все дела, спешить в «колыбель революции» на первые похороны после начала жизни в Москве. По снимкам видно, что тогда еще не пошел на дрова богатый катафалк, могильщики не успели износить форменную траурную одежду. Ленин лично занимался похоронами, по старой российской традиции шагал за гробом, поддерживая убитую горем Анну Ильиничну, прошел от военного госпиталя на Выборгской стороне до Волкова кладбища, куда пытался перезахоронить тело вождя мэр Питера Анатолий Собчак.
Вернулся в Москву, а в Кремле поджидал сокрушительный удар, нанесенный «испанкой», — по второму лицу Советской России, молодому Якову Свердлову. Терявший сознание соратник позвонил в кабинет Ленину, который не спешил к больному. Показался в его квартире, когда смерть стояла у изголовья председателя исполкома ВЦИКа и секретаря ЦК. Он умер на глазах вождя, взявшего в момент агонии его руку…
«В страшной мучительной тишине прошло десять, пятнадцать минут. Рука Якова Михайловича безжизненно упала на одеяло, — пишет его жена. — Владимир Ильич как-то судорожно глотнул, низко опустил голову и вышел из комнаты. Его окружили. Он молча взял со стола свою кепку, резко надвинул ее на самые глаза, ни на кого не глядя, никому не сказав ни слова, по-прежнему низко склонив голову, ушел». Одно слово сказал по пути к себе, встретив спешившего к месту события управделами:
— Умер.
Самообладание твердокаменному Ильичу изменило однажды, когда хоронил у стены Кремля заведующую отделом работниц ЦК РКП(б) Арманд, как пишут энциклопедии, урожденную Стефен. Любимую Инессу. Ее убила холера, подхваченная на все той же загаженной железной дороге по пути между Москвой и Кавказом.
Сыпняк, испанка, холера, разве что только чума не явилась на ленинский пир по случаю начала строительства на земном шаре коммунизма. Чтобы не заразиться, Василий Качалов, прославленный артист, которого, как Шаляпина, знали тогда все, «носил в карманах нафталин, чеснок, еще что-то, что должно было отпугивать вшей, но тем не менее каждый день, проверяя дома костюм, часто находил насекомых…» — свидетельствует Вадим Шверубович, сын Качалова, описывая жизнь Художественного театра в «незабываемом 1919 году».
Встретил этот год Качалов у Станиславского, где подали «пирог из темной муки», со странной мясной начинкой, которую воспитанные голодные гости съели из уважения к хозяйке дома. Когда с пирогом покончили, она огорошила всех: «Ну вот, теперь я признаюсь, начинка пирога была из конины». Лошади падали на улицах Москвы, как та, что рухнула на Кузнецком Мосту на виду у Владимира Маяковского со слезами на глазах.
Подошел и вижу — за каплищей каплища
По морде катится, прячется в шерсти…
Не стало в городе собак и кошек.
«Началась драма с собаками — их у нас было две. Особенно много требовалось Роланду — огромной доброй немецкой овчарке. Василий Иванович, рискуя прослыть Плюшкиным, набивал карманы объедками бутербродов, которыми угощали иногда на концертах», — продолжаю цитировать сына артиста. Овчарку спасли, отправив в деревню, маленькая Джипси сдохла, не сумев есть воблу и пшенную кашу, как хозяева, которым эти деликатесы перепадали в силу особого положения, что занимал любимый Ильичом Художественный театр. С Качаловым расплачивались сахарином, воблой, крупой. Таким бартером спасал большую (десять детей) семью Шаляпин, в его комнате температура не превышала шести градусов.
«Жить становилось все хуже и хуже, все большего и большего мы лишались. Трудно было с мылом — нечем было стирать, нечем мыться. Почти перестали давать газ, часто не горел свет… Стряпали на „буржуйке“, в которой жгли щепки, бумагу, картонки, корзинки. Керосина было мало, и он был с водой… Как о чем-то совершенно несбыточном, мечтал Василий Иванович о паре горячих сосисок с картофельным пюре и о кружке пива…»
Это картина жизни первой половины 1919-го, дальше стало еще хуже. От голода Качалов и часть труппы Художественного спаслась, уехав в конце весны (вскоре на месяц отменили все пассажирские поезда) в близкий Харьков, где набросились на еду. У артистов начали расти ногти, перестали выпадать волосы.
Как обстояли дела с едой в Кремле?
«Зимой 1919 года звонит ко мне Александр Дмитриевич Цюрупа и говорит, что Владимир Ильич голодает (а время было голодное). Меня поразило. Как? Ильич, вождь революции, голодает, и люди, его окружающие, не позаботились и допустили, чтобы он голодал!.. Сначала я обругал всех, что не следят за Ильичом, а потом и себя — почему не узнал, не спросил. Но факт налицо. Я взял лошадь, поехал в универсальный магазин номер 1 (бывш. Елисеева), набрал около 2 пудов продуктов и повез в Кремль. Привожу на квартиру Владимира Ильича. Выходит Мария Ильинична. Я говорю, в чем дело, и совершенно для меня неожиданно слышу:
— Уходите скорее, пока он не узнал, иначе вас арестует и посадит за такое предложение. (Александр Дмитриевич меня не предупредил, как надо сделать…)
Приезжаю к А.Д. Цюрупе и говорю:
— Что у вас здесь делается? Возьмите все, что я привез, девайте куда и как хотите, а я уеду.
Александр Дмитриевич смеялся над моей растерянностью…»
Напомню, Цюрупа ведал продовольствием всей России как нарком. Автор процитированного эпизода товарищ Лобачев, его подчиненный, занимался тем же, но в Москве. Поэтому запросто заехал в Елисеевский (ставший уже тогда тайным распределителем для номенклатуры, пребывая в этом качестве до времен безжалостно расстрелянного за неизбежные взятки несчастного директора гастронома Соколова. Созданная не им система без взяток нормально не функционировала до 1991 года). Заехал и взял бесплатно два пуда, надо полагать, качественных продуктов, не воблы и сахарина.
Что услышал на пороге квартиры Ильича этот большевик, мы знаем. Но о чем не предупредил нарком, товарищ утаил, унес секрет в могилу, скрыл от потомков, «как надо было сделать». В истории нарком продовольствия прославился тем, что упал в голодный обморок. Позднее, очевидно, научился жить при «военном коммунизме». Смеялся-то нарком последним, продукты не отправил обратно, нашел способ подкормить Ульяновых.
Честный товарищ Лобачев, получив повышение, начал заниматься снабжением столовой Совнаркома, созданной, как мы знаем, тщанием Ленина. «Имея право, как член коллегии Наркомпрода, обедать в столовой Совнаркома, я в первый же раз заметил, что там на обед дается сколько угодно хлеба (обед был суп с селедкой и на второе картофель). Это меня удивило. Думаю, как это так? Рабочие голодают, получают по одной восьмой фунта хлеба, да и то не каждый день, а здесь что делается? Надо сократить. Я эти соображения высказал некоторым товарищам, и это дошло до Владимира Ильича. Он вызывает меня к себе. Я не знал, зачем. Спрашивает мое мнение о столовой Совнаркома. Я сказал ему все, что мне казалось правильным. И Ильич, имеющий право приказывать мне, не приказывает, а объясняет, что я этой экономией рабочих не накормлю, а головку революции сгублю, подорвав ее силы».
В дни Отечественной войны по хлебной детской карточке, помню хорошо, получал я в день по 400 граммов хлеба. То есть фунт. В 1920 году московским рабочим выдавали по одной восьмой фунта, 50 граммов, и не каждый день. Меньше, чем в блокадном Ленинграде.
«Когда летом того же года, — вспоминает Лобачев, — забастовал завод, бывший бр. Бромлей (ныне станкостроительный завод „Красный пролетарий“. — Л.К.) на почве невыдачи пайка, я поехал на собрание рабочих завода, где мне задали вопрос:
— А как кормят в Кремле?
Помня объяснение Владимира Ильича, я это объяснение и передал рабочим. И они поняли, что так надо. А когда раздавались крики, что это неправильно, подавляющее большинство рабочих их останавливало, говоря, что это необходимо».
Почему рабочие не свергли вождя, как «душку» Керенского? Этот вопрос волнует, когда пытаешься понять причину побед большевизма. Дело не только в тотальном терроре и пропаганде. Наверное, потому рабочие завода братьев Бромлей прогнали французов с Калужской заставы и пошли за партячейкой, что в Кремле наедались хлебом и картофелем, а не рябчиками и ананасами, как прежде в Зимнем. Рабочие поверили, что когда Гражданская война закончится, генералов побьют, то «владыкой мира станет труд», поверили испытывавшему вместе с ними трудности (хотя не в такой степени) Ленину, отдавая за эту веру жизнь в тылу и на фронте.
Глава восьмая
Пределы беспредела
…Вернувшись на окраину из зала бывшего Благородного собрания, где выступал Ленин с призывом к рабочим победить разруху, слесарь Иван Бураков убедил слесарей не уходить из депо, за ночь сверхурочно, бесплатно отремонтировать три паровоза, что и было сделано при свете факелов и керосинового фонаря коммунистами и одним беспартийным. Так родился «великий почин». Затем прошел первый «коммунистический субботник», показавшийся Ильичу найденным самими массами методом строительства новой жизни. Конечно, отремонтировать таким способом локомотивы можно, но въехать в светлое будущее, пользуясь энтузиазмом субботников, энергией потемкинских «бригад коммунистического труда», появившихся в том же депо, что и первый субботник, «догнать и перегнать», как мы ни старались, Европу, тем более Америку, Японию — не удалось. Ни при Ленине, ни при Сталине, ни при ком.
В бывшем Купеческом клубе на Малой Дмитровке, выступая перед комсомольцами, Ильич пообещал юным энтузиастам, что поколение, которому тогда было 15 лет, через 10–20 лет заживет в коммунистическом обществе.
— Владимир Ильич! Неужели я… я… увижу коммунистическое общество? — волнуясь от представившейся возможности задать вопрос вождю мирового пролетариата, спросил воронежский делегат, отобедав в тот день восьмушкой хлеба, супом и жарким из воблы, напившись чаю с сахарином.
— Да, да! Вы! Именно вы, дорогой товарищ.
После этих слов воронежский делегат, не помня себя от счастья, побежал в глубь зала, где нашелся все-таки один Фома неверующий.