Однако, возможно, полная осведомленность охранного отделения о делах Ленина сыграла в конечном счете против них самих: Ленин с большей решительностью пошел на раскол с леваками – ему нечего было терять (не вообще, а именно в данный момент) в российском подполье.
Иногда эмиссаров брали прямо на границе, иногда с поличным на «явке», иногда пасли несколько недель – но даже для самых опытных подпольщиков, вроде Рыкова или Дубровинского, подпольная деятельность неминуемо заканчивалась ночным стуком в дверь и «трафаретным, как пароль, диалогом»: «Кто? – Отоприте, телеграмма! – Сейчас оденусь, подождите» – и мышеловка захлопывалась. Судя по живым и трагически звучащим свидетельствам, полиция тотально переигрывала тех, кто пытался действовать в составе хоть какой-то организации. Провокаторами оказывались самые надежные, близкие люди; жены продавали мужей, старые подруги – своих партнеров. Тюрьма, и то работала как вербовочный пункт для полиции – на дверях камеры висели прейскуранты с таксой за доносы: столько-то за адрес, где происходит собрание, столько-то – за склад взрывчатых веществ. Нижняя планка – пять рублей.
Единственным относительно светлым пятном в этой роковой схеме был ее финал: когда проваливший миссию большевик попадал под суд, его обычно ссылали куда-нибудь в Енисейскую губернию, а «ссылка, – писал бывший начальник Особого отдела Департамента полиции Л. Ратаев как раз в 1910 году, – существовала только на бумаге. Не бежал из ссылки только тот, кому, по личным соображениям, не было надобности бежать». Таких «ветеранов», с почетным «ранением», в Париже было множество – и снова отправлять таких в Россию считалось нехорошо; они оставались во Франции до самой революции 1917-го.
Бывали и случаи менее типичные. Большевик Яков Житомирский (партийная кличка «Отцов») прибыл в Париж из Берлина лет за шесть до Ленина – из Германии его выдавила полиция. К 1910-му, судя по довольно крупным рекламным модулям его услуг прямо под шапкой главной эмигрантской газеты «Парижский вестник» («Русский диагностический кабинет доктора Я. Житомирского», с медлабораторией при нем), он стал успешным практикующим врачом. Ненависть к самодержавию заставляла его в свободное от оказания населению медицинских услуг время не покладая рук работать на поприще мировой революции – секретарем бюро заграничных групп РСДРП, помощником в деле организации Лондонского съезда в 1907 году, конференций, сходок и суаре разных групп. Он заседал сразу в нескольких эмигрантских комиссиях, безвозмездно лечил больных большевиков в своем консультационном бюро, устраивал в своей шикарной квартире на бульваре Распай, 280, недавно прибывших из России товарищей; когда Ленину понадобилось поселить где-то драгоценного Иннокентия Дубровинского, то лучшего варианта, чем Житомирский, любезно предложивший свою квартиру, было не сыскать.
Он самолично давал посылаемым в Россию коллегам по партии технические указания; и частенько после посиделок в кафе товарищи получали повод благодарно улыбнуться доктору за любезно оплаченный им общий счет; особенно щедр Житомирский становился в присутствии Ленина, завоевать доверие которого было его голубой мечтой. Не занимая никакого крупного поста в структуре партии, он имел возможность «следовать за Лениным, как тень» (Алин) – и получать доступ к самой ценной текущей информации. Через него проходила куча дел – и в особенности он был в курсе, когда кто приезжал и уезжал из России. Да, еще одна деталь: именно любезное уверение Житомирского в том, что в Париже у охранки меньше возможностей следить за Лениным, сыграло решающую роль для принятия решения о переезде из Женевы в Париж.
Штука в том, что еще в 1902-м Житомирский был завербован охранкой – которая, не исключено, и снабдила его медицинским дипломом. Так что неудивительно, что сам Ленин предпочитал лечиться не на бульваре Распай, а где-то еще – бормоча себе под нос развеселившее его изречение французского врача Дюбуше: «Возможно, ваши врачи хорошие революционеры, но как врачи они – ослы!»; еще бы не ослы, с липовым-то дипломом. (Сам Дюбуше, между прочим, был хорош в обеих ипостасях – и когда работал в 1905 году в Одессе, прославился своим хитроумием по части сокрытия революционеров; а еще он в гробах переправлял оружие.)
Именно Житомирский – оказавшийся в курсе всех дел своего постояльца – предал Дубровинского: и когда тот уехал на подпольную работу в Россию, то сразу попался, снова оказался в ссылке и, заболев туберкулезом, утопился в Енисее. Именно Житомирский, наконец, выдал большевиков с потрохами и страшно подставил Ленина в 1908-м, когда в рамках дерзкого «плана Красина» Семашко, Литвинов, Равич и еще несколько надежных ленинцев попытались разменять тифлисские пятисотрублевки в разных городах Европы, от Лондона до Монте-Карло в одно и то же время; Ленину пришлось выручать товарищей – и объяснять мировой социалистической общественности, почему его товарищи не в состоянии нащупать грань между политической и уголовной деятельностью.
Доносы Житомирского убивали эффект от тщательно разработанных планов Ленина: невозможно было наладить работу партячеек в России, организовать там действующий центр. Практически вся литература, которая из-за границы направлялась на восток, – «Пролетарий», «Социал-демократ» – пудовыми кипами валялась на складах русской полиции; не было ни адресов, ни явок для рассылки. Собственно, это и стало одной из причин, почему Ленин начал делать ставки на запуск легальной рабочей газеты.
Ленин имел основания подозревать Житомирского и подозревал – но так и не решился обвинить его; окончательные доказательства его виновности были получены только в 1917-м – когда от него остались лишь следы, исчезающие в Латинской Америке.
Для осуществления конкретной дипломатической комбинации Ленин часто прибегает к мобилизации низкокачественного, однако пригодного здесь и сейчас человеческого материала; неудивительно, что окружение именно большевиков в первую очередь было насквозь инфильтровано провокаторами.
Ленин сделал всё, чтобы деромантизировать «искровский» образ профессионального революционера: теперь это скорее политический коммивояжер, который, получив по рукам за прямые экспроприации, как черт с мешком ворует комитетские голоса – и несет Ленину, который затем, использовав их втемную, заставляет принять очередную свою резолюцию – не с первого, так со второго, с третьего раза – да так, чтобы формально она соответствовала демократической процедуре.
«Можно сказать без преувеличения, – вспоминает Алин, – что группа большевиков отличалась от других русских политических организаций в Париже сплоченностью и солидарностью». И действительно, судя по мемуарам, ленинцы – которых было дюжины три скорее зрелых людей, чем зеленой молодежи – «действовали спевшись и шли в ногу», жили дружно, помогали друг другу, верили в важность своей работы – до такой степени, что никакие провокаторы, которые были среди них, не способны были дискредитировать их большую Идею.
На круг главным бенефициаром постоянного полицейского давления на РСДРП – и ее сильнейшую, большевистскую, фракцию – оказался, парадоксально, Ленин, которому то самое «осадное положение», о котором он твердил в 1903 году, позволяло вербовать представителей местных комитетов на организованные им самим мероприятия в непрозрачных условиях; кого именно представляли делегаты, при каких обстоятельствах им выписывали мандаты – всё это часто оставалось за кулисами; тогда как протоколы голосований и резолюции оказывались в наличии, на свету, публиковались – и вынуждали других людей, оппонентов, считаться с ними.
Ленин умеет убедить свое окружение, что текущее отсутствие контакта с пролетарскими массами не является катастрофой – и сигналом, что в отношениях партии и ее класса что-то не то; классовое сознание рабочих – что бы оно ни порождало: экономизм или стремление к вооруженной борьбе – в любом случае травмировано поражением революции. Это означает, что партия не должна ориентироваться на настроения: «настроения зреют», для политика достаточно лишь все время апеллировать к волне народного гнева, которая вот-вот поднимется или уже идет. Рабочее движение непременно – по законам исторической диалектики – проявит себя, но позже; и пока все остальные будут нагонять этот локомотив истории, большевики на своей дрезине уже будут указывать ему путь. Эта тактическая уловка позволяла брать на себя инициативу – и, если надо, имитировать существование рабочего движения, подтверждая фантомную деятельность комитетов подлинными резолюциями.
Разумеется, парижские ленинцы чувствовали свою одиозность – пусть. Пусть они были «каморрой», «сектой фанатиков», «морально-толстокожей компанией», состоящей из «узурпаторов, демагогов и самозванцев», превратившихся «в клан партийных цыган, с зычным голосом и любовью махать кнутом, которые вообразили, что их неотъемлемое право состоять в кучерах у рабочего класса», пусть все относились к ним «как к зачумленным» – зато барон у них был хоть куда: философ, политик, велосипедист, спортсмен.
Трудно сказать, где проходит грань между остроумным, склонным к макиавеллическим ходам политиком-шахматистом, умеющим пользоваться всем арсеналом процедурных средств, – и политиканом, который просто выбрасывает выгодные ему в данный момент лозунги, а затем, за ненадобностью, убирает их за спину – чтобы тотчас достать оттуда новый; тем более что во Франции Ленин, несомненно, грань эту перешел.
Если раньше Ленин мог пытаться сваливать вину за расколы на съездах на кого-то еще, то теперь ни у кого не было иллюзий, кто среди марксистов является профессиональным раскалывателем. Именно во Франции Ленин – возможно, реагируя таким образом на попытки старых товарищей выйти из-под его контроля, – перестает заботиться о том, чтобы выглядеть «адекватным»: не нравится – «Скатертью дорога, любезные! Мы сделали всё, чтобы научить вас марксизму…» Осознавая, что вызывает у партийных ветеранов аллергию, – Лядов открыто отказался участвовать в спорах из-за эмпириомонизма и думской деятельности: «а я наплевист», – он еще «бешенее» идет на размежевание. Париж – это та пустыня, по которой 40 лет большевистский Моисей водил свой народ; кто смог выжить там – и остаться ленинцем, – тот и остался.