Сначала делегаты едва не передрались после того, как Ленин, приказавший «рассредоточиться по разным местам», распорядился выделить кого-нибудь, кто бы поселился с ним; большевика, кому выпало по жребию, – тот бесновался от восторга: «На мою долю выпало, на мою долю!» – он забраковал: «Э нет, батенька, вы же большой анархист по натуре. Боюсь, не поладим», после чего, вопреки всем демократическим процедурам, ткнул в делегата, которого сам выбрал, – «пойдете со мной». Потом некоторые чересчур совестливые депутаты пробовали бунтовать против статуса собрания, требуя обозначить его как можно скромнее – и уж тем более не выбирать самим Центральный комитет – вы что?!! Затем Ленин – после того, как вечером в одном пиджаке ушел в одиночку кататься на коньках, – заболел, и пришлось вызывать к нему Семашко. Семашко, разумеется, приехал на конференцию не в качестве врача, а в качестве большевика: он сделал доклад о страховании рабочих, особенно уместный здесь, в городе, где в одной из страховых компаний работал человек, умудрившийся изобрести то, что сейчас известно как строительная каска (за это открытие, которое уберегло многих рабочих от смертельных производственных травм, его даже наградили медалью Американского общества техники безопасности; пражанина этого звали Франц Кафка; еще одно странное совпадение состоит в том, что, по утверждению Мирослава Иванова, автора дотошного журналистского расследования «Ленин в Праге», главный герой, возможно, проживал в январе 1912-го на квартире у некоего Франца Кафка; совпадение, разумеется).
Несмотря на все эти приключения и совпадения, конференция все-таки состоялась – организационная машина Ленина работала с немецкой четкостью. Доклады о положении с мест допускались только заранее, за кулисами, утвержденные; Ленин едва успевал пускать по столам составленные им еще в Париже резолюции – подписываем, товарищи. Один из делегатов, представлявший плехановцев, подал было заявление, что хотя и продолжит присутствовать на заседаниях, не считает конференцию общепартийной. Ленин не растерялся и поставил на голосование – допустимы ли вообще здесь такого рода «особые мнения».
Проголосовали, что недопустимы, – и лишили «бунтаря» права голоса. Тот, обескураженный жестокостью товарищей, «не выдержал и здесь же расплакался».
Историческое значение Пражской конференции несомненно – как и то, что из восемнадцати участников двое были действующими провокаторами (депутат Думы Р. Малиновский и А. Романов) и один как раз планировал оформиться на службу в полицию – речь о депутате Думы Шурканове.
Но поскольку прошлое – не то, в чем следовало копаться этим людям, иначе первое, что выяснилось бы, – что мандаты у подавляющего большинства депутатов были добыты крайне сомнительным образом, то всех провокаторов они благополучно проворонили. Что касается Ленина, то у него было много других поводов проявить свою бдительность. Тот самый делегат Е. П. – «Степан» – Онуфриев, которого Ленин забрал к себе жить, в один из дней обратил внимание, что «какой-то субъект усердно фотографирует соседний дом». Это крайне встревожило его компаньона – тот утроил меры предосторожности, а также запретил идти к месту проведения конференции вместе – на том основании, что «если меня сфотографируют, то мой снимок будет помещен в газете, это еще полбеды. Но если и вы вместе со мной попадете на фотографию… – попадетесь в лапы».
Так же конспиративно, делая вид, что они не имеют отношения друг к другу, Ленин сводил участников конференции – из которых чуть ли не половина к тому времени уже стала членами ЦК, а вторая – кандидатами – на экскурсию по пражским достопримечательностям (внимание самого Ленина, говорят, привлекла на Карловом мосту надпись на иврите: «кадош… кадош… кадош», труднообъяснимым, в рамках традиционной версии истории, образом сделанная на кресте), а также на оперу «Евгений Онегин»; делали ли большевики вид, что не понимают ни слова ни в одной арии, – история умалчивает.
В Париж Ленин вернулся в прекрасном настроении – насвистывая, надо полагать: «Что день грядущий мне готовит?»
Франция не была похожа на идеальный мангал, откуда можно было бы раскочегарить партию после кризиса 1907 года, не говоря уже о том, чтобы возродить ее из холодного пепла: далеко от России, трудно налаживать связи с российскими организациями и тем более контролировать их.
Зато Франция была прекрасным местом для того, чтобы, поплевав на руки, расколоть покрытый глубокими зазубринами партийный чурбан окончательно; именно Париж, город интриг, и подводил Ленина, по сути, к самозванчеству, подталкивал «под монастырь» – к «бонапартизму»: и Ленин не преминул сполна воспользоваться этой возможностью – и явить миру РСДРП «нового типа»: тема раскола закрыта, жизнь продолжается, пролетарии всех стран, соединяйтесь, лучше две маленькие рыбки, чем один дохлый таракан. Конечно, лучше: в партию, раздираемую войной лидеров, можно было подослать провокаторов, и она от этого рушилась, но если партией руководит один, заведомо честный «бонапарт», то его-то ведь точно нельзя было «подменить».
Пожалуй, после этого fait accompli можно было и уезжать из Парижа – чего зря людям глаза мозолить.
Пражская конференция, этот скандальный политический бурлеск Ленина, была точкой невозврата во всех смыслах – и Ленин зависел не только от мнения меньшевиков; среди прочего, ему нужно было объяснить откол «своей» думской фракции РСДРП – которая могла ведь и не признать итоги конференции, были такие опасения; Ленин специально ездил в Берлин встречаться с ними.
После пародии на демократическую процедуру выборов нового ЦК и хотя и не зафиксированного резолюциями, но подразумеваемого изгнания из партии Мартова, Дана, Троцкого, Богданова (если они не в ленинской партии – то где? правильно – нигде) Ленина обвиняют в «бонапартистском перевороте» в российской социал-демократии – и он, похоже, даже не является выступать в апреле на торжественном вечере в честь юбилея Герцена.
С начала весны Ульяновы принялись в письмах жаловаться родным, что Париж становится дороговат – и поэтому уже летом они подумывают переехать в восточный пригород Фонтене, за Венсенским лесом, – и жить там дачниками круглый год. Эти охи, по-видимому, означали, что травля после Пражской конференции становилась невыносимой и в бытовом смысле.
Официально об образовании им новой социал-демократической партии – на том основании, что «центральный комитет старой партии уже более двух лет как перестал функционировать», – Ленин уведомил международное социалистическое бюро в апреле 1912-го: «В виду того, что вскоре предстоят выборы в Государственную Думу, Н. Ленин берет на себя инициативу образования нового центрального комитета без представительства в нем заграничных организаций». Регистрировать или не регистрировать эту новую партию – в бюро не понимали; ведь от РСДРП там было два делегата – Ленин и Плеханов, а заявление было подано от одного; насколько он полномочен?
А пока иностранцы, никогда не сталкивавшиеся с попытками приватизации партии, напоминавшими нечто среднее между рейдерским захватом бизнеса и ограблением поезда, теребили подбородки, жизнь подбрасывала на стол всё новые карты. Апрель 1912-го стал переломным моментом всей второй эмиграции: лед вдруг тронулся – и в прямом, и в переносном смысле.
Заявление Ленина о регистрации новой партии попало в русские газеты – и вызвало дикий всплеск ненависти к нему. Отовсюду – теперь уже не только из Парижа, но и из других эмигрантских центров – на него посыпались проклятия, оформленные как резолюции протеста. В середине марта в Париже собираются представители шести групп – которые теперь уже не скрывают свой общий знаменатель: они «антиленинские» – чтобы объявить «съезд партии» в Праге со всеми его резолюциями недействительным. Плеханов наложил анафему на двоих участников «Праги», якобы представлявших там его фракцию. «На всех перекрестках орали с пеной у рта о необходимости объединения против зарвавшегося узурпатора Ленина…» (из доклада шпиона Бряндинского). Троцкий планирует «настоящий», всеобщий съезд – летом в Вене. Толстокожий, однако при случае чуткий на разного рода «настроения», Ленин в письме Анне Ильиничне констатирует, что «все группы, подгруппы ополчились против последней конференции и ее устроителей, так что дело буквально до драки доходило на здешних собраниях»; подумать только!
15 апреля произошла катастрофа века – «Титаник», и вину за нее тоже можно было косвенно возложить на потерявшую берега буржуазию: вот он, ваш капитализм, приплыли; а пролетарский-то айсберг будет пострашнее. Мы не знаем, как комментировал политический аналитик Ленин гибель «Титаника» – но наверняка воспринимал ее как знак – не то гибели старого мира вообще, не то старой версии РСДРП.
17 апреля царское правительство устроило «Ленские события» – дикий расстрел рабочих, подтверждающий ленинские прогнозы о начале нового революционного подъема.
В начале весны Ленин узнаёт от большевистского депутата Думы Полетаева, что один молодой большевик унаследовал от своего отца, казанского купца, крупную сумму, из которой готов инвестировать в газету партии – партии нового типа! – 3000 рублей.
В апреле Полетаев получает в Петербурге разрешение на выпуск легальной ежедневной газеты «Правда», которая должна была подменить собой еженедельную «Звезду». 22-го вышел первый номер – и неплохо расходился, по несколько десятков тысяч экземпляров; у «Звезды» было 50–60 тысяч.
И если разного рода заграничные инстанции – прежде всего немецкие с-д, Каутский и К° – склонялись к тому, чтобы на основании формальных признаков игнорировать претензии Ленина на бренд партии и право формировать ЦК, то соотношение сил в самой России выглядело скорее в его пользу. Какими бы подозрительными ни казались способы отбирать делегатов для Пражской конференции, «съезд» это был или «своз», но кого-то же им все-таки удалось убедить поставить свои подписи под резолюциями, а значит, комитеты за него. Стратегия самого Ленина образца весны 1912 года воспроизводила ту, что хорошо зарекомендовала себя за десять лет до того: «просунув своих людей в наибольшее число комитетов, сохранять себя и своих паче зеницы ока». Не ввязываться в склоки и диспуты, быть «потише и поосторожнее, мудры – аки змеи – и кротки – аки голуби»; ждать – удастся ли «силам реакции» «повернуть историю вспять», причем не за границей, где «одни болтуны», а в России: сумеют ли меньшевики объединиться с впередовцами и троцкистами против ленинцев там – или признают, что ленинцы, да, перешли границы дозволенного, но по крайней мере выглядят «смелей, наглей и изобретательней» всех прочих. Троцкий мог сколько угодно дергать за язык свой колокол, созывая Венскую «общепартийную» конференцию, – но, разумеется, Ленин и в мыслях не имел принимать в ней участие: кто вообще все эти люди? Что это за «общепартийная» без большевиков?