661.
В соответствии с решением Поронинского совещания депутаты-большевики в октябре вышли из объединенной социал-демократической фракции и образовали самостоятельную большевистскую фракцию662. «Малиновский, исполняя директивы Ленина и департамента полиции, добился того, что в октябре 1913 г. “семерка” и “шестерка” перессорились окончательно»663, – читаем у генерала Спиридовича из Департамента полиции. Заявление шестерки – Малиновский, Бадаев, Петровский, Муранов, Самойлов, Шагов – («Ответ 7-ми депутатам») о создании самостоятельной Российской социал-демократической рабочей фракции в Думе было опубликовано в газете «За Правду» 29 октября. Ленин поздравлял «от души всех марксистских работников с победой дела большинства против дезорганизаторов, с конструированием фракции, не желающей срывать волю большинства».
В конце 1913 года на сессии Международного социалистического бюро II Интернационала по предложению Каутского была принята резолюция с поручением исполкому МСБ созвать примирительное совещание представителей «всех фракций рабочего движения в России, включая и русскую Польшу… для взаимного обмена мнений по поводу разделяющих их вопросов». Ленин в печати назвал выступление Каутского на эту тему «чудовищным»664.
В Поронине Ленин со товарищи оставались до 7 (20) октября, после чего перебрались в Краков. «После совещания мы прожили в Поронине еще около двух недель, много гуляли, ходили как-то на Черный Став, горное озеро замечательной красоты, еще куда-то в горы, – повествовала Крупская. – Осенью мы все, вся наша краковская группа, очень сблизились с Инессой. В ней много было какой-то жизнерадостности и горячности. Мы знали Инессу по Парижу, но там была большая колония, в Кракове жили небольшим товарищеским замкнутым кружком. Инесса наняла комнату у той же хозяйки, где жил Каменев. К Инессе очень привязалась моя мать, к которой Инесса заходила часто поговорить, посидеть с ней, покурить. Уютнее, веселее становилось, когда приходила Инесса.
Вся наша жизнь была заполнена партийными заботами и делами, больше походила на студенческую, чем на семейную, жизнь, и мы рады были Инессе. Она много рассказывала мне в этот приезд о своей жизни… Мы с Ильичем и Инессой много ходили гулять. Зиновьев и Каменев прозвали нас «партией прогулистов». Ходили на край города, на луг (луг по-польски – «блонь»), Инесса даже псевдоним себе с тех пор взяла – Блонина. Инесса была хорошая музыкантша, сагитировала сходить всех на концерты Бетховена, сама очень хорошо играла многие вещи Бетховена».
Сначала предполагалось, что Инесса «останется жить в Кракове, выпишет к себе детей из России». Но «не на чем было в Кракове развернуть Инессе свою энергию, которой у ней в этот период было особенно много. Решила она объехать сначала наши заграничные группы, прочесть там ряд рефератов, а потом поселиться в Париже, там налаживать работу нашего комитета заграничных организаций»665.
Нет сомнений, что отъезд Инессы был связан с каким-то очень серьезным выяснением отношений с Лениным и принятыми по итогам решениями. Вот письмо Арманд, написанное в декабре в Париже: «Суббота, утро. Дорогой, вот я и в ville Lumiere, и первое впечатление самое отвратительное. Все раздражает в нем – и серый цвет улиц, и разодетые женщины, и случайно услышанные разговоры, и даже французский язык. А когда подъехала к boulevard St. Mechel, к орлеанке и пр., воспоминания так и полезли изо всех углов, стало так грустно и даже жутко. Вспоминались былые настроения, чувства, мысли, и было жаль, потому что они уже никогда не возвратятся вновь. Многое казалось зелено-молодо – может быть, тут и пройденная ступень, а все-таки жаль, что так думать, так чувствовать, так воспринимать действительность уже больше никогда не сможешь, – ты пожалеешь, что жизнь уходит… Расстались, расстались мы, дорогой, с тобой! И это так больно. Я знаю, я чувствую, никогда ты сюда не приедешь! Глядя на хорошо знакомые места, я ясно сознавала, как никогда раньше, какое большое место ты еще здесь, в Париже, занимал в моей жизни, что почти вся деятельность здесь, в Париже, была тысячью нитями связана с мыслью о тебе. Я тогда совсем не была влюблена в тебя, но и тогда я тебя очень любила. Я бы и сейчас обошлась без поцелуев, только бы видеть тебя, иногда говорить с тобой было бы радостью – и это никому бы не могло причинить боль. Зачем было меня этого лишать? Ты спрашиваешь, сержусь ли я на то, что ты “провел” расставание. Нет, я думаю, что ты это сделал не ради себя.
Много было хорошего в Париже и в отношениях с Н.К. В одной из наших последних бесед она мне сказала, что я ей стала особенно дорога и близка лишь недавно. А я ее полюбила почти с первого знакомства. По отношению к товарищам в ней есть какая-то особая чарующая мягкость и нежность. В Париже я очень любила приходить к ней, сидеть у нее в комнате. Бывало, сядешь около ее стола – сначала говоришь о делах, а потом засиживаешься, говоришь о самых разнообразных материях. Может быть, иногда и утомляешь ее. Тебя я в то время боялась пуще огня. Хочется увидеть тебя, но лучше, кажется, умерла бы на месте, чем войти к тебе, а когда ты почему-либо заходил в комнату Н.К., я сразу терялась и глупела. Всегда удивлялась и завидовала смелости других, которые прямо заходили к тебе, говорили с тобой. Только в Longjumeau и затем следующую осень в связи с переводами и пр. я немного попривыкла к тебе. Я так любила не только слушать, но и смотреть на тебя, когда ты говорил. Во-первых, твое лицо так оживляется, и, во‑вторых, удобно было смотреть, потому что ты в это время этого не замечал…
Воскресенье, вечером. Ну, дорогой, на сегодня довольно, хочу послать письмо. Вчера не было письма от тебя! Я так боюсь, что мои письма не попадают к тебе – я тебе послала три письма (это четвертое) и телеграмму. Неужели ты их не получил? По этому поводу приходят в голову самые невероятные мысли. Я написала также Н[адежде] К[онстантиновне], Брату, Зине и Степе. Неужели никто ничего не получил! Крепко тебя целую. Твоя Инесса»666.
Зря Инесса полагала, что Ленин никогда не появится в Париже. Появится, и очень скоро.
Европейский Новый – переломный для мировой истории – 1914 год, писала Крупская свекрови, «мы встречали вдвоем с Володей, сидючи над тарелками с простоквашей, а русского Нового года и вовсе встречать не будем, так как Володя уезжает на месяц-полтора позаниматься в библиотеке»667. Стоит ли говорить, что «библиотека» располагалась Париже. Сама же Надежда Константиновна расскажет: «В январе 1914 г. приехал в Краков Малиновский, и они вместе с ВИ поехали в Париж, а оттуда в Брюссель, чтобы присутствовать на IV съезде Социал-демократии Латышского края… В Париже Малиновский сделал очень удачный – по словам Ильича – доклад о работе думской фракции, а Ильич делал большой открытый доклад по национальному вопросу, выступал на митинге, посвященном 9 января… Четвертый съезд Социал-демократии Латышского края дал победу большевикам…»668.
Из Парижа Ленин писал матери, что «прокатился недурно. Париж – город очень неудобный для жизни при скромных средствах и очень утомительный. Но побывать ненадолго, навестить, прокатиться – нет лучше и веселее города. Встряхнулся хорошо». Даже не сомневаюсь.
Вернулся в Краков – к российским делам. Они шли плохо. 2 марта Ленин писал Инессе: «У нас все еще тяжелое время: газеты нет». В бюро ЦК 4 марта: «Дела стоят неважно. В сущности, ведь за последние месяцы после арестов у вас нет… коллегии для организационной работы. Это прямо невозможное положение»669. Ленин решил отправить в Россию Каменева – для руководства «Правдой» и думской фракцией – и делится радостью с Инессой: «А как похорошела «Правда» при brother, прямо красавицей становится! Смотреть приятно. Впервые видно руководство интеллигентного, понимающего редактора на месте»670.
Лето 1914 года Ленин намеревался опять провести в Татрах. Крупская 16 марта извещала свекровь: «Мы уже приготовили старую дачу, думаем с 1-го мая перебраться туда. Немного великовата эта дача для нас, далековато от лавок, но зато хорошие комнаты, с печами, две веранды, в стороне от дороги. Может, там отдышусь». 22 апреля ВИ пишет матери из Кракова: «В общем, как ни глух, как ни дик здешний наш город, а я все же больше доволен здесь, чем в Париже… Из всех мест моего скитания я бы выбрал Лондон или Женеву, если бы оба не были так далеко. Женева особенно хороша общей культурностью и чрезвычайными удобствами жизни. А здесь, конечно, о культуре уже говорить не приходится… почти как Россия, – библиотека плоха и архинеудобна, но мне почти и не доводится в ней бывать».
Переехали из Кракова в Поронин 22–23 апреля (5–6 мая). Из России пошли новости о новом забастовочном подъеме. Ленин вновь доволен и 18 мая пишет Накорякову: «Поздравляю с прекрасной маевкой в России: 250 000 в одном Питере!!. Вообще вести из России свидетельствуют о росте революционных настроений не только в рабочем классе»671.
И здесь… удар ниже пояса. 8 (21) мая 1914 года Зиновьев получил срочную телеграмму от Петровского: «Малиновский без предупреждения сложил полномочия, дать объяснения отказался, выехал за границу»672. В петербургских газетах тут же появились публикации с обвинениями его в провокаторстве. Было от чего прийти в отчаянье. А произошло вот что. Товарищем министра внутренних дел был назначен генерал Джунковский, который имел свои представления о сыске и чести. Узнав о роли Малиновского, он счел нужным проинформировать председателя Государственной думы Родзянко. Департамент полиции настоял на уходе Малиновского из Думы, опасаясь, что скандал с разоблачением секретного агента нанесет более серьезный ущерб правительству и его репутации, чем потеря даже столь ценного агента673.
В глубине души Ленин мог догадываться, что произошло. 12 (25) мая он сообщал Шкловскому: «Мы вне себя от этого идиотизма. Малиновского нет. Это “бегство” питает худшие мысли». Но на публику Ленин предпочел занять позицию возмущенной невинности. 9 (22) мая он пишет: «Мы можем только догадываться, что крайнее нервное возбуждение и переутомление, на которое давно жаловался Малиновский, сыграло роковую роль»