Всесильное ГПУ немедленно приступило к отбору опасных для революции людей, а в действительности – духовной элиты российского общества. И уже 2 августа Уншлихт, ленинский предтеча бериевщины, пишет записку Сталину:
«Во исполнение постановления Политбюро высылаю протокол заседания Комиссии ПБ, список антисоветской интеллигенции Москвы, список антисоветской интеллигенции Петрограда с характеристиками…» Комиссия решила «произвести арест всех намеченных лиц, предложить им выехать за границу за свой счет. В случае отказа – за счет ГПУ. Одновременно закрыть контрреволюционные издания: «Вестник сельского хозяйства», «Мысль», «Экономическое возрождение» за публикацию антисоветских и идеалистических взглядов»{97}.
Люди из ГПУ были неглупыми: в списках «активной антисоветской интеллигенции» (составленных не по алфавиту, а по мере докладов и предложений с «мест») оказались наиболее яркие представители интеллектуальной элиты России. Очень важными для операции обессмысливания российского интеллекта оказались личные указания вождя. Ленину списки высылаемых показывались несколько раз. Он уточнял, дополнял, делал пометки, ставил вопросы и передавал в ГПУ, Дзержинскому, Сталину, Уншлихту для «доработки». И даже когда первая крупная партия российских мыслителей осенью 1922 года была составлена для выдворения за околицу отечества, Ленин, находясь в отпуске по болезни, продолжал интересоваться вопросом, руководить дальнейшими действиями ГПУ.
«17. IX. т. Уншлихт! Будьте любезны распорядиться вернуть мне все… бумаги с пометками, кто выслан, кто сидит, кто и почему избавлен от высылки. Совсем краткие пометки на этой же бумаге.
Ваш Ленин»{98}.
Ответил вместо отсутствующего Уншлихта его заместитель Г. Ягода на следующий же день, около полуночи (работы в ГПУ было много: столько людей нужно было арестовать, сослать, выслать, а то и расстрелять…).
«18. IХ.1922 г. 23 часа 45 мин.
тов. В.И. Ленину.
Согласно Вашего распоряжения посылаю обратно присланные Вами списки с соответствующими пометками на них, и фамилии лиц (выделенных отдельно), кои оставлены по тем или другим причинам в Москве и Питере.
С ком. приветом Г. Ягода.
Р.S. Первая партия уезжает из Москвы 22.IX. в пятницу. Г.Я.»{99}
Списки пространны, обширны, с подзаголовками: «Профессура 1-го Московского университета», «Профессора Петровско-Разумовской сельскохозяйственной академии», «Профессора Института инженеров путей сообщения», «По делу Вольно-экономического общества», «Список антисоветских профессоров Археологического института», «Общий список активных антисоветских деятелей по делу издательства «Берег», «Список лиц, проходящих по делу № 813 (группа Абрикосова)», «Список антисоветских агрономов и кооператоров», «Список врачей», «Список антисоветских инженеров», «Список литераторов», «Список питерских литераторов». Кроме этого составлен специальный «Список антисоветской интеллигенции г. Петрограда».
В первой «партии», включая дополнительный список, значится 120 человек. Документ первоначально подписан 31 июля 1922 года Каменевым, Курским, Уншлихтом. В конце горестного перечня блистательных имен, многие из которых и поныне являются гордостью России, стоит примечание Ягоды: «Согласно решению Политбюро ЦК РКП комиссия под председательством т. Дзержинского рассматривала ходатайства об отмене высылки лиц, считающихся незаменимыми в своей отрасли и о которых соответствующими учреждениями делались заявления об оставлении на месте». Я не буду приводить весь список. Назову лишь ряд фамилий и пометки против них, сделанные в ГПУ. Ленин долго сидел над списком, но у него не возникло чувства духовного протеста, сожаления, осознания абсурда, алогичности и преступности акции, которую готовилась совершить под его руководством его партия. Очень многих из людей, которых лишали родины, он знал лично. Но, по мнению Ленина, «выдворение» – это было весьма «гуманно» (вождь мог вспомнить свою безбедную жизнь в тихой, благополучной Швейцарии).
Ленинский прищуренный взгляд быстро пробегал строчки приговорного списка, выделяя про себя знакомые фамилии.
В параллельном списке ГПУ, где сформулированы обвинения против высылаемых, против фамилии Бердяева, например, записано: «Близок к издательству «Берег». Проходил по делу «тактического центра» и по «Союзу Возрождения», монархист, кадет правого устремления, черносотенец, религиозно настроенный, принимает участие в церковной контрреволюции. За высылку»{100}.
К слову сказать, эти роковые решения Ленин принимал, когда месяцем раньше Надежда Константиновна занималась с ним простейшими упражнениями: умножение двузначных чисел на однозначные и тому подобными интеллектуальными задачками. Тетрадь в 21 лист испещрена детскими по уровню упражнениями Ленина{101}. Становится не по себе: человек с трудом может решить арифметический пример для семилетнего ребенка, но определяет судьбу людей – цвета нации…
Напрасно искать в «Биографической хронике» отражение этой полицейской деятельности Ленина. Ведь его жизнь всегда показывалась только с той стороны, которая была освещена солнцем. А что в тени вождя – не принято было говорить, требовалось всячески сохранять эти тайные покровы. Конечно, о записке 17 сентября Уншлихту в «Биохронике» ни слова. Хотя авторы сочли, например, нужным указать, что в этот же день Ленин «пишет записки дежурному секретарю и в Управление делами СНК с просьбой прислать конверты и клей лучшего качества»{102}. Видимо, по мысли высоких контролеров из ЦК, эпизод с «клеем» более важен для высвечивания исторического силуэта Ленина, нежели его деяния по интеллектуальному обескровливанию нации…
Ровно за три года до этого, 15 сентября 1919 года, Ленин пишет длинное письмо Горькому, который прислал ему встревоженное послание по поводу арестов среди интеллигенции. Ленинское письмо крайне знаменательно, это, по сути, кредо вождя по отношению к интеллигенции. Можно было не сомневаться, что последователи вождя, впитавшие подобные ленинские установки, низведут российскую, советскую интеллигенцию до роли помыкаемой служанки.
Горький, как пишет известный публицист Е.К. Кускова, метался: его тянуло на родину, но оттуда шли тревожные вести; экзекуция над его народом продолжалась{103}. Великий русский писатель, в чьей судьбе нашла своеобразное, но глубокое отражение трагедия русской интеллигенции, еще пока не сдался, но уже испытывал огромное давление из Москвы. Чтобы сохранить творческую свободу, Горький должен был остаться вне родины. Но это было свыше его сил. Письмо к Ленину с протестом и просьбой защитить российскую интеллигенцию было как последняя конвульсия его свободы.
Ответ Ленина был демагогически злым, безапелляционным, резким. Он как будто бы уже знал, что Горький будет сломлен и побежден. И вместе с ним – все осколки русской интеллигенции, оставшейся на родине.
Признав, что при арестах интеллигенции «ошибки были», Ленин тем не менее заключает: «Ясно и то, что в общем мера ареста кадетской (и околокадетской) публики была необходима и правильна». Ленин поучает Горького: «Интеллектуальные силы» народа смешивать с «силами» буржуазных интеллигентов неправильно. За образец их возьму Короленко: я недавно прочел его, писанную в августе 1917 года, брошюру «Война, отечество и человечество». Короленко ведь лучший из «околокадетских», почти меньшевик. А какая гнусная, подлая, мерзкая защита империалистической войны, прикрытая слащавыми фразами! Жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками! Для таких господ 10 000 000 убитых на империалистической войне – дело, заслуживающее поддержки… а гибель сотен тысяч в справедливой гражданской войне против помещиков и капиталистов вызывает ахи, охи, вздохи, истерики…»
Ленин, как всегда, категоричен: он знает, что его гражданская война справедлива, что если она справедлива, то «гибель сотен тысяч» – это чуть ли не достижение. Русский писатель, посмевший высказать свою точку зрения на происходящее, сразу же становится «жалким мещанином».
Ленин далее утверждает, что «интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно».
Вот так цинично и плоско вождь русских большевиков оценил интеллигенцию своего отечества. Это не поразительная историческая близорукость, а «слепота классовых очков». К тому же, повторю, я глубоко убежден, прочитав множество документов о Ленине, – он никогда не любил Россию, как и ее интеллигенцию.
В конце письма Ленин не упускает, конечно, возможности нанести хлесткий удар и самому Горькому: «Не раз и на Капри и после я Вам говорил: Вы даете себя окружить именно худшим элементом буржуазной интеллигенции и поддаетесь на ее хныканье… Вполне понимаю, вполне, вполне понимаю, что так можно дописаться до того, что-де «красные такие же враги народа, как и белые» (борцы за свержение капиталистов и помещиков такие же враги народа, как и помещики с капиталистами), но и до веры в боженьку или в царя-батюшку. Вполне понимаю.
Ей-ей погибнете [20] , если из этой обстановки буржуазных интеллигентов не вырветесь! От души желаю поскорее вырваться.
Лучшие приветы.
Ваш Ленин»{104}.
Письмо, коряво написанное в истинно ленинском духе, выносит приговор российской интеллигенции. Раз она смеет сомневаться, даже быть «околокадетской», то какой же это мозг нации, это просто «г…о». Классовый скальпель Ленина безжалостен; мозг нации поврежден. На долгие десятилетия. Но это, так сказать, частное письмо, которое выражает прежде всего мировоззренческую установку самого вождя по отношению к интеллигенции, не принявшей революцию. Возможно, это так бы и осталось личным делом Ленина, не будь он главой советского правительства и признанным лидером большевиков. Ведь было ясно, что он просто не доверял интеллигенции. Вождь давно уже говорил, что «литературное дело должно стать составной частью… партийной работы». Разумеется, партийно-большевистской.