[447]. Используя все «прелести» казарменной жизни, уральцы активно разлагали воинские части, в некоторых из которых (например, в казачьей сотне 17‐го Оренбургского казачьего полка, 214‐м Мокшанском полку) «началось брожение»[448]. Более того, именно военно-боевой деятельности Я.М. Свердлов был обязан своему выдвижению на всероссийскую работу: Уральская партийная организация выделила «через одного из ее членов» деньги для созыва в Финляндии Первой конференции военных и боевых организаций РСДРП и для издания протоколов ее заседаний[449]. Петербургский рабочий-большевик Борис Краевский вспоминал, как в 1915 г. Я.М. Свердлов наряду с вопросами о большевистской работе в столичных районах, об организационной связи с массами задал и вопрос, ведется «ли работа в армии и проявляются ли ее реальные результаты»[450].
По меньшей мере двое из четырех большевистских лидеров (В.И. Ленин, Л.Д. Троцкий) не рассматривали Россию как нечто ценное само по себе. Такие представления о политических взглядах В.И. Ленина объединяли как выступавшего с речью на юбилее вождя М. Горького, так и эмигранта Г.А. Соломона. По мысли М. Горького, «для Ленина Россия – только материал опыта, начатого в размерах всемирных, планетарных»[451]. По замечанию Г.А. Соломона, «оценивая их как практических государственных деятелей, учитывая их шаги, их идеи, учитывая этот новый курс, ставку на социализм, на мировую революцию, в жертву которой должны были быть, по плану Ленина, принесены все национальные русские интересы, мы (Л.Б. Красин и сам Г.А. Соломон. – С.В.) в будущем не предвидели, чтобы они сами и люди их школы могли дать России что-нибудь положительное. Mы отдавали ceбе ясный отчет в том, что на Россию, на народ, на нашу демократию Ленин и иже с ним смотрят только как на экспериментальных кроликов, обреченных вплоть до вивисекции, или как на какую-то пробирку, в которой они проделывают социальный опыт, не дорожа ее содержимым и имея в виду, хотя бы даже и изломав ее вдребезги, повторить этот же эксперимент в мировом масштабе. Мы ясно понимали, что Россия и ее народ – это в глазах большевиков только определенная база, на которой они могут держаться и эксплуатируя и истощая которую они могут получать средства для попыток организации мировой революции»[452].
С Я.М. Свердловым дело обстоит сложнее, поскольку он сумел явить себя в 1918 г. самым последовательным радетелем за великий русский народ в ЦК РКП(б). Была ли это искренность или конъюнктура – вопрос открытый. И.В. Сталин несколько отличался от остальных вождей – правда, не своей любовью к России (несмотря на регулярные декларации из эпохи создания СССР о том, что следует «иметь в виду лишь один субъект – государство российское»[453]) полюбил много позднее, в годы Великой Отечественной войны, да и то главным образом за то, что в начальный период войны «великий советский народ», и прежде всего великий российский народ, не «погнал» его вместе с возглавляемым им «правительством»), но тем, что масштаб его замыслов был скромнее, нежели у остальных. Отсюда и его оговорки по Фрейду о социализме в «одной, отдельно взятой стране» летом 1917 г., которым уделено особое внимание в новейшей историографии[454]. Вероятно, именно поэтому старые большевики воспринимали И.В. Сталина и впоследствии как человека «крайне ограниченного, что и видно по его деятельности», хотя и «глубоко, до идиотизма преданного идеям революции»[455].
По аналогии с Великой французской революцией: Ленин – Марат (Евгений Преображенский сравнивал его с Робеспьером, а Григорий Зиновьев после второго покушения как раз с Маратом), Свердлов однозначно Робеспьер, Троцкий сам себя ставил в один ряд с Сен-Жюстом (называя своего заместителя Склянского советским «Карно»). Сталину оставалась роль Барраса, хотя последний, в сравнении с Хозяином партийно-государственного механизма Страны Советов, был фигурой неизмеримо меньшего масштаба. Впрочем, стопроцентных аналогий нет, тем более что едва ли Якову Свердлову пришла бы на ум идея учреждения некоего абстрактного культа Разума. В этом плане к замятинской антиутопии «Мы» оказались более близки французские якобинцы, чем «отечественные» большевики.
С соратниками по партии у большевистских лидеров отношения складывались непросто. Наиболее одиозной личностью оставался Троцкий, которого почти все старые большевики считали чужаком и, по крайней мере, недолюбливали за высокомерие. За грубость не особенно любили и Сталина, которому неумение и нежелание работать с людьми Ленин припомнил даже в своем т. н. Политическом завещании. (Кстати, не оттого ли Ленин поставил Сталина на руководство Секретариатом, где от сотрудника требовалось умение работать с людьми, чтобы тот оказался совершенно не на месте? Впрочем, Сталин работал не с людьми, а с «кадрами», или, как он расписался в 1945 г., с «винтиками». В свете данной гипотезы можно счесть достоверными и воспоминания сына М.П. Томского о том, что, когда в партии решался вопрос о должности генсека, В.И. Ленин дважды предлагал занять этот пост председателю ВЦСПС[456][457], чей политический авторитет пострадал вследствие Профсоюзной дискуссии.)
Наиболее важно для нашего повествования отношение к партийцам, да и просто к рядовым советским организаторам В.И. Ленина и Я.М. Свердлова. Из многочисленных источников следует выделить воспоминания анархиста Нестора Махно и доклад германского посла в Советской России Вильгельма фон Мирбаха. Обоих мемуаристов объединяла вражда: первого к большевистской власти, второго к России как империи. Воспоминания Махно можно назвать достаточно объективными по нескольким соображениям. Во-первых, он удостоился аудиенции у Ленина и Свердлова летом 1918 года, как раз в самый разгар политического кризиса. Во-вторых, сам он в партии большевиков не состоял, над ним не довлел авторитет личностей. Доклад Мирбаха интересен тем, что это источник, содержавший оперативную информацию о высшем большевистском руководстве в годы Гражданской войны, составленный сразу после аудиенций у обоих лидеров РКП(б). Естественно, посол (и разведчик, как любой посол) стремился представить своему руководству наиболее полную и объективную информацию. Как Махно, так и Мирбах характеризовали Ленина и Свердлова в сравнении, что особенно ценно.
По воспоминаниям Махно, Свердлов, услышав неприятные ему подробности взглядов анархиста, «несколько раз буркнул что-то себе под нос, а затем быстро» сменил тему разговора; Ленин же в два счета его перековал:
«– Чем вы думаете заняться в Москве?
Я ответил, что здесь задержался ненадолго: по решению нашей повстанческой конференции в Таганроге я должен быть к первым числам июля на Украине.
– Нелегально?
– Да.
Ленин, обращаясь к Свердлову, говорит:
– Анархисты всегда самоотверженны, идут на всякие жертвы, но близорукие фанатики, пропускают настоящее для отдаленного будущего… – И тут же просит меня не принимать это на свой счет, говоря: – Вас, товарищ, я считаю человеком реальности и кипучей злобы дня. Если бы таких анархистов-коммунистов была хотя бы одна треть в России, то мы, коммунисты, готовы были бы идти с ними на известные условия и совместно работать на пользу свободной организации производителей.
Я лично почувствовал, что начинаю благоговеть перед Лениным (вспомним слова Каменева и Мещерякова. – С.В.), которого недавно убежденно считал виновником разгрома анархических организаций в Москве, что послужило сигналом для разгрома их и во многих других городах России. И я глубоко в душе начал стыдиться самого себя, быстро ища подходящего ответа ему». Когда же дискуссия зашла в тупик, Ленин, в отличие от Свердлова, попросту ушедшего от разговора, развел руками и признался:
«– Возможно, что я ошибаюсь…
– Да, да, вы, товарищ Ленин, в данном случае жестоко осудили нас, анархистов-коммунистов, только потому, я думаю, что вы плохо информированы об украинской действительности и о нашей роли в ней, – заметил я ему.
– Может быть. Я этого не отрицаю. Ошибаться свойственно каждому человеку, в особенности в такой обстановке, в какой мы находимся в настоящий момент, – твердил, разводя руками, Ленин.
И тут же, видя, что я немного разнервничался, старался по-отцовски успокаивать меня, с утонченным мастерством переводя разговор на другую тему».
В то время как Свердлов по поручению Ленина справлялся по телефону, кто «непосредственно стоит у дела переправы людей на Украину для подпольной работы», Ленин убеждал Махно: из его отношения Нестор Иванович «должен заключить, что отношение партии коммунистов к анархистам не так уж враждебно»[458]; если большевикам и «пришлось энергично и без всяких сентиментальных колебаний отобрать у анархистов с Малой Дмитровки особняк, в котором они скрывали всех видных московских и приезжих бандитов», то ответственны за это нe большевики, «а сами анархисты с Малой Дмитровки». Махно прямо спросил Ленина: «А имеются ли у вас данные […] которые уличали бы анархистов с Малой Дмитровки, что они скрывают у себя бандитов?» И получил четкий ответ: «Да, Всероссийская чрезвычайная комиссия их собрала и проверила. Иначе наша партия не позволила бы ей действовать»[459], – заверил Махно Ленин. Даже Ф.Э. Дзержинский в 1920 г. растолковывал губернским чекистам: «Бандитам мы должны давать такую острастку, чтобы они [запомнили] ее раз навсегда, но когда мы имеем перед собой молодого идейного политического противника […] к нему надо подходить иначе»