Ленин хотел спасти не столько революцию, сколько власть. Сегодня он уповает только на европейскую революцию. Когда к нему на съезде подошла большевичка С.И. Гопнер из Екатеринослава с печалью в глазах – что она скажет рабочим города, ведь он передается немцам по договору, как же так? – Ленин вновь использовал свой последний козырь, который по воле рока окажется счастливым:
– В Германии революция неизбежна. Она, эта революция, отбросит Брестский мир…{23}
А пока Ленин обживает Кремль. Затянулся ремонт комнат его квартиры в здании бывших судебных установлений. Ульяновы пока занимают две комнаты в Кавалерском корпусе. Через неделю после переезда в Кремль Ленин раздраженно пишет записку помощнику наркома имущества республики Е.В. Орановскому: «Я очень просил бы сообщить мне фамилию и адрес того, кому Вы поручили докончить подготовку квартиры… Дело тянется непомерно, и надо же найти виновного в невероятных промедлениях…»{24} Угроза «найти виновного» быстро помогла. Через два дня семья вместе с М.И. Ульяновой уже переехала в отремонтированную квартиру{25}.
А тем временем германские войска, как жирное масляное пятно по грязной, изорванной российской скатерти, расплывались все шире: вошли в центральные области, двинулись к Севастополю, продвинулись к Петрограду, Пскову. Идут тревожные телеграммы из разных мест. Договор договором, а русские люди не могут понять, почему кайзеровские солдаты без боя, на пассажирских поездах, как путешественники-пилигримы, занимают город за городом. Почему? Ленин «успокаивает» смятенных людей еще одним декретом{26} о недопустимости военных действий с германцами ввиду ратификации 15 марта 1918 года IV Чрезвычайным съездом Советов мира, равносильного безоговорочной капитуляции.
Меньшевики еще могут полуподпольно, язвительно и одновременно печально писать: «Советская власть принуждена расплачиваться за право своего существования исполнением всех приказов и желаний германского империализма. К Вильгельмовой кабале на Руси уже прикладывается штемпель Советской власти во всех последних ее шагах. И скоро мы не будем знать, какой у нас режим: советский или мирбаховский?»{27}
Пока же Народный комиссариат иностранных дел судорожно пытается нотами остановить продвижение немцев за границы линии, обусловленной договором. Чичерин просительно телеграфирует МИДу в Берлин о том, что германская армия не должна выходить за границы Украины. «Мы повторяем свое предложение германскому правительству высказаться определеннее по вопросу о том, какие границы ставит это правительство Украинской республике…»{28} Великая в прошлом Россия просит установить ее собственные границы…
Ленин готов, повторю еще раз, на все, чтобы сохранить власть. Он идет на форсированный обмен послами. В Москву приезжает граф Вильгельм Мирбах (не зная, что лишь три месяца он проживет в Москве), а в Берлин отправляется Адольф Абрамович Иоффе, член ВЦИК и кандидат в члены ЦК РКП(б), большой личный друг Л.Д. Троцкого.
Приехав в Берлин, Иоффе шлет депешу в Москву, что ему пока не удается убедить немцев остановить наступление на кавказском направлении. Немцы требуют, сообщает Иоффе, «вернуть суда в Севастополь», в противном случае они продолжат наступление. «Я советую, – телеграфирует советский посол, – принять ультиматум и вернуть суда из Новороссийска в Севастополь… и заявить, что Россия принимает обязательство не переступать указанной демаркационной линии… Нужно настаивать на сохранении границ Брестского договора…»{29}
Москва, забыв о своей «революционной решимости», вновь упрашивает Германию не нарушать договоренностей. Кроме, пожалуй, одной. В секретной директиве командующему Черноморским флотом и главному комиссару флота, где говорилось: «…Совет Народных Комиссаров, по представлению Высшего военного совета, приказывает вам с получением сего уничтожить все суда Черноморского флота и коммерческие пароходы, находящиеся в Новороссийске. Ленин»{30}.
Когда у Ленина прошла растерянность и определенный испуг, он обнаружил, что Германия навязала России позорный, как капитуляция, мир, будучи сама на краю неизбежной военной катастрофы. То, что было ясно и видно всем в западных столицах, наконец увидели и в Москве. Германское «наступление» (почти без сопротивления) больше походило на марши железнодорожных составов в глубь гигантской страны.
Брестский мир не был неизбежностью. Он был платой за разложение армии и вольное или невольное принятие большевиками помощи немцев. В военном отношении дела России не были безнадежными. Брусиловское наступление в 1916 году вдохнуло веру в уставшую армию и деморализованное общество. В 1917 году задача России была проста: удержаться, устоять против такого же усталого и израненного противника. Ни для кого не было секретом, что предстоящее вступление в войну Соединенных Штатов быстро качнет весы победы в сторону Антанты. Но большевики, придя к власти, должны были оплачивать векселя обещаний. Это можно было сделать только путем национального поражения. Большевики окончательно разложили войска; например, гарнизон Петрограда в 200 тысяч человек хотел оставаться только в столице. Обещание «немедленного мира» парализовало войска. Еще никто не знал, что вместо мира будет три года войны, более страшной и кровопролитной, чем империалистическая бойня.
Почему Ленин уже через два-три месяца стал менять свое отношение к Германии, договору? Иоффе докладывал о нарастании внутренних трудностей в стране, усилении брожения в армии, осознании в Берлине непреложного факта, что стратегически Германии невозможно победить западные державы. А большевики тем временем не жалели денег на усиление революционной пропаганды в Германии. Как немцы с помощью большевиков разлагали Россию в 1916–1917 годах, так теперь их негласные союзники отвечали им тем же.
Уже на V съезде Советов 5 июля в докладе Ленина, который своим шумом, криками, обструкцией едва не сорвали эсеры, появились новые ноты. Эти мотивы свидетельствовали о том, что патологический страх перед гибелью Советской республики стал быстро проходить. Ленин позволил себе говорить о Германии и других «империалистических хищниках» совсем по-другому, правда, не называя их поименно. «У нас этот истекающий кровью зверь оторвал массу кусков живого организма… но погибнут они, а не мы, потому что быстрота, с которой падает их сопротивление, быстро ведет их к пропасти»{31}.
В своем оригинальном исследовании «Из истории Брестского мира» Ю. Фельштинский считает, что Ленин постепенно все больше осознавал свою ошибку с миром, похожим на капитуляцию. «Ведь если Германия оказалась на краю гибели через три с половиной месяца после заключения Брестского мира, ведя боевые действия крупного масштаба лишь на одном фронте, получая продовольственную помощь из России и Украины и используя Красную Армию в борьбе с чехословацким корпусом, который, если бы не акции большевиков, давно бы уже воевал в Европе против немцев, на каком глубоком дне лежала бы кайзеровская Германия, вынужденная воевать на два фронта? В каком состоянии находились бы теперь страны четвертного союза? Где проходила бы граница коммунистических государств?»{32} Может, Ленин чувствовал какую-то былую зависимость? Ведь слишком долго интересы большевиков и Германии объективно совпадали: «повалить» царскую Россию…
Главной угрозой режиму были не немцы, а внутреннее недовольство большевиками. Голод стягивал петлей горло городов, поддерживающих большевиков. Ширилась оппозиция. После эйфории октябрьской победы пришло понимание, что одни лозунги, призывы, декреты решить лавину тяжелейших проблем не могут. В своей книге Г. Соломон, лично знавший Ленина, писал о размышлениях знакомого советского дипломата в Берлине: «Мы обречены и должны тянуть до последней возможности… Наша попытка окончится провалом, и нас ждет суровая расправа. Мы заварили эту кашу, и нам же следует ее расхлебывать»{33}.
Летом 1918 года произошла любопытная политическая метаморфоза: не только большевики почувствовали ослабление Германии, но и Берлин увидел в обстановке, которая сложилась в России, агонию большевиков. Ведь до известного момента берлинская дипломатия видела в большевиках своих неофициальных союзников: они «помогли» поражению царизма, пошли на сепаратный договор и дали возможность крупные военные силы перебросить с Восточного на Западный фронт, а немцы поддержали комиссаров своим наступлением на белые отряды. В одной из своих шифрованных телеграмм Ленин сообщал, что договорились с немцами в силу «совпадения интересов» о том, что они пойдут на север. Дело в том, что в Москве допускали продвижение англичан из Мурманска (там высадился десант). Ленин надеялся, что немцы преградят им путь на юг. Однако планы англичан никогда не заходили так далеко.
Но где-то летом Берлин почувствовал, что большевики действуют конвульсивно, прогибаются под грузом навалившихся проблем. Граф Мирбах, посетивший Ленина в Кремле 16 мая и пробеседовавший с ним менее часа, вынес вначале убеждение, что «Ленин твердо уверен в своей звезде» и сохраняет «неисчерпаемый оптимизм»{34}. Но уже через месяц докладывал рейхсканцлеру Гертлингу: ввиду «возрастающей неустойчивости большевиков» мы должны «подготовиться к перегруппировке сил…». Мирбах писал, что монархисты и кадеты «возможно, составят ядро будущего нового порядка». Посланник предлагает: «с должными мерами предосторожности и соответственно замаскированно, мы начали бы с предоставления этим кругам желательных им денежных средств… большевистская система находится в агонии…»{35}
В конце июня Мирбах еще более определенен: «Сегодня, после более чем двухмесячного внимательного наблюдения, я не могу более поставить благоприятного диагноза большевизму: мы, бесспорно, находимся у постели тяжелобольного; и хотя возможны моменты кажущегося улучшения, но в конечном счете он обречен»{36}. Пожалуй, Мирбах мог бы сказать нечто подобное и о Германии.
Как видим, летом 1918 года сложилась ситуация, когда недавние негласные «союзники» – Германия и большевики – почувствовали взаимное ослабление и, соответственно, начали перестраивать свою тактику. Ленин, по существу, начал придерживаться линии, провозглашенной еще Троцким в Брест-Литовске: «Ни мира, ни войны». Он готов разорвать Брестский мир в любой момент, но все еще выжи