326.
Пятнадцать лет Ленин провел в эмигрантской среде, где, по его собственным словам, «много тяжелого», где «невероятно, чудовищно велик процент людей, все существо которых – один большой комок нервов…»327. Это не прошло бесследно. «Жизнь в эмиграции с ее сутолокой, дрязгами, нервностью и далеко не обеспеченным материальным положением не могла не отразиться на здоровье ВИ. Бессонница и головные боли становились все более частым явлением. Большая нервность сквозила постоянно и в его письмах. Утомление эмигрантской жизнью, отвращение к ней проскальзывали в них все чаще»328.
К достопримечательностям стран посещения и проживания проявлял очевидное безразличие. Мария Ильинична подтверждала: «ВИ мало любил различные увеселения… Он никогда, кажется, не ходил в кинематограф, когда жил за границей, редко бывал в театрах… Заграничные театры мало удовлетворяли ВИ своими постановками, иногда они с Надеждой Константиновной уходили из театра с первого действия, подвергаясь за это нешуточным упрекам товарищей за напрасную трату денег…»329.
Ленин читал много, буквально проглатывая прочитанное, к которому относился предельно критически. Кржижановский «позволял себе неоднократно подсмеиваться над ВИ за его “варварское” отношение к авторам. Он обладал каким-то удивительным свойством с невероятной скоростью интимно знакомиться с книгой даже при беглой ее перелистовке». А если он углублялся в книгу, то она вся была испещрена подчеркиваниями и замечаниями на полях: «Гм, гм!», «Ха, ха!»330.
Ленин – когда не пребывал в депрессии – демонстрировал удивительную работоспособность и самоорганизованность. «… Аккуратность, организованность – чертовская. Чертовская организованность!»331 – восхищался Молотов. А Крупская писала: «Колоссальная сосредоточенность». Особенно за рабочим столом. «Писал ужасно быстро, с сокращениями. Читать его трудно. Писал с необыкновенной быстротой, много и охотно… Рукописи писал всегда набело… Под разговор писать не мог (не любил), нужна была тишина абсолютная»332.
Умственное хозяйство Ленина было обширным. Он был умен и неплохо образован. «Ленин жил во всех странах Европы, овладевал чужими языками, читал, изучал, выслушивал, вникал, сравнивал, обобщал»333, – замечал Троцкий. Но начитанность Ленина была довольно односторонней. Он был хорошо начитан в области права, марксистской философии и политэкономии, социологии, социально-экономической статистики. Его познания в области культуры, философии, истории, да и художественной литературы, которыми он не сильно интересовался, были, скорее, посредственными. Если, конечно, вынести за скобки историю европейских революций и острокритическую, антигосударственную русскую литературу.
Валентинов был уверен, что «он никогда не держал в руках ни одной истории философии, ни одной книги по психологии и психофизиологии». Валентинов же «хотел однажды узнать, читал ли он Шекспира, Байрона, Мольера, Шиллера. В ответ ни да, ни нет не получил, все же понял, что никого из них он не читал и дальше того, что слышал в гимназии, не пошел… Достоевского сознательно игнорировал. “На эту дрянь у меня нет свободного времени”… “Братьев Карамазовых” начал было читать и бросил: от сцен в монастыре стошнило. Что ж касается “Бесов” – это явно реакционная гадость».
Удивительно, но самый известный и успешный лидер революционеров был интровертом, застегнутым на все пуговицы, избегающим массовок, не подпускающим никого близко к своему внутреннему миру. «Ленин не имел привычки говорить о себе, – подмечал Валентинов. – …Откровенность ему была чужда. Он был очень скрытный… “Уголок”, куда никому не позволял “залезать”, у Ленина был очень обширным… На окнах всюду были ставни с крепким запором. К тому, что он считал своей частной жизнью, никто не подпускался»334. Во всех 55 томах его собрания сочинений и писем автобиографические моменты крайне редки. «Никогда ни о каких своих сновидениях не рассказывал» даже собственной супруге335. Ленин точно не страдал сентиментальностью. Крупская замечала: «В альбоме ВИ, кроме карточек родных и старых каторжан, были карточки Золя, Герцена и несколько карточек Чернышевского»336. Сестра Мария: «Ни в Смольном, ни в каких других комнатах, в которых жил Ильич, не стояло никогда… ни одной фотографии его близких или друзей»337.
Ленин был явным неврастеником. «Он отличался фантастической целеустремленностью и железной волей, но хрупкой нервной системой, – пишет биограф. – Ленин был очень вспыльчивым, раздражительным, легко впадал в гнев и в ярость; от нервных вспышек сыпь высыпала по телу»338. Александр Александрович Богданов, сам врач-психиатр, замечал: «Наблюдая в течение нескольких лет некоторые реакции Ленина, я, как врач, пришел к убеждению, что у Ленина бывали иногда психические состояния с явными признаками ненормальности»339. Крупская замечала: «Был у него нервный смешок. Столкновения с близкими людьми переживал сильно. После разрыва с Плехановым – совершенно больной. Когда волновался – очень раздражителен… После споров, дискуссий, когда возвращался домой, был часто сумрачен, молчалив, расстроен»340.
Ленин редко пребывал в состоянии душевного равновесия. Валентинов подметил у него две крайности: «Состояние его психики никак не может быть “графически” представлено более или менее плавной линией. Линия, перпендикулярно вздымающаяся вверх, линия, перпендикулярно свергающаяся до самого крайнего предела вниз, – вот его психологический график… Это состояние ража, бешенства, неистовства, крайнего нервного напряжения и следующее за ним состояние изнеможения, упадка сил, явного увядания и депрессии… Именно эти перемежающиеся состояния были характерными чертами его психологической структуры»341.
Политические противники находили у него множество негативных и даже отвратительных свойств. Потресов отмечал у Ленина «великие изъяны, отрицательные черты, которые, быть может, были бы уместны у какого-нибудь средневекового или азиатского завоевателя, в лучшем случае у главы старомодного заговора, но отнюдь не у современного социалиста, политика, желающего быть выразителем самодеятельного рабочего движения»342. Современники наперебой отмечали ленинскую нетерпимость ко всему, что противоречило его собственным взглядам или хотя бы не совпадало с ними. Георгия Соломона «прежде всего отталкивала его грубость, смешанная с непроходимым самодовольством, презрением к собеседнику и каким-то нарочитым (не нахожу другого слова) “наплевизмом” на собеседника, особенно инакомыслящего и не согласовавшегося с ним, и притом на противника слабого, ненаходчивого, небойкого… Он не стеснялся в споре быть не только дерзким и грубым, но и позволять себе резкие личные выпады по адресу противника, доходя часто даже до форменной ругани». Ленин действительно был беспощаден к своим противникам и не стеснялся в выражениях в их адрес. Особенно в отношении противников слабых: «Его “наплевизм” в самую душу человека был в отношении таких оппонентов особенно нагл и отвратителен… В нем не было ни внимательного отношения к мнению противника, ни обязательного джентльменства. Но сколько-нибудь сильных, не поддающихся ему противников Ленин просто не выносил, был в отношении их злопамятен и крайне мстителен, особенно если такой противник раз посадил его в калошу».
Ленин не допускал ни малейшего отклонения от его мыслей и убеждений. Прежние коллеги при появлении разногласий становились заклятыми врагами и испытывали взаимное неприятие на физиологическом уровне, «до проявления какой-то идиосинкразии к нему». Соломону вспоминался «покойный П. Б. Аксельрод, не выносивший Ленина, как лошадь не выносит вид верблюда… П. Б. Струве в своей статье-рецензии по поводу моих воспоминаний упоминает имя покойной В. И. Засулич, которая питала к Ленину чисто физическое отвращение»343.
При этом и соратники, и недруги отмечали у Ленина те качества, которые обычно присущи подлинным лидером. Прежде всего, он свято верил в свою миссию. Хотя слово «свято» сам бы он категорически отверг как проявление тупого обскурантизма. Он знал себе цену. «Понимал ли он все свое значение? – задавал себе вопрос Бухарин. – Я не сомневаюсь ни одной секунды, что да»344. «Непоколебимая вера в себя, которую много лет позднее я назвал его верою в свою предназначенность, в предначертанность того, что он осуществит какую-то большую историческую миссию, меня сначала шокировала…»345.
Ленин был уверен в своем безусловном праве руководить партией, хотя бы в силу организационных способностей. И говорил Валентинову: «Плеханов – первоклассный ученый, но я бы очень хотел, чтобы кто-нибудь мне указал, кого за последние 25 лет он организовал и способен ли он вообще что-либо и кого-либо организовать. О других – Аксельроде, Засулич, Старовере – смешно и говорить».
Ленин был фанатиком, каким и бывает вождь. Александр Константинович Воронский – литературный критик, руководивший одновременно военно-боевой организацией большевиков в Свеаборге, – утверждал: «Ленин, конечно, “одержимый”. Он всегда говорит об одном и том же. С разных, иногда с самых неожиданных сторон он десятки раз рассматривает, в сущности, одно основное положение. Вообще же он говорит, как человек, у которого одна основная идея, “мысль мыслей”, непрестанно сверлит и точит мозг и около нее, как по орбитам вокруг солнца планеты, кружатся остальные. Основное ядро никогда не рассеивается в сознании, ни на минуту не уступает своего места гостям. Этот хозяин прочно живет в своем жилище»346. Что же это за миссия, за “мысль мыслей”? Как мы знаем, имя ей – революция. Если бы он с юности не думал о ней двадцать четыре часа в сутки, Октябрьской революции могло и не произойти. Ленин был максималистом, действовавшим по принципу, им же провозглашенному: «Кто не за революцию, тот против революции. Кто не революционер, тот черносотенец»