеял, пальто и шубой…
Не прошло и десяти минут, как привезли дрова и провиант. К счастью, в квартире оказалась голландская печь, были затоплены печи и началась генеральная уборка…»
Больную накормили, вымыли, согрели, не считая, сколько стоят услуги. На то и «военный коммунизм», где деньги роли не играют. Власть оплачивала труд присланных спасителей продуктами, реквизированными у крестьян, вещами, национализированными на складах, магазинах, везде, где была власть Ленина. В стране до революции накопили большие, если не сказать огромные, запасы золота, драгоценностей, металла, кожи, материи, всего, что заготавливали для ведения войны до победного конца. Этими запасами распоряжались большевики по устным командам, запискам, приказам.
Инженер Борисов ощутил вдруг на себе реальную власть коммунистов, которые могли решать задачи, но только изобретенным Лениным способом. Сам того не зная, попал классный путеец случайно в круг номенклатуры. Старались не столько ради больной, сколько ради того, что «надо было обезопасить нового замнаркома от смертельной опасности», попавшего в поле тяготения «Кремлевки», набравшей к тому времени силу. Жене Борисова помощь запоздала. За казенный счет ее похоронили, развязав мужу руки, отданные на службу новому государству, где прежде чем что-то построить, требовалось все до основанья разрушить, чтобы подавить отчаянное сопротивление противников коммунизма…Потерь от эпидемий насчитывалось больше, чем на фронте.
Под косу смерти попал шурин Ильича, муж старшей сестры Марк Тимофеевич Елизаров, отправившийся в командировку по железной дороге в Петроград. Там жителя Кремля сразил тиф, стало быть, ему, члену коллегии наркомата, не удалось уберечься от паразитов, правивших бал в России. Пришлось, отложив