Остальные дети тоже рисковали, но они были всё же достаточно рядовыми в партии людьми, а Володя — один из самых выдающихся её руководителей. Сразу по приезде он принял чужую фамилию. Приехавшая через десять дней после сына невестка — Наденька Крупская с матерью Елизаветой Васильевной — тоже вынуждена была конспирировать. Уроженке Петербурга, Крупской приходилось жить в родном городе как на враждебной территории — менять места ночлега, кочевать…
Лишь на одну ночь, да и то не сразу, удалось Ленину вырваться к матери в Саблино, но жить там постоянно он не мог по соображениям и дела, и безопасности. Саблино не Питер, здесь от слежки проходными дворами не уйдёшь и в подворотне не спрячешься.
При помощи «Маняши» чете Ульяновых удалось легально прописаться у её знакомого — П. Г. Воронина, на Греческом проспекте, 15/8, но почти сразу пришлось возвращаться на нелегальное положение, опять поодиночке ночуя на конспиративных квартирах, у друзей и знакомых.
Сын был рядом, однако регулярными весточками от него были лишь газетные статьи, подписанные псевдонимами. Чтобы быть поближе к Володе, Мария Александровна на время поселилась в Петербурге, на Жуковской улице, и сын туда заглядывал. В декабре 1905 года полицейский надзиратель доносил по начальству: «Со слов старшего дворника, Ульянов… скрывается на Жуковской ул., там проживает его мать».
Уходить от слежки Ленин умел, но… «береженого Бог бережёт, а не бережёного конвой стережёт». Попадаться же жандармам Ленину было совершенно ни к чему, и от свиданий с матерью пришлось отказаться.
А чиновная, сановная столица — «северная Пальмира», мировой центр культуры, сосредоточие увеселений — жила хотя и несколько нервной (революция, как-никак), но в целом обычной жизнью. В театрах давали премьеры, на сцене императорского Мариинского театра царская любовница и выдающаяся танцовщица Матильда Кшесинская лихо крутила свои 32 фуэте под бешеные аплодисменты элитной публики, в ресторанах кушали стерлядку, расстегайчики и зимнюю клубнику…
Издавались художественные и литературные журналы, работали выставки, велись литературные и окололитературные диспуты…
И всё это — мимо него… Это — не для Николая Ленина, не для Владимира Ульянова и даже — не для Николая Карпова…
Даже в университетскую библиотеку, где провёл столько вечеров, и то не зайти, чёрт возьми!
В ТЕ ЖЕ январские дни 1906 года, когда Ленину приходилось в очередной раз, лишь взглянув на светящиеся окна материнской квартиры, уходить в ночь от слежки, молодой писатель Корней Чуковский расслабленно записывал в дневнике:
«Кажется, 17 января. С удивлением застаю себя сидящим в Петербурге, в Академическом переулке и пишущим такие глупые фразы Куприну: „Ваше превосходительство ауктор Поединка. Как в учинённом Вами Тосте оказывается быть 191 линия, и как Вы милостивец, 130 линий из оного Тоста на тройках прокатить изволили, то я, верный твоего превосходительства Корней, шлю вам диффамацию в 41 линию, сия же суть 20 руб. с полтиною…“» и т. д.
Н-да, ничего не скажешь — изячно, изысканно, и, что самое существенное, — на злобу дня…
А вот запись от 4 февраля 1906 года:
«Скоро меня судят. Седьмого. Никаких чувств по этому случаю не испытываю… Сегодня… переводил… стихи Браунинга. Перевёл песню Пиппы из „Pippa Passes“, которую давно и тщетно хочу перевести всю. Говорят, мне нужно бежать за границу. Чепуха. Я почему-то верю в своё счастье».
«Скоро судят» — это насчёт того, что после царского манифеста 17 октября 1905 года «о свободе» Чуковский начал издавать сатирический журнал «Сигнал», но его быстро запретили, и издатель применил стандартный приём, заменив название на «Сигналы». Однако и это не помогло — закрыли и «Сигналы».
Всё обошлось, впрочем, без бегства за границу, и 7 июня 1906 года Корней Иванович (тогда, в 24 года, ещё, конечно, просто Корней) записал в дневник:
«Задумал статью о Самоцели. Великая тавтология жизни: любовь для любви. Искусство для искусства. Жизнь для жизни… Бытие для бытия. Нужно это только заново перечувствовать…»
Что ж, и это вполне на злобу дня!
К тому же — глубоко, волнительно, философично…
К тому же — в Летнем саду, по Невскому и набережным Невы самым свободным образом прогуливаются праздношатающиеся… Вот и Чуковский то ли 24-го, то ли 23 июля (это он сам в дневнике с датами разобраться не смог) признаётся себе: «Что такое свобода, я знаю только в применении к шатанию по мостовой». И тут же прибавляет: «У меня точно нет молодости».
А впрочем, чего нюнить! Июль в разгаре, светит пусть и северное, но солнце, бьют сверкающими струями фонтаны Петродворца, в ресторанах кушают стерлядку, расстегайчики и летнюю клубнику…
Ленину же летом 1906 года было не до великой тавтологии жизни, он занят борьбой… И борьбой не ради борьбы, а ради той новой жизни России, которая у России пока не очень получается, но рано или поздно должна получиться.
Впрочем, у Владимира-Николая Ульянова-Карпова летом 1906 года тоже выпадали дни развлечений — целых два!
В тот момент столыпинский террор лишь задумывался, ещё работала I Дума, и вот 8 июля Ленин с Крупской выбрались к матери, которая вновь жила с младшей дочерью в Саблино.
12 июля Мария Александровна так писала об этом дочери Анне в Самару:
«Иногда вечера бывают тёплые, и мы устраиваемся тогда с чаем в беседке. Так было в субботу, 8-го приехали наши, В. пошёл купаться, а потом посидели в беседке. Пробыли у нас и следующий день, В. думал погостить у нас с неделю, но газеты в понедельник утром так заинтересовали его, что он и Н. улетели и Маня с ними. Вы знаете, конечно, давно о печальной участи Думы… Маня вернулась в тот же вечер, она не оставляет меня надолго (Марии Александровне исполнилось 70 лет. — С. К.) и ночует всегда дома»[89].
Обычные вроде бы, милые домашние новости… Но о сыне матери приходится писать почему-то как о «В.», невестку называть — «Н.»… Нужда научит, и даже «далёкой от политики» матери Ленина приходится конспирировать — на случай почти неизбежной перлюстрации письма.
Уехал же Ленин обратно в город, прочтя в газетах о закрытии Думы. Толком отдохнуть так и не удалось.
В 1906 ГОДУ чаши весов всё ещё колебались, и Ленин прикладывает все возможные усилия для того, чтобы чаша революции всё же перевесила чашу реакции. В трудах прошли лето и осень 1906 года, а затем и весна 1907 года.
Но каждый раз он возвращался в Куоккалу на «Вазу». В январе 1907 года департамент полиции сообщил петербургскому охранному отделению, что у Ленина, проживающего в Куоккале, «часто происходят многолюдные собрания»… Тогда как раз был в разгаре выборный фарс уже со II Государственной Думой. 20 февраля 1907 года она собралась на первое заседание, а уже 3 июня 1907 года была царским манифестом распущена.
В феврале 1907 года Ленин ответил на письмо сотрудника французской социалистической газеты «Юманите» Этьена Авенара, где написал: «В социальной (социалистической) революции мы можем рассчитывать лишь на пролетариев города и пролетариев деревни. Но теперь у нас в России не социальная революция, а революция буржуазная»[90].
Так оно тогда и было… Царизм пошатнулся и уступил, отбоярившись от либералов «Манифестом» 17 октября. Затем Россия за один год получила целых две Думы — распущенную I и покадействующую II. Суть же царского режима сохранилась неизменной: власть — политическая и экономическая — была и осталась у имущих.
Параллельно с руководством выборной работой большевиков Ленин вёл непрекращающуюся подготовку к V съезду РСДРП… На «Вазу» приезжали за указаниями и уезжали на места партийные работники, там проводились инструктивные совещания… Надо было готовить проекты резолюций съезда, писать новые статьи… Так что в дачной Куоккале Владимир Ильич жил отнюдь не жизнью дачника. Единственное, что было огромным плюсом: не надо было особо тревожиться о личной безопасности, и можно было всю энергию расходовать на партийные проблемы и публицистические статьи.
В тот же период в Куоккале жили Корней Чуковский, Илья Репин… Вполне нерядовые граждане одной, вроде бы, с Лениным страны, рождённые на одной с ним земле, но в каких разных плоскостях бытия они жили…
Тем временем революция выдыхалась даже в своей буржуазной ипостаси. Особенно же царизм усилил «прессинг» пролетарского элемента революции. 18 июня 1907 года Особый отдел Санкт-Петербургского губернаторского жандармского отделения предложил начальнику Санкт-Петербургского Охранного отделения «возбудить вопрос о выдаче» Ленина из Финляндии.
Великое княжество Финляндское в составе Российской империи имело особый, исключительный статус, но выслать Ленина могли запросто, к тому же Куоккала — это почти пригород Питера. Пришлось Владимиру и Надежде Ульяновым переезжать — и для конспирации, и, наконец-то, для отдыха — в глубь Финляндии, в район маяка Стирсудден, на дачу Н. М. Книповича (1862–1939). Видный учёный-зоолог, близкий к большевизму, Книпович в 1911–1930 годах занимал должность профессора кафедры зоологии и общей биологии женского Петербургского (1-го Ленинградского) медицинского института.
Ныне Стирсудден — это посёлок Озёрки Выборгского района Ленинградской области, а тогда людей в тех местах было мало, и условия для восстановления сил — да ещё летом! — были отличными.
27 июня 1907 года Ленин писал матери:
«Дорогая мамочка! Давно не писал тебе ничего. Анюта рассказала, верно, про наш план устройства на отдых. Я вернулся страшно усталым. Теперь отдохнул вполне. Здесь отдых чудесный, купанье, прогулки, безлюдье, безделье. Безлюдье и безделье для меня лучше всего. Ещё надеюсь пробыть недели две, а потом вернуться за работу…»[91]
Обращу внимание читателя на слова: «Безлюдье и безделье для меня лучше всего».
Как это понимать?