Конечной же целью была Россия.
Россия!!
Крупская писала в своих воспоминаниях: «Ехали мы, Зиновьевы, Усиевичи, Инесса Арманд, Сафаровы, Ольга Равич, Харитонов, Линде, Розенблюм, Бойцов, Миха Цхакая, Мариенгофы (Мирингофы. — СХ.), Сокольников. Под видом россиянина ехал Радек (тогда немецкий социал-демократ-эмигрант. — СХ). Всего ехало 30 человек, если не считать четырёхлетнего сынишки бундовки (Буня Хеймовна Йоговская. — С.К.) Сопровождал нас Фриц Платтен». Крупская забыла о ещё одном большевике — грузине Д. С. Сулиашвили.
Таможенный досмотр багажа швейцарскими таможенниками при пересечении границы выявил у выезжающих излишки шоколада, которые были конфискованы. В остальном обошлось, и начался пересчёт пассажиров. Большевичка Елена Усиевич позднее вспоминала: «Каждый из нас выходил с задней площадки вагона, держа в руках клочок бумаги с… порядковым номером… Показав этот клочок, мы входили в свой вагон с передней площадки. Никаких документов никто не спрашивал, никаких вопросов не задавал…»
Наконец, граница пересечена. Следующая остановка — немецкая станция Готтмадинген, куда перегнали вагон. Всех опять пересчитали, а затем в вокзальном зале ожидания для пассажиров третьего класса подали ужин.
Характерная деталь! Ехали хотя и «пораженцы», но ехали они в страну вражескую, и немецкой стороне было выгодно, чтобы проезжающие составили по возможности наиболее выгодное представление о положении в Германии. Так что на тарелках разносили огромные свиные отбивные с картофельным салатом. Оплатил обед, скорее всего, немецкий Красный Крест, как и питание в дороге. Но разносили еду, как писала Усиевич, «худенькие, изжелта-бледные, прямо-таки прозрачные девушки в кружевных наколках и передничках».
Такое не придумаешь, а Усиевич продолжает: «Достаточно было взглянуть на дрожащие от голода руки девушек, протягивающих нам тарелки, на то, как они старательно отводили глаза от еды, на их страдальческие лица, чтобы убедиться, что давно уж в Германии не видят ничего подобного. И мы совали в руки официанткам нетронутые тарелки с кушаньем».
Крупская написала об этом так: «Немцы старались показать, что у них всего много, повар подал исключительно сытные обеды, к которым наша эмигрантская братия не очень-то была привычна». Что да, то — да! Во всяком случае для четы Ульяновых в последние эмигрантские полгода свинина оказывалась роскошью — довольствовались кониной.
Еще один казус произошёл во время остановки во Франкфурте. Эмигрантам выходить из вагона запрещалось, а Платтен, зайдя в вокзальный буфет, купил там пива, газет и попросил нескольких случившихся на вокзале солдат за вознаграждение отнести пиво в вагон своим подопечным. Солдаты, растолкав охрану, ворвались в вагон, и последующую картину описал Карл Радек: «Всякий из них держал в обеих руках по кувшину пива. Они набросились на нас с неслыханной жадностью, допрашивая, будет ли мир и когда. Это настроение солдат сказало нам о положении больше, чем это было полезно для германского правительства… Больше мы никого всю дорогу не видели».
Но из окна вагона было видно не так уж мало. По словам Крупской, «поражало полное отсутствие взрослых мужчин: одни женщины, подростки и дети были видны на станциях, на полях, на улицах города».
К слову, в первые дни по приезде в Питер Крупскую — по контрасту — «поражало обилие солдат, заполнявших все трамваи»… Нет, не Ленин и большевики развалили царёву армию, а сам разваливающийся царизм увлекал вслед за собой старую армию в историческое небытие.
ИЗ ГОТТМАДИНГЕНА выехали утром в прицепленном к поезду на Франкфурт вагоне смешанного типа, так называемый «микст» — половина купе мягкие, половина — жёсткие.
По условиям поездки три двери были опечатаны пломбами, откуда и пошёл гулять по страницам буржуазных русских газет «пломбированный вагон». Он действительно был опломбирован, но по настоянию самого Ленина. Напомню, что он в меморандуме Ганецкому писал, имея в виду гипотетический «английский» вариант проезда: «а) Швейцарский социалист Фриц Платтен получает от английского правительства право провезти через Англию любое число лиц, независимо от их политического направления и от их взглядов на войну и мир; (б) Платтен один отвечает как за состав провозимых групп, так и за порядок, получая запираемый им, Platten’ом, вагон для проезда по Англии. В этот вагон никто не может входить без согласия Платтена. Вагон этот пользуется правом экстерриториальности».
Реально это право было реализовано в «немецком» варианте…
Первое мягкое купе — ближайшее к четвёртой, открытой, двери заняли два офицера — уполномоченные германского военного командования. (Похоже, именно их Николай Стариков записывает в члены ленинской группы.) У дверей купе провели на полу коридора меловую черту — границу «экстерриториальности», переступать которую имел право лишь Платтен. Условие исключения любых внешних контактов соблюдалось строго. Немецким газетам запрещалось сообщать о русских эмигрантах до момента, когда они покинут Рейх. Франкфуртский «солдатский» «пивной» глюк был единственным.
В пути группа немецких социал-демократов, подсев в особое купе, хотела встретиться с Лениным, но он отказал. Крупская сообщала: «На берлинском вокзале наш поезд поставили на запасной путь. Около Берлина в особое купе сели какие-то немецкие социал-демократы. Никто из наших с ними не говорил, только Роберт (четырёхлетний сын Йоговской. — С.К.) заглянул к ним в купе и стал допрашивать их на французском языке: «Кондуктор, что он делает?» Не знаю, ответили ли немцы Роберту, что делает кондуктор, но своих вопросов им так и не удалось предложить большевикам».
В вагоне отдельные купе были выделены Ленину с Крупской — чтобы Владимир Ильич мог работать, и Буне Йоговской с кудрявым сынишкой — личностью крайне общительной не только с неудачниками-немцами. Но в купе к Ленину то и дело набивался народ, причём ему пришлось решать даже такой «принципиальный» вопрос, как делёж единственного туалета между курящими и некурящими. Как часто позднее донимали подобными мелочами уже Председателя Совнаркома Ульянова (Ленина)…
Многие подробности транзитного путешествия мы знаем благодаря всё той же Елене Усиевич. Она вспоминала, что ехали весело — ехала-то, по сути, молодёжь, даже Ленину было сорок семь, а Зиновьеву — всего тридцать четыре. Радек то и дело рассказывал анекдоты, и стенки купе дрожали от хохота. А порой те, у кого имелся певческий талант, шли «давать серенаду Ильичу», начиная с «Скажи, о чём задумался, скажи, наш атаман»…
По свидетельству Крупской, «Ильич весь ушёл в себя, мыслью был уже в России», и он действительно в дороге много поработал над очередными статьями. Но хоровое пение он любил, и «концертантов» не всегда просили удалиться. А иногда сам Ленин выходил в коридор, и пели его любимые: «Нас венчали не в церкви», «Не плачьте над трупами павших бойцов» и так далее.
ЕХАЛИ, вообще-то, в неизвестность, То и дело возникали споры о будущем, и особенно о том, как их встретят: арестуют сразу или потом?
Не мог не думать об этом и Ленин, и свидетельство на сей счёт мы имеем из двух, по крайней мере, независимых источников — от Фрица Платтена и Николая Гиммера-Суханова.
Платтен в очерке, опубликованном в № 18 «Ленинградской правды» 21 января 1928 года — в день четырёхлетней годовщины смерти Ленина, писал:
«Живо помнится мне один разговор с Лениным. Ленин учитывал, что всех 32-х приехавших через Германию революционеров легко могут арестовать, как только они вступят на русскую почву, и что их, возможно, предадут суду. Он рисовал картину того, что произойдёт в этом случае, намечал, каков, по его мнению, будет ход событий…»
Суханов же, случайно оказавшийся во дворце Кшесинской, ставшем большевистским штабом, куда Ленин приехал после триумфальной встречи на Финляндском вокзале, сообщает, что Ленин в своей «громоподобной речи, потрясшей и изумившей» не только «еретика» Суханова, сказал и следующее: «Когда я с товарищами ехал сюда, я думал, что нас с вокзала прямо повезут в Петропавловку. Мы оказались, как видим, очень далеки от этого. Но не будем терять надежды, что это нас ещё не минует, что этого нам не избежать».
Ленин смотрел на ситуацию трезво и пророчески — кое-кому из большевиков после Июля 1917 года в Петропавловке действительно пришлось посидеть, а сам Ильич вынужден был тогда уйти в подполье, в знаменитый шалаш в Разливе.
Троцкий в своей «Истории русской революции», ссылаясь на сообщение Суханова о речи Ленина, вывод сделал, надо признать, меткий: «В то время как для других развитие революции было равносильно укреплению демократии, для Ленина ближайшая перспектива вела прямиком в Петропавловскую крепость. Это казалось зловещей шуткой. Но Ленин совсем не собирался шутить, и революция вместе с ним».
Возвращаясь же в «пломбированный» вагон, опять процитирую очерк Платтена, где тот писал о разговоре с Лениным:
«Беседы с Лениным во время поездки через Германию уже тогда в главных чертах рисовали всё будущее развитие русской революции… Внезапно он остановился и задал мне вопрос, что я думаю об их роли в русской революции. Я ответил, что для меня, само собой разумеется, что борьба, как он её изображает, должна вестись в интересах пролетариата, но что он и его верные товарищи представляются мне чем-то вроде гладиаторов Древнего Рима, которым угрожает опасность, что их разорвут дикие звери. Таково было моё мнение тогда. Сейчас (в 1928 году. — С.К) можно о нём судить как угодно, но судьба Либкнехта и Розы Люксембург (немецких социалистических лидеров, растерзанных реакционными офицерами в январе 1919 года. — СХ.) доказывает, что в Западной Европе такое мнение нельзя отбросить так просто, одним взмахом руки. Каков же был ответ Ленина?
Взрыв искреннего смеха.
Кто — кого? Сколько мудрости в этой лапидарной формуле. Мне кажется, что он уже и тогда разрешал этот вопрос в твёрдом убеждении: мы — их!»
ПОЕЗДКА через Германию заняла три дня — скорость не экспресса, но и не такая уж плохая по военному времени и с учётом того, что это был не воинский «литер».