Квартиры для прочих школьников были сняты самые дешевые – наслаждаться в них комфортом не приходилось; развлечений немного – разве что, эдак в километре от дома 17, «замок» с парком-арборетумом, куда так стремился попасть сын Зиновьевых – но няня его не пускала: господское. Теперь уже не господское, а принадлежащее мэрии: гуляй себе сколько хочешь: озерцо, магнолии, вязы, буки и ели, которые стопроцентно росли там и в 1911-м.
По большому счету смотреть в Лонжюмо абсолютно нечего – но зато там испытываешь потрясающее чувство: никто вокруг не знает, а ты – ЗНАЕШЬ. Знаешь, что тут – на самом деле Фаворская гора, где теоретик и вождь соизволил явиться своим апостолам «в славе»; место, которому посвящен один из лучших текстов всей русской литературы; гальванические свойства этой экстатической поэмы из радужных слов-пузырей до сих пор настолько велики, что ее чтением можно оживлять мертвецов; она слишком художественна для этой пыльной парижской Щербинки, жители которой пребывают в уверенности, что последние их 15 минут славы случились в XIX веке, когда Адольф Адан написал оперетку «Почтальон из Лонжюмо» – за что они ему страшно благодарны и тотчас же поставили в самом центре памятник.
Хотя ВИ часто мотался в Париж, Ульяновы действительно прожили лето «на даче» в Лонжюмо и даже совершили три впечатляющие, по 70–75 километров каждая – по тогдашним-то дорогам – велопрогулки. Крупская с Лениным не обособлялись – жена Зиновьева настаивает, что эти экскурсии совершались «вчетвером», в них участвовали и они с мужем, причем, по настоянию Ленина, непременно не по воскресеньям, «когда, по его словам, проходу не было от гуляющих», тогда как ему хотелось «отдохнуть полностью»; уезжали в шесть утра, возвращались в 11 вечера; запрещалось разговаривать о политике.
Чтобы за три месяца не разбежаться, не умереть от скуки и не перессориться, рабочие должны были быть действительно очень сознательными; но даже и так приходилось не только учить их, но и развлекать.
Протекающая по долине Шеврез (не той ли, откуда была герцогиня в «Трех мушкетерах») река Иветта – даже и с берегами, забранными в гранит и застроенными многоквартирными домами, – все равно очаровательна; понятно, однако ж, почему компания ездила купаться на Сену – Иветта слишком маленькая, ручей по сути; в плавании тут точно не посостязаешься – а Ленин пробовал плавать наперегонки с учениками, азартно нырял – «до дна», эффектно контрастируя с Зиновьевым, который мог соревноваться по этой части разве что с топором. После обеда Ленин обычно брал кого-нибудь из студентов под локоток – и отправлялся с ним на прогулку: покалякать. Вечерами демонстрировал старые фокусы со слепой игрой в шахматы против троих сразу, слушал байки, пел – погружался в пролетарскую культуру. Даром что преподаватель, Ленин ходил запросто, не сказать неряшливо – короткие штаны, вечно расстегнутый пиджак, никакого жилета – жарко; единственный раз, когда он оделся поприличнее, с галстуком, – да и то по настоянию Крупской, – это когда они со студентами поехали на экскурсию в Версаль. До того студентов вывозили в Париж на День взятия Бастилии, 14 июля.
Тим-билдинг, ну а что ж; втираешься в доверие, выстраиваешь горизонтальные связи, мотивируешь на совместную деятельность, поднимаешь командный дух, воспитываешь ситуационное лидерство, ставишь задачи – и требуешь эффективного выполнения. Искупались – разъехались – встретились в условленном месте – подписали бумаги: партия нового типа.
Смысл школы в Лонжюмо в том, что там готовились лояльные Ленину ангелы-истребители, которые должны были, вернувшись в Россию, разрушить окостеневшую структуру партии – и оголить ее перед окончательным обновлением: инициировать в местных комитетах выборы депутатов, представляющих сторонников большевистской линии, на некую важную конференцию в одной из столиц Восточной Европы, где будет разрублен гордиев узел. В идеале мандаты должны были получить сами эмиссары – и, соответственно, через полгода бумерангом вернуться к Ленину. Финалом операции должно было стать образование новой, отдельной, освободившейся от удушающих объятий меньшевиков партии – но так, чтобы после этого финта выйти сухими из воды.
И даже если они оказывались плохими агентами, даже если «связи с российскими комитетами» на деле оказывались фикцией – все равно сам факт существования агентов на местах давал Ленину доказательство связи с Россией, правомочности решать – в Париже – судьбу российской социал-демократической партии.
Что вписывается в такого рода трактовку «проекта Лонжюмо» плохо – так это сроки функционирования школы. Почему – если рабочие нужны были Ленину только как боевые роботы, в которых нужно было вмонтировать чип с конкретным заданием и алгоритмом действий на ближайшие несколько месяцев, – почему было не ужать школу до двухнедельных интенсивных семинаров: азы революционной деятельности + интеллектуальное самосовершенствование; зачем было растягивать резину на три-четыре месяца – если вообще не на полгода, как, судя по некоторым мемуарам, предполагалось – и содержать из партийного кармана пару дюжин взрослых холостых бычков, – в не самом дешевом месте мира, кормя их далеко не только философией? Натаскивать их по истории бельгийской социал-демократии – чтобы что? Чтобы они проворнее укрывались от полиции?
Похоже, Ленина все же беспокоила политическая ориентация учеников – приверженность именно ленинской ортодоксальной доктрине, а не (только) выполнение ими конкретной задачи. Да, в Лонжюмо готовился Пражский раскол – но студентам предстояло жить дальше и продолжать пропагандировать ленинскую версию ортодоксии. Среди школьников было несколько очень перспективных: Бреслав, Присягин, Белостоцкий, Орджоникидзе – а времена были не «искровские», когда «все и так понятно»: ценных работников могли отбить конкуренты. Именно поэтому Ленин выходил за рамки сугубо практических рекомендаций и философского минимума – и всячески старался расшевелить молодых людей. После каждой лекции им предлагалось один-два десятка вопросов по только что изученной теме; ответы нужно было написать. Практиковались и устные «викторины».
«– Вот, товарищи, вы в России будете делать революцию. Вам предстоит возглавить народ в борьбе за власть. Предположим, произошла революция. Так вот, что вы будете делать, ну, например, с банками?..
Из глубины сарая раздается голос:
– Уничтожим банки!
– А вот и нет! – азартно говорит ВИ и… начинает терпеливо объяснять нам существо сложного политико-эконом вопроса».
Брендинский и Романов (агент «Пелагея») старательно запоминали – и эти беседы тоже.
Самое поразительное в этом периоде – степень прозрачности всей деятельности Ленина и его группы для русской полиции: они знали не только, у кого из лекторов Лонжюмо нет на левой руке мизинца и кто прихрамывает на левую ногу – но и что у них в головах.
Заведовавший типографией большевик Алин рассказывает, что квартира Зиновьева находилась на улице Леневё и выходила на улицу Альфонса Доде, прямо на фасад гостиницы, оттуда просматривалась вся улица. Удобно: парижское отделение русской охранки посадило туда шпика. Отношения между «палачом» и «жертвами» были почти идиллическими: шпион, с претензией на секретность, ходил за партийцами хвостом, провожал Ленина до типографии – и все его знали. В плохую погоду Ленин даже позволял себе иронизировать – как он там, бедняжка, промокнет ведь до нитки, и начинал жаловаться, что «скучает» по нему. Лишь однажды Ленин вышел из себя – когда тот сунулся в помещение типографии с фотоаппаратом: о, в следующий раз мы устроим скандал и вызовем полицию; русские шпионы не имеют права работать во Франции!
Однако Ленин и предположить не мог, что охранка, по-видимому, выставила этого филера напоказ нарочно – чтобы он, Ленин, подумал, что это всё, на что они способны за границей.
Несмотря на дикую скрытность и опытность большевиков; несмотря на то, что Крупская каждый день теряла свою красоту, горбатясь по 12–15 часов в день над шифрованными сообщениями; несмотря даже на эсеровскую историю с Азефом, афиши о предательстве которого после его разоблачения Бурцевым висели по всему Парижу (история, которая должна же была научить большевиков чему-то!), – представления Ленина об уровне безопасности и степени конспиративности оказались ложными. Ленин, несомненно, осознавал, что в его окружении есть кроты, – и пытался их вычислять, и сам, и через Бурцева, но не преуспел в этом – и, по сути, пустил этот аспект своей деятельности на самотек.
Опубликованные в 1917-м отчеты полицейских агентов о деятельности большевиков за границей производят удручающее впечатление: о ленинцах знали всё, малейшие, мельчайшие детали – не то что имена и приметы; служащие полиции оказались настоящими профессионалами, весьма и весьма умными, и они прекрасно – лучше многих членов партии – разбирались в нюансах фракционных разногласий и в оценке их перспектив; иногда кажется, что они вели прямые трансляции из головы Ленина, и не просто видели всё, а понимали внутреннюю логику его деятельности.
Ленин ничего этого не знал, но по провалам в России чуял, что дело нечисто – где-то в его окружении находится шпион, который взаимодействует через Петербург с целой сетью внедренных в партию провокаторов в России; собственно, как раз поэтому он и «поправел» – перестав ставить на подпольную деятельность всё, что было за душой. Богданов напрасно упрекал Ленина в том, что тот отрывается от почвы, думает только о загранице и уже не надеется расшевелить российские комитеты с помощью подпольной работы; ведь именно подпольные комитеты в России могли делегировать кого-то, кто приедет и подпишет резолюции Ленина, а не (часто выглядевшие более разумными) мартовские, богдановские или троцкистские; как было не шевелить их? Конечно, полиция как раз и добивалась того, чтобы Ленин поддался угрызениям совести – и прекратил посылать своих людей к анчару. Ленин, однако ж, упрямо давил на педаль акселератора, понимая, что каждая новая потеря была еще большей катастрофой, чем предыдущая, – потому что теперь целые комитеты, да не какие-нибудь, а Московский и Петербургский, держались на деятельности трех, двух или даже одного человека. А те, кого он посылал, отправлялись на восток, зная, что почти все, уехавшие с тем же заданием раньше, моментально оказывались в тюрьме, где заражались туберкулезом, попадали в невыносимые условия, кончали самоубийством и т. п. Ни тому, ни другим не позавидуешь.