Троцкий писал:
«Во дворце Кшесинской, большевистском штабе в атласном гнезде придворной балерины, — это сочетание должно было позабавить всегда бодрствующую иронию Ленина, — опять начались приветствия. Это было уж слишком. Ленин претерпевал потоки хвалебных речей, как нетерпеливый пешеход пережидает дождь под случайными воротами (очень точный образ, подходящий и для всех последующих подобных ситуаций. — С.К.) Он чувствовал искреннюю обрадованность его прибытием, но досадовал, почему эта радость так многословна… Он улыбался добродушно-укоризненно, поглядывая на часы…»
И далее:
«Не успели отзвучать слова последнего приветствия, как необычный гость обрушился на… аудиторию водопадом страстной мысли, которая слишком часто звучала как бичевание… Все привычные формулы, успевшие приобрести за месяц незыблемую, казалось бы, прочность от бесчисленных повторений, взрывались одна за другой на глазах аудитории. Краткая ленинская реплика на вокзале, брошенная через голову оторопевшего Чхеидзе, была здесь развита в двухчасовую речь, обращённую непосредственно к петроградским кадрам большевизма…»
Далее Троцкий цитирует «Записки о русской революции» Суханова-Гиммера, и это — тоже полезное свидетельство. Суханов был «непартийный» (в смысле — не большевик) и был пропущен на собрание большевистского актива «по добродушию Каменева», — как пишет Троцкий, прибавляя: «Ленин таких поблажек не терпел». И вот что вспоминал Суханов:
«Мне не забыть этой громоподобной речи, потрясшей и изумившей не одного меня, случайно забредшего еретика, но и всех правоверных. Я утверждаю, что никто не ожидал ничего подобного…
Аграрную реформу в законодательном порядке он отшвырнул так же, как и всю прочую политику Совета (эсеро-меньшевистского соглашательского. — С.К.). Он провозгласил организованный захват земли крестьянами…
Не надо нам парламентарной республики, не надо нам буржуазной демократии, не надо нам никакого правительства, кроме советов рабочих, солдатских и батрацких депутатов!.
Только Циммервальдская левая стоит на страже пролетарских интересов и всемирной революции. Остальные — те же оппортунисты, говорящие хорошие слова, а на деле… продающие интересы социализма и рабочих масс».
Троцкий цитирует также большевика с 1910 года Фёдора Раскольникова (Ильина) — тогда 25-летне-го мичмана, руководителя большевистской фракции Кронштадтского Совета. Будущий крупный советский дипломат и наиболее известный «невозвращенец», Раскольников писал позднее:
«Он решительным образом напал на тактику, которую проводили руководящие партийные группы и отдельные товарищи до его приезда. Здесь были представлены наиболее ответственные работники партии. Но и для них речь Ильича явилась настоящим откровением. Она положила Рубикон между тактикой вчерашнего и сегодняшнего дня».
Это было действительно так. До приезда Ленина из всех крупных руководящих работников РСДРП(б) чуть ли не одни только Молотов и Сталин в Петрограде мыслили примерно так же, как и Ленин в Цюрихе, то есть — стоя на платформе немедленной передачи всей власти Советам.
Насчёт Сталина, впрочем, накопилось много лживых или весьма лживых утверждений обратного — мол, Сталин якобы был тогда ближе к позиции Каменева, лояльного к Временному правительству в вопросе о войне и т. д. Но достаточно прочесть в 3-м томе Сочинений Сталина опубликованные им в «Правде» до приезда Ленина статьи «О Советах рабочих и солдатских депутатов» (№ 8 от 14 марта 1917 г.), «О войне» (№ 10 от 16 марта), «На пути к министерским портфелям» (№ 11 от 17 марта), «Об условиях победы русской революции» (№ 12 от 18 марта), «Или — или» (№ 18 от 26 марта), чтобы понять, что на Сталина возводят, вообще-то, напраслину. Хотя и Сталин в первые дни не мыслил так радикально и неудержимо, как Ленин.
Приезд Ленина всё быстро расставил на свои места. И если ещё 21 (8) апреля 1917 года Петербургский комитет РСДРП(б) отклонил предложенные Лениным «Апрельские тезисы» тринадцатью голосами против двух при одном воздержавшемся, а Каменев оценил эти тезисы как «личное мнение» Ленина, то уже к началу мая 1917 года Седьмая (Апрельская) Всероссийская конференция РСДРП(б), проходившая с 24 по 29 апреля (7—12 мая), в большинстве своём поддержала Ленина. С этого момента поддержка массового актива партии окончательно была всегда и во всём обеспечена Ленину и тем, кто шёл за Лениным.
ПОЛЕЗНО и поучительно сопоставить с фигурой Ленина в постфевральской России фигуру постфевральского Чернова — настолько, насколько это сопоставление допустимо. И сопоставить именно в момент приезда одного и другого в Петроград и в момент приветствий в их адрес.
Эсер Виктор Чернов (1873–1952) был в своей партии авторитетом, лидером, а партия эсеров была тогда самой крупной «социалистической» партией. Поэтому, когда Чернов вскоре после приезда Ленина тоже оказался в Петрограде, встретили его — по крайней мере в Петросовете — торжественно. Ничего подобного триумфу Ленина не наблюдалось, но многочисленных и многоречивых приветствий хватало. В ответ Чернов разразился тоже длиннейшей речью. Слушавший её всё тот же Суханов, которому Чернов и эсеры были принципиально ближе, чем Ленин и большевики, отозвался о речи Чернова в следующих выражениях:
«Не один я, а многие другие эсеровские партийные патриоты морщились и покачивали головами, что это он так неприятно поёт, так странно жеманится и закатывает глазки, да и говорит без конца, ни к селу ни к городу».
Контраст и в части реакции Ленина и Чернова на приветственные речи в их адрес, и в части воздействия их ответных речей на одного и того же слушателя, и в части сути выступлений Ленина и Чернова — налицо!
Разными оказались и дальнейшие судьбы лидера большевиков и лидера эсеров. Ленин повёл Россию к Октябрю и с 25 октября (7 ноября) 1917 года встал во главе новой России.
Чернов же…
О нём хорошо написал Троцкий:
«Вся дальнейшая деятельность Чернова в революции развернулась по камертону его первой речи. После нескольких попыток противопоставить себя слева Керенскому и Церетели Чернов, притиснутый со всех сторон, сдался без боя, очистился от своего эмигрантского циммервальдизма, вошёл в контактную комиссию (по взаимодействию Петросовета с Временным правительством. — С.К.), а позже и в коалиционное правительство. Всё, что он делал, было невпопад…»
И это при том, что одно время Чернов был ох как популярен! Скажем, Павел Милюков описал в своих воспоминаниях весьма колоритную сцену, относящуюся к бурным дням начала июля 1917 года:
«…от дома Кшесинской и из других мест военные отряды и народные толпы днём и ночью в течение этих трёх дней 3–5 июля шли к Таврическому дворцу, где заседал Совет (эсеро-меньшевистский ЦИК. — С.К.) Иногда толпа требовала выхода министров наружу. Церетели хотели арестовать, но не нашли. Чернова застигли на крыльце, и какой-то рослый рабочий исступлённо кричал ему, поднося кулак к носу: "Принимай, сукин сын, власть, коли дают"…»…
(Милюков П.Н. Воспоминания.
М.: Современник, 1990., т. 2, стр. 334.)
Прямо не Петроград 1917 года, а Запорожская Сечь времён Тараса Бульбы… Но Чернову далеко было до Тараса, не говоря уже о Ленине. Чернов по силе страсти недотягивал даже до Андрия, хотя, как и гоголевский Андрий, тоже предал народ. 5(18) января 1918 года Виктор Чернов был избран председателем однодневного Учредительного собрания, затем — после его роспуска, организовывал контрреволюцию, в 1920 году эмигрировал, выступал как активный враг Советской власти, был причастен к организации мятежей в Кронштадте и на Тамбовщине… Оставив напыщенные мемуары, умер он в 1952 году в США.
ВОЗВРАЩАЯСЬ же в первую бурную — вновь «русскую» — ночь Ленина, сообщу, что из дворца Кшесинской он с Крупской, сёстрами Анной и Марией, зятем Марком Елизаровым и друзьями добрался до квартиры Елизаровых в доме № 48/9 на улице Широкой. Мария Ильинична жила здесь же, с сестрой.
Ульяновым выделили отдельную комнату, и в своих воспоминаниях Надежда Константиновна написала:
«Мы почти не говорили с Ильичом в ту ночь — не было ведь слов, чтобы выразить пережитое, но и без слов было всё понятно. Когда мы остались одни, Ильич обвёл комнату глазами, это была типичная комната петербургской квартиры, почувствовалась реальность того факта, что мы уже в Питере, что все эти Парижи, Женевы, Берны, Цюрихи — всё это действительно прошлое…»
Психологическая достоверность написанного — вне сомнений. Ведь вся та заграничная жизнь, которой подло пеняет Ульяновым редакция путинско-медведевского журнала «Родина», была не «размеренной жизнью европейского буржуа», как в том уверяют редакционные бесстыдники, а временем напряжённой работы и борьбы — если иметь в виду высокое жизненное наполнение человеческого бытия. Но в повседневно-житейском отношении это была жизнь в дешёвых квартирках, со скрупулёзно высчитываемым бюджетом, без возможности лишний раз не отказать себе в расходах даже на скромные развлечения. Ульяновы находились ведь за границей не в туристическом вояже и не в поисках пикантных похождений на манер русской знати.
Плюс — постоянное психологическое давление того факта, что впереди — неизвестно на сколько ещё лет — всё эта же опостылевшая эмиграция. Здесь же, в Петрограде, всё было устремлено в будущее — тоже неизвестное, но деятельное, своё, русское будущее!
А далее Надежда Константиновна прибавила: «Перекинулись парой слов по этому поводу. Потом Ильич спросил ещё, как устроились другие товарищи. Рассказала, что знала…»
Наутро его ожидали неотложные дела — надо было ехать на совещание большевиков — членов Всероссийской конференции Советов рабочих и солдатских депутатов, а перед этим — посовещаться с руководителями партии на квартире у В.Д. Бонч-Бруевича. Но с раннего утра Владимир Ильич поехал с родными и близкими на Волково кладбище — к давней могиле сестры Ольги и свежей могиле матери, скончавшейся 12 июля 1916 года на руках у дочери Анны.